Читать книгу Инязовки - Наталья Борисова - Страница 15

Серые дождливые дни принесли грусть и тоску. Свое первое письмо Хесусу я написала после отъезда Жени. Вдохновение водило моей рукой, и в голове рождались строчки, которые и без помощи словаря ложились равнозначными испанскими фразами. Оказалось, в моей голове уже так много заложено: я умела думать на испанском языке!

Эти три дня, что оставались до отъезда в Иркутск, мне казались особенно тяжелыми от того, что я находилась в комнате, где все напоминало о недавнем присутствии Хесуса. Я жалела о том, что он не мог слышать этих же самых песен, таких грустных, они задевали за живое, заставляли вспоминать наше расставание, его губы, очень нежные, его ласковые прикосновения.

Первого сентября я появилась в институте. Все вызывало во мне восторг: и несметная толпа студенческой братии, которая растекалась говорливыми ручейками по этажам и факультетам, и множество лиц в переполненной аудитории, и радостные голоса со всех сторон: «Сюда! Настена!» Наконец-то мы встретились, все родные «в доску»! Напитавшись от подружек доброй энергетикой, я весь день прыгала, веселая и счастливая. На лекции, спрятавшись за широкую спину долговязого однокурсника Тертышкина, я вязала Хесусу жилет. Мне теперь было о ком заботиться.

В общежитии продолжался ремонт, начатый еще летом. Студентам для расселения предложили ленинскую комнату, читальный зал, интерклуб, но и эти места «общего пользования» были до отказа забиты. Около дверей комендантши постоянно толпилась очередь – без ее подписи не выдавали постельное белье. Та ходила по своим делам два-три часа, появлялась в конце рабочего дня, критически оглядывала понурую толпу и недовольно произносила:

– Это вы у меня никто не убирался? Без уборки никому не подписываю. Идите, уберите второй этаж, а когда все будет чисто, я подпишу.

И это за пятнадцать минут до своего ухода! А что творилось на этажах после ремонта! Такой разгром могло вызвать только землетрясение. За полгода ничего не сделаешь. Я временно остановилась у Алины.

– О! Кузнечик приехал! – радостно встречал меня Андрейка.

– Почему «кузнечик»? – удивилась я. – Много прыгаю?

Мне нравился ритм, который задавала Алина трудовому дню с раннего утра. Она хорошо научилась деловитости и расторопности, которых требовала жизнь большого города. Каждое движение, предшествующее выходу из дома, было продуманным, четко отлаженным и толковым – ни минуты не тратилось даром. Выпив по чашечке черного кофе и съев по яйцу, мы отправлялись: я – в институт, Алина – на работу.

Учебные занятия чередовались с однодневными поездками на необозримые картофельные плантации. Как-то с утра зарядил нудный дождь. Я подумала, что при неблагоприятных погодных условиях поездку отменят, и устроила себе день отдыха. Оказалось, я одна отдыхала, а остальные ездили. На следующий день я подъехала к восьми часам, а автобус отчалил в семь по предварительной договоренности, чему я не была свидетелем.

На месте сбора штрафников поджидал неласковый представитель деканата с «черным» списком в руках. В списке оказалось тринадцать человек, в основном, первокурсников. Всех в качестве дисциплинарного наказания отправили на стройку рыть траншеи для кабеля. Отработав полдня и посчитав, что этого достаточно, я самовольно покинула «бригаду». Я не первокурсница, чтобы всего бояться. Могла бы вообще не приходить.

Наконец-то я получила от Хесуса письмо. Самое лучшее, какое только можно было ожидать! Человек может глупеть от счастья. Так и я. Спать легла – и письмо положила рядом, и чувствовала Хесуса с собой. От радости кружилась голова, и я словно падала куда-то. Утром встала в полшестого, улыбаюсь в темноте – нет, счастье еще не кончилось! Письмо – и какое письмо! – лежало рядом.

