Читать книгу Записки психотерапевта. Многообразие экзистенциального опытаобразие экзистенциального опыта - Наиль Рашидов - Страница 17

Наша дружба началась в далеком 1967 году. Мне было 17 лет, время, когда молодые люди встают на крыло и пробуют себя в полете, когда перед тобой буквально распахивается бездна незнакомого тебе мира и все, что у тебя есть – причудливая смесь дерзости и робости, – сохраняется внутри как тайна, которую нельзя выдать постороннему. Эта осторожность не напрасная и не связана с излишней предусмотрительностью, просто там, в этой тайне, вся твоя сила, она сидит внутри тебя как пружина, которую никому не дано обнаружить. Это похоже на игру в песочнице, с которой всё в этом мире и начинается. Эта игра называлась «Секрет». Противник отворачивался, а у тебя в руках фантики и стеклышко. Ты находишь место в песочнице, делаешь углубление, на дно укладываешь фантик, закрываешь его стеклышком и быстро засыпаешь песком, но не тем, сыроватым, который тебя выдаст, а другим, с поверхности. Потом ты выпрямляешься и говоришь: «Можно!» Начинаются поиски. Некоторые «секреты» не найдены и до сих пор. Уже и песочниц тех нет, а секреты остались, а кто это еще помнит – тот сохраняет силу и внутреннее могущество.

И вот я потерпел первое фиаско: не добрал одного балла для поступления в Первый ММИ им. И. М. Сеченова. Спустя лет тридцать в Москве появилось популярное кафе «Сбитый летчик Джао Да». Итак, в 17 лет я оказался сбитым летчиком Джао Да, но не в моих правилах было посыпать голову пеплом, к тому же отец, не откладывая, сразу устроил меня на работу, да не куда-нибудь, а в ИВТАН, в Институт высоких температур Академии наук. Академик Шейндлин, который был директором ИВТАНа в те годы, жив до сих пор, и это поразительное событие стойкого противостояния энтропии заставляет наши уста молчать в восхищении.

Работать я начал техником множительных машин или ротапринтов, но не в самом ИВТАНе, а в его филиале в местечке Ховрино на Коровинском шоссе. Это здание, одинокая башня, расположилось на большом глиняном бугре, вокруг которого простиралась беспросветная хлябь, а в наш НИИ вела дорожка из ущербных кирпичей. Картинка в духе Андрея Платонова, для завершения ее не хватало аэроплана, работающего на моченом песке. Но незримо аэроплан присутствовал. Известно, что миф всегда опережает знание, и страна в те годы проявлялась в романтическо-утопических изысканиях. ИВТАН в этих изысканиях был флагманом и пытался обуздать энергию плазмы, и надо заметить, что все развитые страны занимались плазмой и это была своеобразная гонка честолюбивых и романтично настроенных ученых. КПД укрощенной плазмы был за 80 %, и эта цифра сулила победителям полное господство над миром: все ГЭСы и ГРЭсы, все эти «реки вспять» – все это не просто уходило в прошлое, а становилось наглядным анахронизмом на просторах цветущей родины. Я еще помню эти опытные установки МГД – генераторов: У-17, У-25… Но плазма оказалась сильнее и коварнее современного уровня материаловедения, и во всех странах интерес к управляемой энергии плазмы затих, и проект, как принято говорить в масонских кругах, усыпили до лучших времен.

