Читать книгу Записки психотерапевта. Многообразие экзистенциального опытаобразие экзистенциального опыта - Наиль Рашидов - Страница 18

В 1996 году в поисках базы для БК «Спартак-Москва» я не принял несколько предложений в Подмосковье, до того разрушенный и унылый вид имели эти бывшие санатории, в них сохранились когда-то красные ковровые дорожки и ущербные гигантские люстры с частично выбитым хрусталем. Под стать был и оставшийся персонал: люди-тени с поникшим взором и тихими речами свидетелей кораблекрушения. Общение с ними было непростым делом: надо было сочувственно кивать, верить их мифическим историям и не забывать о палате интенсивной терапии в случае счастливого приобретения спонсора. Картина парабиоза и захолустья в ожидании инвентаризации. Уезжал я от них в странном состоянии внутреннего смятения и отрешенности, как будто целый день провел в оранжерее с цветущей геранью.

Я рассказал об этом А. Я. Гомельскому, знаменитому «папе» советского баскетбола, который частенько забегал к нам. Описание пустоши не произвело на него впечатления, спокойствие и невозмутимость гуру были его отличительными чертами после ухода с хлопотливой тренерской работы. Но эта отрешенность была обманчивой, за ней скрывались и проницательный, острый ум, и стремительная реакция. Слегка наклонившись, он стал рассказывать мне о старой базе ЦСКА в Латвии, в поселке Энгуре, в ста километрах от Риги. «Вот если бы ты рискнул, – добавил он, – ведь это был еще СССР, и теперь я там никого не знаю…» В апреле 1996 года я уже ехал в автобусе, пузатом и удобном львовском автобусе «Рига – Колка». Через час с небольшим я вышел на остановке Энгуре. Так далеко в Латвию я еще не забирался.

До этого были Юрмала времен СССР, конференции, рубли и бесконечные группы туристов, поэтому Юрмала была самым нелатышским местом в Латвии. Помню, что в магазинах были таблички: «Красные латышские стрелки обслуживаются вне очереди». Это отрезвляло и вносило разнообразие в унылый ландшафт, напоминающий Джеймса Поллока и его «Тысячу консервных банок», – процветали журнал «Строительство и архитектура», где сама архитектура едва достигала уровня легитимной вменяемости, а панельное домостроение стало воплощением идей Ле Корбузье о типовом мышлении в типовых помещениях. Потом, после обретения независимости, все таблички исчезли. Конечно, их не выбросили, это – история страны, и вот коллекционер показывает эту табличку свой внучке и рассказывает о неподкупных красных латышах, верных революции, о тов. Петерсе, которому было доверено царское золото, а потом прикладывает палец к губам – молчи, золотко, а то еще обвинят в реставрации коммунизма – и прячет эту табличку так далеко, что самому бы не забыть. И если бы не таблички, не море и не крики чаек, то местами Юрмала вполне могла бы сойти за московские Черемушки. Федор Михайлович хорошо понимал опасность типового строительства и искал особые пространства для своих романов, например для «Братьев Карамазовых» он нашел огромные подвальные помещения в Старой Руссе. «В маленьких комнатах меня посещают маленькие мысли», – писал он в дневниках.

Я немедленно влюбился в Энгуре. Сердце билось так, как когда-то на станции Планерная, когда я, совсем еще первокурсник, стоял ночью один-одинешенек на платформе и запах белокурой художницы Тани Андросовой, и скромные краски этой местности, вперемешку с льняным маслом, болгарскими сигаретами «ТУ-134» и польскими духами «Быть может», все еще терзали меня, всматривающегося в дальние огни поездов.

Здесь, в Энгуре, красота обступила меня со всех сторон. Был солнечный полдень. Тугое шоссе в две полосы и серебристо-голубая полоска моря за ним, императивные крики чаек, воздух, наполненный теплом, поднимающимся от весенней земли, дыхание хвойных лесов и безбрежное небо… и так стоял я, пораженный обрушившейся на меня силой природы.

В десяти метрах от меня, на другой стороне шоссе, стояла молодая латышка, а перед ней был деревянный лоточек, накрытый марлей. «Лаб диен». – «Лаб диен». Мы познакомились. Рыба? Она приподняла марлю. Я не буду описывать рыбные ряды – слишком жестоко для неискушенного читателя, но заметил, что там были змееподобные угри и красноватые морские окуни… «Это можно купить?» Она засмеялась и показала рукой на дом – вон там мы живем, а рядом – коптильня. «Я куплю все, но немного позже». Видимо, в голосе моем было так много отчаянной решимости, что она опять засмеялась.