«Моя обожаемая Настюша! – писал Хесус. – Пишу тебе первое письмо, чтобы рассказать, как мы добрались до Москвы. Добрались хорошо, немного уставшие, с чувством голода, но с большими деньгами, так как в самолете нам выдали аванс – четыреста рублей. Анастасия, хочу видеть тебя, всегда иметь рядом с собой, целовать тебя и ласкать твои волосы. Чувствую себя влюбленным и очень счастлив, что познакомился с тобой. Я давно хотел встретить такую девушку как ты – красивую, добрую, образованную и честную, и готов сделать все необходимое, чтобы мы, Анастасия и Хесус, всегда были вместе – до последнего момента нашей жизни…»

Мне сразу захотелось что-то изменить в себе. Стать лучше, чтобы соответствовать воображаемому образу. Я тихонько оделась и на цыпочках вышла из дома. В семь утра я уже поджидала мастера у дверей парикмахерской, чтобы успеть сделать стрижку к началу занятий. Ах, лучше бы я сюда никогда не приходила! Обкорнали меня хуже некуда! Зеркало отражало унылый облик простолюдина. Настроение безвозвратно испортилось. Одно радовало, что Хесус не увидит, во что «умелые руки» мастера превратили мои lindo, bello pelo. В институт я пришла печальная, с одним желанием – спрятаться от любопытных глаз.

– Я не пойду на занятия, – сказала я Женьке, не заходя в аудиторию. – Ты только посмотри, какого Джона de pura sepa из меня сделали! Как заниматься с такой прической и таким настроением?

Женька запустила руку в мою стриженую голову.

– Ничего, до свадьбы отрастут новые. Для нас ты хороша и без каблуков, и без макияжа, и даже с такой стрижкой.

– Пойдем, чистокровный Джон, учиться! – засмеялась Илюшина, пристраиваясь сбоку. – Куда мы без тебя?

Они взяли меня под руки и завели в класс. Прозвенел звонок, и в аудитории появилась замдекана. Шум и гул, характерные перед началом лекции, мгновенно смолкли. Выдержав должную паузу, она объявила, что студенты третьего курса едут в совхоз Веренский.

Нас поселили в школу, дали каждому постель. Из-за грязи и дождя выход на совхозные поля задержали на два дня. На улице было холодно и ветрено, а у нас топилась печка, согревая теплом неприкаянные души. Три раза в день нас водили в столовую и всегда давали мясо: откармливали перед тем, как бросить на поле в шестьдесят гектаров.

По вечерам в окошки стучали деревенские парни. К ним выходили девочки с фарфоровой фабрики, которые жили здесь же. Инязовские же ни с кем не гуляли. Курировала девочек преподавательница немецкого языка, молодая, совсем девчонка, но очень строгая. Многого не требовала, но одного пункта придерживалась неукоснительно: в двадцать три часа – отбой. И чтобы все были на местах. А в остальном она своим положительным примером задавала подопечным нужную линию поведения.

Девочки по очереди работали на кухне: мыли посуду, котлы, полы, чистили картошку. Кухонная черная работа уматывала. Однако кухонные работники находились в тепле и даже имели возможность между обедом и ужином сходить к себе поспать часок-другой. Девчонки, которые работали в поле, разительно отличались от «тепличных» согражданок: приезжали грязные и замерзшие, как каторжанки. Когда установилась хорошая погода, рабочий день растянулся с восхода солнца до его захода. Некоторых девочек поставили на комбайны, и они работали в облаке пыли, обдуваемые ветром и палимые солнцем. Девчачьи черномазые физиономии вызывали улыбку у всякого, кто имел удовольствие созерцать их.

В воскресенье привезли из Иркутска письма, которые дожидались своих адресатов в общежитии. Моя радость не имела границ, когда мне вручили письмо от Хесуса. Я сидела на постели, радостно зарывшись в листочки. Большего восторга, чем это письмо от дорогого человека, здесь, в совхозе, и быть не могло.

Хесус писал, что, получив мое первое письмо, испытал огромную радость от того, что я его помню и думаю о нем. «Я здесь вспоминаю тебя каждую ночь и каждый день, которые проходят, и всегда смотрю на твою фотографию и чувствую, что ты в действительности рядом со мной. Любовь моя! Я очень хочу видеть тебя, держать в своих объятиях, целовать. Думаю, что ты смогла бы приехать в Москву на следующих каникулах или, если будет возможность, я сам приеду навестить тебя. Завтра начинаются занятия в университете, и думаю, что этот год будет трудным, поскольку мы будем проходить практику по хирургии в больнице. Но это неважно. Сейчас у меня есть девушка, о которой я мечтал, и я счастлив, что встретил тебя. Учись с упорством, с душой – и ты добьешься замечательных результатов. Я также буду много заниматься, постоянно думая о тебе. Ты – мое вдохновение, моя Настюша, моя девочка».

Он просил еще одну мою фотографию, маленькую, чтобы послать ее в Мехико своим родителям и сказать им, что я – «его невеста, его Настюша».