Тут и началась наша дружба. Моим руководителем был Сергей Викторович Жаров. Почему-то, несмотря на юные годы, а он только что закончил МВТУ им. Баумана, он разительно выделялся из толпы, он был настоящим денди, коротко стриженная седая голова была крепко посажена на тело атлета, походка – уверенная. Он то и дело слегка склонял голову влево, как будто ем кто-то что-то нашептывал на ухо, а он никак не мог в точности расслышать, что именно. В общем, весь его облик производил неизгладимое впечатление. Наше подразделение называлось «Бюро информации». Я быстро освоился и обучился работе на ротапринтах «Эра», без устали заправлял их графитовым порошком, и запах озона уже не смущал меня. Так или иначе, подобно тому как все дороги ведут в Рим, и даже провинциальный город Градов был связан с Апеннинским полуостровом, но в отличие от жителей города Градова, которые не ездили в Рим в силу отсутствия необходимости, все сотрудники здания на бугре приходили в зал множительной техники. Обстоятельства были разными, чаще – служебные, но не забывайте, что это было золотое время «шестидесятников», «эпоха оттепели», и вот они стояли передо мной, сотрудники разного ранга, и начинались громкие разговоры о погоде и футболе, в шахматах это называется «отвлечение». Постепенно голос стихал, и появлялось шепотное и не очень внятное: «Наиль, ты понимаешь… вот… ну… как тебе сказать… в общем, ты не смог бы…» Из-под халата, а многие ходили в белых или синих, как Парацельс, халатах, извлекалось нечто, и наши глаза уже выдавали нас, и мы становились заговорщиками. Так, из рук в руки, бережно, как будто мы имели дело с нитроглицерином, передавался самиздат: Солженицын, Фрезер, книги «Имка-пресс», «Посев», «Грани» и «Континент». Время Тарсиса и Амальрика, время малопрогредиентной шизофрении и казанской психиатрической больницы № 1, где заведующей отделением функциональной диагностики была моя тетя, Софья Шелгинская. Кое-что она рассказывала, когда приезжала к нам погостить, и делала при этом такие выразительные глаза, что я невольно успокаивал ее. «Я – могила», – говорил я тихо, и она, довольная, неправдоподобно громко смеялась. Муж ее был поляком, и она делала вид, как будто она из Кракова.

Но картина была бы не полной, если бы я не рассказал об одном исследователе. Он долго мялся и пристально вглядывался и наконец произнес: «Вот это вот… на… держи… можно не сразу, можно постепенно…» В руках моих оказался тяжелый и увесистый газетный сверток. Что там? – спросил я глазами. Он улыбнулся: «Тебе это тоже пригодится. Там „Ветвь персика“, „Камасутра“». Я тогда был далек от идеи, впоследствии захватившей меня на короткий период, – идеи о сублимации либидо и иррациональном, из глубин проявляющимся импульсе, и тут уже было неважно, в каких одеждах эти люди нам представляются. Конечно, я сделал «Ветвь персика» и себе. Но надо признаться, что уже и тогда техники и позы были слишком механистичны, чтобы увлечься этими рекомендациями, кроме того, книгу мне приходилось прятать и перепрятывать – в общем, через недели две мы с моим неразлучным товарищем Женькой Шмагиным пошли в лес и предали это огню. Нечасто приходится говорить об очищающем пламени…

Так пополнялась моя библиотека, а вместе с ней и некоторое расщепление: на поверхности пели Иосиф Кобзон, Эдуард Хиль и Майя Кристалинская, но по субботам, ровно в 21.15, я был у своей радиолы «Сакта» и через помехи слушал «Голос Америки»: «А сейчас специально для Дмитрия из Магнитогорска группа „Тадж Махал“. Ничего бас гитара, а?» Расщепление было общим местом и в больших городах, и в провинции. Если ты хотел быть не мимо кассы, то обязан был поддерживать разговоры: Пражская весна, Дубчек, Литературны Листы, Ота Шик, но также Биафра, Мама Волде и Одумегву Оджукву, а также Камю и Сартр. Чаковскому, бывшему тогда главным редактором «Литературной газеты», мы выказывали брезгливое презрение за «Открытое письмо» Альберу Камю. Мало того что Камю погиб за семь лет до того, в 1960-м, Чаковский не унимался в изощренном прогибании: «Дорогой Альбер! Ты идешь не туда, эта дорога ведет к историческому вырождению, а мы – на просторы освоения Вселенной. Давай с нами!». Этот маленький экскурс показывает атмосферу того времени, когда ложь и лицемерие были эталоном психического здоровья и новояз Оруэлла был нормой. Квинтэссенцией состояния было знаменитое: «А теперь артист Вуячич вам романсы прохуячит». Осмелившись на ненормативную лексику, я отдаю должное продвинутым фрейлейн из старших классов, которые между собой, когда идут веселой стайкой из школы, не только вызывающе громко, но и искусно обращаются с архаикой. Однажды я шел за такими модными сороками и думал, что они переняли цыганскую манеру никого не замечать вокруг, как вдруг одна из них обернулась и твердо произнесла: «Вы не переживайте, мы целомудренные, это просто драйв». Они ничего не знали о Карле Хаусхофере и его учении о границах дозволенного. Но, может быть, и к лучшему.