Теперь я удалялся от молодой латышки в глубь поселка. Песчаная тропинка петляла, и я шел, немного заколдованный, пока не повстречал незнакомца. Он двигался навстречу мне, и вот мы остановились, чтобы не столкнуться. Это был удивительный человек лет шестидесяти – легкая походка, открытый, умный, голубоглазый, он улыбался. «Карлис», – он приветливо протянул мне руку. Так мы познакомились и дальше уже пошли вместе. Он рассказал, что уже на пенсии, но раньше был директором двух школ в Энгуре – средней школы и Юр Скула – морской школы, где готовили штурманов для всех морей и океанов. Узнав о цели моего приезда, он неожиданно остановился. «Спартак-Москва» в Энгуре? «Смотри, смотри, он пляшет как безумный. Тарантул укусил его!» Так было у Эдгара По. У нас было по-другому. «Наиль! Само Провидение присылает вас к нам!» Через десять минут мы уже сидели в поселковом совете и подписывали бумаги, а через два месяца, в июне, я уже привез сорок мальчишек – юных баскетболистов из Москвы.

В Энгуре преобладали двухэтажные ухоженные коттеджи с обязательным живым забором из туи или можжевельника, эти дома, помимо характерной для латышских домов трапециевидной формы фасадов и отсутствия конька, были настолько разными и неповторимыми, что поначалу я хотел просто сделать их зарисовки, потом решил, что я запомню их на всю жизнь. Но память уступает… Так вот, в этом живописном месте были расположены и некоторые чудовищные постройки времен «развитого социализма»: для учителей было построено несколько унылых пятиэтажек, тогда их все называли хрущобами – неологизм от трущоб и тов. Хрущева. Вспоминаю толстый том «Лицом к лицу с Америкой» – о поездке Хрущева в США – и одну из фотографий, где изображена общественность Калифорнии: «Добро пожаловать в Лос-Анджелес, мистер Кручев!»

И вот тут я увидел невообразимое! В торцах этих пятиэтажек были сооружены циклопические леса со ступеньками, по которым поднимались люди с охапками дров, у каждого было свое место, там он складировал поленья и быстро устремлялся вниз за новой порцией, а внизу шумела работа: кто ножовкой, кто двуручкой, а кто и бензопилой, все пилили дрова. Карлис пришел на помощь. Свободной Латвии оказалось не по силам централизованное водоснабжение, и люди перешли на «буржуйки» – на фасадах домов теперь из каждой квартиры торчала стальная труба…

Карлис Эделниекс сопровождал нас повсюду, все его знали и любили. Так, задолго до появления известного выражения я почувствовал, что такое «мягкая сила». Я узнавал от него неожиданные сведения об Энгуре и Западной Латвии, Курземе. Например, Энгуре в переводе с ливского – «Угриное место», а в 17-м веке, при графе Екабе, здесь были мануфактуры, сталелитейное производство и мореходная школа. Мореходы Курземе в 17-м веке колонизировали на столетие две страны: Трининад и Тобаго в Центральной Америке и Гамбию в Африке. Потом вездесущие англичане выбили их оттуда, но в каждом латышском доме есть карта полушарий и два флажка на разных континентах – «история, брат, знаешь ты ли…».

Мы играли в небольших городах: Тукумс, Кулдига, Руена, Руя, Сигулда, Талси, Салдус, и всегда Карлис просил остановить автобус перед городом, он показывал нам воинские захоронения – слева вермахт, справа Красная Армия. Меня поразили порядок и ухоженность этих сакральных мест. И Карлис рассказал мне свою историю: брата его старшего, Яниса, забрали в вермахт, а через год забрали и Карлиса, но уже в Красную Армию. Так они и воевали, друг против друга. Янис уцелел, живет в Дюссельдорфе, работал токарем, теперь на пенсии и каждые пять лет приезжает на «опеле», дарит его Карлису, но с одним условием – свой «опель» Карлис должен подарить другу… Янис встречается со своими фронтовыми друзьями, а Карлис – со своими. Эта война разделила Латвию пополам, как и семьи. Так и здесь, тихо говорит Карлис, кто-то ходит налево, а кто-то направо…

Однажды Карлис меня озадачил. Я привез больших, 14-15-летних ребят; встретив их, он вздохнул и покачал головой. «Что-то не так, Карлис?» – «Эх, Наиль, очень красивых ребят ты привез!» Я попытался отшутиться, но он остановил меня и тихо произнес: «Наши – не москвички, наши полезут в окна…» Утром, на тренировке, ко мне подходит Олег Морозов, тренер мальчиков, и на ухо сообщает мне о ЧП: местные девчонки забрались к ребятам. Он показал на двоих, они играли в нашейных косынках. «Дима, Игорь, что с горлом?» – «Да что-то першит, Наиль Рашидович».