Мне хотелось ущипнуть себя: не сплю ли я, не сон ли это? Принц на белом коне стремительно мчался в мою сторону (а чем я лучше других?), не поворачивая головы на восторженные крики многочисленных поклонниц. За что мне столько счастья? Смогу ли я вынести на своих плечах такую ношу? В совхозе, среди окружающих особей мужского пола, в большинстве своем обитали люди противоположного толка – грубияны и алкаши. В столовой пропитанные соляркой шофера подолгу распивали бутылки, причем, с таким видом, будто решали мировые проблемы. На моих глазах один бедолага упал лицом в тарелку и, полежав так четверть часа в компании бухающей братии, рухнул на пол, весь синий. Запечатлев на лицах глубокое сострадание, мужики бережно вынесли его на воздух. И в этом весь смысл жизни русского мужика: надраться и выйти в аут, чтобы ничего не видеть и не слышать? Пусть вокруг все горит синим пламенем!

Наверное, поэтому я воспринимала Хесуса, как пришельца с другой планеты. Он стремился получить хорошее образование, знал, чего хочет в жизни, и упорно добивался поставленной цели. Парень обладал тонким душевным устройством, осваивал классическую гитару, любил спорт, ходил в театр.

«Привет, моя любимая Настюша! – писал Хесус. – Сегодня я получил твой подарок ко дню рождения и почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Огромное спасибо. Жилет очень, очень красивый, и если ты сделала его своими руками, то позволь мне поздравить тебя – ты умница, молодец! Почему ты не писала мне? Я здесь каждый день жду твоих писем, а по ночам целую твою фотографию. Очень грустно мне было без твоих писем. Сейчас я спокоен и счастлив, зная, что ты есть, и ты будешь только моей. Здорова ли ты? Важно, чтобы ты хорошо себя чувствовала. Питайся регулярно, спи семь часов в сутки, в свободное время занимайся спортом, и развлечения твои должны соответствовать здоровому образу жизни. Сейчас, когда подходят холода, хорошо одевайся и особенно заботься, чтобы ноги были в тепле.

Здесь, в университете, занятия становятся трудными. Мы начинаем работать в больнице: присутствуем на различных операциях, ассистируем хирургу. Я продолжаю заниматься спортом: по утрам бегаю в лесу, играю в баскетбол и, само собой, учусь с прилежанием и любовью к своей профессии. В Мехико учиться в университете экономически дорого. Здесь мы все получаем бесплатно. Ежемесячной стипендии – девяносто рублей – хватает, чтобы хорошо питаться. Мои родители иногда посылают мне одежду. Мы, студенты из Мексики, благодарны советскому народу за помощь в получении профессии… Я очень скучаю без тебя, надеюсь, что очень скоро мы будем вместе, и я смогу целовать тебя и нежно гладить твои прекрасные волосы».

В приписке Хесус выражал беспокойство по поводу того, что кроме бандероли он не получил моего письма, которое, возможно, украл со стола «какой-то дурак».

Вслед за этим письмом пришло другое.

«Моя милая Настюша! Сегодня получил твое письмо из колхоза и почувствовал необъятную веселость. Надеюсь, что ты находишься в добром здравии, бережешь себя: хорошо одеваешься, так как холода уже надвигаются, хорошо питаешься, хорошо спишь. Моя бедная Настюша! Думаю, что ты должна уставать на работе, так как трудно сеньоритам столько работать – с восьми утра до восьми вечера, правда? Но ничего, скоро вернешься в Иркутск, и все будет хорошо».

«Привет, мой дорогой Хесус! Вот уже два дня, как я нахожусь в Иркутске, – писала я, вернувшись из совхоза. – Отдыхаю, прогуливаюсь по улицам, вернее, ношусь в спешке. На занятия не торопимся, должны же мы позволить себе небольшой отдых после такой работы! Здесь мы живем как все цивилизованные люди – с чистыми лицами и руками, с прическами, одетые должным образом. Об этом мечтали две недели, проведенные в совхозе. Вернулись в Иркутск поздно вечером – с лицами, обожженными солнцем, уставшие, но очень веселые. Из совхоза я отправила тебе еще одно письмо, которое ты не получил. Мне кажется, оно до сих пор ищет дорогу из того заброшенного края»…

Прошел месяц. Мы по-прежнему жили в интерклубе – семнадцать человеко-кроватей. Сорочинская ярмарка. Ярославский вокзал. Холодно, неуютно, тесно. Спасаясь от холода, мы с Женей спали вместе, но днем… руки корявые, губы посиневшие.