Сергей Жаров играл в футбол и шахматы – это был золотой век. В футбол и шахматы играли все, правда, были и городки, но это была игра важных пенсионеров. Я заметил, что среди них не было сутулых – по-видимому, лордоз был условием необходимой амплитуды движений. Так они и ходили, с самодельными чехлами и битами, вероятно, они играли на деньги, еще и этим можно было объяснить их надменный вид. Совсем рядом были Пеле, Гарринча, Эйсебио, «черная пантера», хотя пантера не может не быть не черной (предложение с тремя отрицаниями выдает софиста), а также Бобби Чарльтон, Джимми Гривс из «Тоттенхэма» и Курт Хамрин из «Мальмё». «Ботафого», «Санта Фе», «Пеньяроль», «Сантос» – это клубы из Латинской Америки, там жили кудесники мяча. А шахматы были в каждом доме. Сергей Жаров предпочитал закрытые системы и отдавал предпочтение отказанному контргамбиту Фалькбеера. В футбол мы играли в чемпионате Москвы среди КБ и НИИ, домашним полем был стадион «Молния». Я был самый молодой в команде, игры были жесткими, стыковыми, защитники не церемонились, Сергей Жаров, несмотря на небольшой рост, был очень прыгучим и перехватывал верховые мячи в единоборствах, да так, что манеры денди только усиливались. Он стал тем, кому хотелось подражать во всем, и постепенно я стал замечать это за собой, и с улыбкой, но и с опаской, ведь так можно далеко зайти, например потерять свою индивидуальность, но кто в семнадцать лет не сотворил себе кумира? Как-то он привез меня к маме. Мама работала в Моссовете, в старом здании на Тверской, она была замом Дерябина, Председателя Мосгорисполкома, мэров тогда и в помине не было. Потом я рассказывал родителям о фотоэлементах, когда двери сами открывались перед тобой, и, конечно, о буфете, поразившем юношу из предместья, помнившего бараки в Химках, коммунальный быт и деревянную ногу тети Тони, нашей соседки, у нее была фронтовая культя, и липовую голень с туфелькой она оставляла почему-то с внешней стороны двери, и вот, когда все уже спали, а тетя Тоня ложилась рано, она была мастером на фабрике инвалидов «Авторучка», я располагался около этой ноги и очень боялся, что нога оживет. Может быть, уже тогда я чувствовал, что неодушевленные предметы имеют свою душу и молчат только из присущей им деликатности. Сверху, в месте крепления к колену, были кожаные ремешки, их было двенадцать. Они были потертыми и безвольно свисающими и тоже спали вместе с хозяйкой. Утром тетя Тоня, особенно не смущаясь, ведь все мы были родные люди и война только кончилась, прикрепляла эту липовую ногу с туфелькой, но я не смотрел в ее сторону – был такой строгий внутренний запрет. Так это и осталось тайной – это место крепления и тугие ремешки, уже наделенные смыслом жизни. Тогда мне было шесть лет. И мне было невозможно представить, что через десять лет я неожиданно окажусь в Моссовете, да и слова такого я не знал, но зато вечерами мама читала мне Юлиана Тувима, прекрасного польского поэта, и я был счастлив. А в старших классах мне попался журнал «Америка», и там были стихи Готфрида Бенна «Прекрасная юность», я их выучил наизусть, настолько они поразили меня, это были стихи обо мне и моих товарищах. Я их помню до сих пор и приглушенно читаю наиболее подготовленным студентам. На новоязе это называется «Встречи с сокровенным». Не случайно после этой фразы остается оскомина. Согласитесь, что в таких случаях молчание лучше говорения.