Святая простота. Из-под косынки одного из них выбивалась хорошенькая гематома. «Ну что, с вечерней лошадью в Москву?» Оба сникли, опустив головы, и, не сговариваясь, шумно задышали. Положение их было незавидное, такое шумное дыхание характерно для робких душ при гипервентиляционном синдроме, это форма их агрессивной реакции на стресс. И тогда мы договорились, что они будут во всех ситуациях джентльменами. Они еле сдерживали эмоции, но одного все-таки прорвало: «Наиль Рашидович, Энгуре – это самое лучшее место в мире!»

За пять летних сборов в латвийской Курземе я полюбил и этот край, и его гостеприимных и трудолюбивых жителей. Но не только мы приметили это место, в Энгуре каждое лето приезжала сборная Латвии по бальным танцам с тренером Марио и его сестрой Валтой. Если удавалось, я шел в здание администрации Энгуре, там на втором этаже был актовый зал и единственный паркетный пол в поселке, там они и занимались. Марио дробил танец: музыка – стоп – тихое пояснение – снова музыка и снова стоп. Я впервые видел кухню танцоров, фрагменты, которые они разбирали, звенящую тишину в такие минуты. Все вместе было настоящим таинством, настоящей алхимией. Латышский язык очень красив и очень музыкален. И это можно услышать повсюду – слушая рыбаков Энгуре или продавщиц Тукумса и врачей из «Спорта-Медицина 1» из Риги… Марио говорил тихо, и я поинтересовался у Валты о причинах его тихого голоса. «Ты только не смеши его, ему еще нельзя смеяться, он только что после операции аппендэктомии, и я помогаю ему и даже отказалась от работы в Японии, чтобы быть с братом. А вообще, я хореограф, ставила балет Тодес в Москве и ставила движение Лайме Вайкуле». Все это было сказано мне на ухо так просто и так проникновенно, что я сам погрузился в легкое трансовое состояние: брат и сестра, брат и сестра, брат и сестра… Есть речевые обороты, которые в ходу в Москве, они полны иронии: «А куда он поехал? А он к сестры поехал» или «А спросить у кого можно? А у сестре, у сестре спросите…» Я почему-то очень остро почувствовал всю неуместность этой бытовой речи здесь, в Энгуре, и не потому, что еще недавно здесь управляли курфюрсты и остзейские бароны. Сам ландшафт и сама история Латвии противятся наследию Клима Чугункина, не принимает предикаты низкого сословия. Марио и Валта, они бы просто переглянулись, и этого было бы более чем достаточно. Представляю себе их лица при виде представителей «культурного десанта» в Юрмале. Вспоминается Ларошфуко, из опыта охоты на львов в Африке: «Стая маленьких уродцев берет след. От их нестерпимого лая лев уходит все выше и выше в горы. Он умирает. Он умирает от бесчисленного множества преследующих, от мерзкого вида их маленькой пасти…»

Помимо нас и танцоров, Энгуре облюбовали и шведы из Королевского института языка из Готланда. Шведские филологи работали исключительно на пленэре, никаких учебных комнат, только лужайки. Это были летние курсы шведского с интересным правилом: каждую страну представляли двое, мужчина и женщина, и когда курс завершался, каждая пара разыгрывала на шведском небольшую жанровую сценку из жизни своей страны. Это было отличное изобретение! Смеялись все, но особенно те, кто совсем не знал шведского! Я попросил Нильса (мы говорили по-французски) показать мне пару из России, но так, чтобы они не знали об этом, Энгуре было не тем местом, где бы зародилось смущение. Он незаметно указал на них и добавил: «Она – учительница из Мурманска, он – доцент Института им. М. Тореза в Москве». Сердце забилось, это ведь бывшая Метростроевская, а теперь – Остоженка, в десяти минутах от родных Пречистенки и Россолимо, и в Мурманске я бывал и видел там северное сияние во все небо. Но подходить не стал. Все к лучшему. Tant mieux.

«Но все проходит. Пройдет и это», – так говорил Соломон, третий еврейский царь, которому приписывают Книгу Экклезиаста. Поэтому легкая печаль всегда сопровождает нас, и особенно когда настают прекрасные времена…

БК «Спартак-Москва» рухнул стремительно, и как знамение развернулись перед этим впечатляющие перспективы. Через моего друга, Халита Яхина, мы получили целое состояние – дельфинарий на Семеновской, которым владела ЛДПР. Встреча с А. Митрофановым, подписание договора о передаче, появление архитектора, его эскизы, весь второй этаж, который я выбрал для отделения реабилитационной медицины, особое состояние, которое можно было бы назвать люциферическим, в котором я тогда находился, объятый пламенем, – все рухнуло внезапно. Август. Дефолт.

Вспомнив Соломона, вспомним и Иова с глубокой благодарностью ко всему сущему.