Много времени занимала подготовка к занятиям. Мы сидели до самой ночи и все равно не успевали выполнять задания до конца. Илюшина попросту пропускала те занятия, которые требовали большой подготовки, а нами руководило одно – hay que (надо!) Думая о Хесусе, я призывала себя учиться хорошо. Иногда нашего усердия хватало всего на две пары. Мы с Женей шли домой и негодовали, что так устали.

Наконец девочкам позволили перебраться в свои комнаты. В коридоре по-прежнему царил полнейший развал, напоминавший последствия стихийного бедствия. Обитатели общежития ходили по разбитому полу и разносили по комнатам бетонную грязь.

В один прекрасный день всех жильцов на трое суток выдворили из комнат, и полы в коридоре залили бетоном. Ночевать было негде, и бездомные горемыки потихоньку проникли в свои комнаты. Бетон не успел схватиться, как следует, и следы «таинственных пришельцев» отпечатались в полу. Наутро испещренный «звериными тропами» коридор представлял смехотворное зрелище.

Реальная жизнь со своими не всегда приятными проявлениями была рядом. Никакие «розовые очки» не помогали, чтобы не замечать неприглядность, которая окружала нас. Я едва сдерживала себя, чтобы не написать Хесусу грустное письмо и не поплакаться, как маме. Он не должен знать, что в моей душе поселилось отчаяние, что я совсем не верила в то, что мы когда-нибудь будем вместе. Построенные влюбленным воображением воздушные замки были хрупкими и нереальными, рассыпались, как строения из песка. А если не верить в наше совместное будущее, в жизни не останется никакой звездочки.

Как-то мы поехали с Женькой на барахолку в надежде присмотреть для себя сапоги. Блошиный рынок, где можно было с рук купить любую мелочь, нужную в хозяйстве, находился в предместье Рабочее, за грязной речкой Ушаковкой, на самой окраине города. Он имел не менее популярное название – «толкучка», поскольку там нельзя было сделать ни одного шага, не пробивая себе дорогу в толпах снующего туда-сюда разношерстного люда. Рынок, где совершались мошеннические сделки и буйным цветом процветало воровство, пользовался дурной славой, слыл городской клоакой, где честному человеку нечего было делать.

Именно здесь мы увидели Бориса. Какое-то чувство подсказало мне, что в этой среде он свой человек. Пока он разглядывал пластинку, мы наблюдали за ним из-за чужих спин. Эх, Борька! Он выглядел похудевшим и пожухшим, как истоптанный осенний лист. Нечесаные волосы, молящие о стрижке, неприглядно трепал холодный ветер. Пальто, будто снятое с чужого плеча, висело мешком. Он оставался так далеко в прошлом, что мы не посчитали нужным подойти и поздороваться. Однако, странное ощущение! Несмотря ни на что, он по-прежнему казался мне нестерпимо родным и до сих пор нужным. Хоть и поставила я на нем точку, оказывается, забыть-то не смогла. Если бы я была ему нужна!

Письма от Хесуса приходили все реже. Я ехала из института в общежитие с трепетным сердцем, а когда видела, что в ящике опять пусто, все в жизни теряло свое значение. Знал бы кто, как не хватало мне для счастья этой малости – письма от Хесуса, пусть несколько строчек, чтобы знать, нужна ли я ему, хотел ли он нашей встречи. Я бродила по городу, думала свои мысли, повторяла все хорошие слова, которые могла бы сказать Хесусу, но которые так и умрут во мне, потому что никому другому я этих слов не скажу. Я готова была сесть в самолет и полететь в Москву. Жизнь снова сверкала всеми красками, когда я держала в руках долгожданный конверт, подписанный изумительно ровными, каллиграфическими буковками, и, замирая в предчувствии счастья, трепетно открывала его.

«Настюша! Милая голубка! – писал Хесус. – Прошу прощения, что не писал тебе. Я был занят в больнице, у нас было много зачетов по хирургии, терапии, биохимии. Готовился без продыху. К тому же, грипповал, так как ходил без шапки, дрожа от холода. Надеюсь, ты простишь меня. Знаешь, Настюша, я чувствую, что дома в Мехико не все хорошо. Прошло уже три месяца, как я не получаю писем от родителей, и это меня очень волнует. Знай, что я помню тебя и хочу, чтобы ты была рядом со мной, ведь мы так мало времени провели вместе. Думаю, в следующую нашу встречу мы будем много разговаривать, хорошо узнаем друг друга».