В 2017 году нашей дружбе с Сергеем Жаровым будет пятьдесят лет. Территориально он приблизился и живет теперь недалеко от Алтуфьево, в Отрадном, но нас объединяет не только серая ветка метро, нас объединяет и другая дорога, дорога на Ригу, или «М-9». Сергей сворачивает раньше, на Старую Торопу, это край Тверской области, а я еду дальше, до поворота на Себеж, там на лесных дорогах затерялась крохотная и уютная деревушка Ашково. До Идрицы двенадцать километров, там расположилось еще несколько деревушек, и вместе они образуют Мостищенскую волость. По не совсем понятным причинам там сохранились волости, но мне это нравится, также как и улусы в далекой Якутии.

К слову сказать, Сергей не только мастерски разыгрывает контргамбит Фалькбеера, но и пишет блестящие эпиграммы. А однажды он сообщил мне по секрету: «Наиль, а ты не находишь, что когда мы едем на метро, то чем ближе к Алтуфьево, тем меньше лиц, похожих на курфюрстов?» Отчего же не согласиться с мастером тонких наблюдений! Вот еще одно его неповторимое выражение: «Часто, прогуливаясь с собачкой, я замечал очень много молодых женщин с колясками и, всматриваясь в их лица, подметил, что все они имеют общее свойство, и я назвал их „девушки повышенной невзрачности“» Как-то я поделился этим наблюдением с одной из них, расположившейся рядом. Ее лицо стало принимать каменное выражение, она стала напоминать Старшую Сестру из «Полета над гнездом кукушки» Дэна Кизи или женщину-тучу, встречающуюся в бюджетных организациях, и я поспешил успокоить ее: «Кроме вас, конечно, кроме вас!» Она просияла и без малейшего промедления радостно закивала в ответ. Как будто бы Сергей уловил сокровенные пропорции и просто озвучил ее тайное знание. Возможно также, что она тосковала о золотом сечении в браке и, невероятно теперь расположенная к неожиданному собеседнику, рассказала бы еще и не такое, но незнакомец с собачкой внезапно испарился, вернее, с ним произошла внезапная метаморфоза: глаза его устремились в неведомую даль, и девушку посетила страшная догадка об астральном путешественнике и двойниках. Она пожалела о том, как мало времени она проводила с бабушкой, а ведь бабушки знают об этом в подробностях, не говоря уж о метемпсихозе, когда вдруг человек превращается в свинью и начинает хрюкать, – в общем, девушка испытала волну сиротливого чувства и огромной радости. «Вот бы сейчас закричать изо всех сил, как раньше!» – подумала она.

Как создаются такие метафоры? Из аналогии. И Сергей подсказывает: «Ты помнишь, были дома повышенной комфортности?» Так появились и девушки «повышенной невзрачности». Обращение к советским архетипам не может не захватывать все ваше существо, например, были «дома образцового содержания». До «семьи образцового поведения» оставалось совсем немного…

Как появились стулья? Хочу заметить, что неодушевленные предметы всегда появляются без предварительного предупреждения, и не только потому, что они игнорируют вербальную коммуникацию. Их стихия – внезапность и ошеломление. Они появляются как манифест, и об этом знает каждый, кто терял и находил. Не могу не рассказать об одном эпизоде из моей обыденной жизни. Однажды утром я пошел к мусоропроводу, в одной руке были пакет и ключи, все двери я запер и должен был сразу ехать на работу. Нехорошая догадка пронзила меня на лестнице: «А вот и опасность – ключ и пакет в одной руке, так можно и…», но разве может невротическая реакция остановить уверенного идальго?.. Пакет был выброшен в адский желоб. А ключей уже не было. Их не было нигде! Я судорожно обыскал сумку и карманы – они испарились. И я понял – они должны быть недалеко от пакета, их ускорение свободного падения совпадало. Я бросился в ДЭЗ, нашел мастера, он позвонил парню-узбеку, в ведении которого была заповедная комната, и вот мы перед открытой дверью, и перед нами гора мусора, ну, просто документ эпохи. Я быстро нашел свой пакет и так же быстро превратился в минера или энтомолога: перестал дышать и стал методично дифференцировать предметный мир. А вообще, кто-нибудь из вас наблюдал за воронами на стройке? Они занимались тем же самым: на моих глазах три вороны структурировали хаос – у одной появилась гора целлофана, у другой – гора пенопласта, а третья специализировалась на ветоши и скоро образовала целую гору тряпок. Так бы и сидеть около них, так бы и наслаждаться…

Тем временем все поиски оказались напрасными, и приехал мой сын Тимур. Меня поразило его спокойствие. Он похлопал по моей куртке и достал ключи. У меня не было сил смеяться, но внезапность и ошеломление были налицо. Можно себе представить, что было бы с миром, если бы все диваны заговорили!

Позвонил Сергей Жаров: «Наиль, в ФИАНе проходит инвентаризация, и я для тебя утащил пять списанных стульев из президиума! Для твоего дома в Ашково». Я так и замер. И время было тяжелое, и эгоизм побеждал повсеместно, под него даже придумали термин – «атомарная личность» («ничего личного – только бизнес»), и вот, посреди пустоши человеческой появляется Сергей Жаров как провозвестник общинного духа! Как единственный и неповторимый! «Ты знаешь Гену, у него фургон „фольксваген“, он их увез к себе в церковь, ты должен туда поехать». – «И где же эта церковь?» – «А на Никитских Воротах, там, где Пушкин венчался с Натали». Это было уже слишком! Из глубины веков появились образы, звуки и запахи. В таких случаях мастер недирективного гипноза Милтон Эриксон предлагал пользоваться простым взмахом руки. Я описал рукой полукруг, и все исчезло.

На следующий день мы ехали с Тимуром за стульями, и по дороге я рассказывал ему о карме этих стульев, о их детстве и юности, о мастерах, которые их делали, о их зрелости и о том, как они попали в президиум, об академиках Басове и Прохорове (Нобелевские лауреаты), о Келдыше и Игоре Тамме, которые, возможно, сидели на них. И Тимур проникся и понимающе кивал в ответ. И вот Гена выходит навстречу, и вот он говорит: «Наиль, а можно я один оставлю себе?» – «Да хоть два!» – рассмеялся я. – «Нет, только один», – ответил он.

Три стадии существуют и в шахматах и в жизни: дебют, миттельшпиль и эндшпиль. Позади прекрасные годы юности. Теперь эти стулья живут в Ашково, и им, как и людям, следует набраться и мужества, и терпения. И не только потому, что на них при моем отсутствии теперь сидят мыши, но также и для того, чтобы почувствовать Вечное Возвращение одного оболганного германского философа по имени Фридрих Ницше. Хорошая была троица: филолог Фридрих Ницше, баронесса Саломея Лу и доктор Пауль Рэ. А недалеко, в Байрёйте, жил Рихард Вагнер с молодой Козимой, дочерью Ференца Листа. Он отбил ее у жениха, блистательного пианиста Ганса фон Бюлова, и несчастный хотел покончить с жизнью, но удивительно, что в эпоху, когда не было Интернета и мобильной связи, а воду наливали в графины прямо из Невы, на выручку ему поспешил Петр Ильич Чайковский. Он посвятил ему свой Первый фортепианный концерт и попросил его быть первым исполнителем. И только на первый взгляд это не имеет никакого отношения к стульям из ФИАНа.