В мое письмо все-таки прокрались упаднические настроения. Поздравляя меня с годовщиной Великого Октября, Хесус пожелал мне огромных успехов в учебе, в жизни, чтобы я всегда сохраняла свой добрый характер и не возвращалась к пессимистическому настроению. Уверял, что упадничество достойно осуждения: «Человек должен бороться усердно и постоянно, чтобы достичь того, что ему предлагается». Он призывал меня не думать ни о чем, кроме учебы, и полностью отдаться во власть той мысли, что все будет хорошо. Он напоминал о том, что любит меня и думает обо мне, что когда-нибудь мы снова будем вместе, жизнь улыбнется нам, и все будет счастьем. В заключение Хесус сообщал, что очень занят в больнице, и ему не хватает времени даже поесть, поэтому он пишет так торопливо…

Учиться становилось все труднее. Иногда наваливалась такая усталость, что опускались руки. Я приходила из института, растягивалась по постели и не чувствовала в себе сил, чтобы пошевелить рукой или ногой. Я засыпала в состоянии изнуряющей усталости.

Сама того не замечая, я начала делать в учебе успехи. Преподавательница Гоглова, имеющая на кафедре репутацию «королевы грамматики», на экзамене по анализу поставила мне «отлично» и сказала, что сделала это без сомнения (La he puesto sin duda). Я оказалась единственной студенткой в группе, кто удостоился столь высокой оценки. Я на радостях ушла с третьей пары, мчалась по городу веселая и улыбалась: почему-то мне одной поставила. Потому ли, что я не беру на веру прописные истины, а сама до всего «докапываюсь»? Я составляла тот caso singular (редкий случай), когда преподавательница обращалась ко мне с вопросом:

– Анастасия, esta Ud de acuerdo? (Вы согласны?)

Я радовалась возможности писать Хесусу обо всем, что меня окружало: «Вчера впервые выпал снег. Начался резкий холод. Сейчас я испытываю странное, почти сладостное чувство, то же самое, что в Новый год. Через окно видим, как по белой земле идут два окоченевших кубинца. Бедняги! Здесь, в сибирском городе, они кажутся очень странными и сильно выделяются в толпе. Какой ветер их сюда занес? Идут, рассматривая окна нашего общежития. До сих пор мы не подружились с ними. Говорят, что они тривиальные».

«На занятиях по испанскому языку постоянно что-нибудь анализируем a lo largo y a lo ancho (в глубину и в ширину). Слушаем нашу професору, которая является для нас prodigio de sabiduria (чудом мудрости). Когда она говорит, я впитываю в себя ее красивую речь».

«Занятия сопровождаем здоровым смехом. К примеру, что может быть смешного в предложении, составленном Надей: «Я повернула голову назад и в последний раз увидела ярко горящие огни Москвы»? Но все мы, живущие в одной комнате, смеялись до слез. Никто не понимал, почему. Но мы-то знали, как наша Надя вымучивала эти предложения, сидя крючком и почти засыпая на кровати, под плакатом с видом ночной Москвы. Или Женя с легкой руки заменила слово debatida (обсуждена) на condenada (осуждена) и выдала предложение, которое повергло в ужас професору: «Новая конституция была осуждена советским народом». Она вскричала, сделав круглые глаза: «Que cosa! No lo diga a nadie! (Что такое! Никому этого не говорите!) Так мы учимся. Я иногда думаю, что я слишком счастлива от того, что получаю твои письма и сама пишу тебе на испанском языке. Ты – мой вдохновитель, Хесус!»

«Настюша, любовь моя! – читала я ровненькие буковки, старательно выведенные рукой Хесуса. – Пишу это письмо, чтобы сказать, как сильно я по тебе скучаю и хочу, чтобы ты была рядом со мной, чтобы я гладил твои волосы и целовал твои губы, свежие, как роза. Сегодня пятница и, слушая музыку, очень романтическую, начинаю вспоминать и переживать заново все моменты, такие прекрасные и приятные, которые мы провели вместе в Сибири. Посылаю тебе свою фотографию, маленькую, но значительную, чтобы ты могла носить ее с собой, чтобы ты меня не забывала, а я всегда тебя помню…»

Эйфория, вызванная полученным письмом, проходила по мере того, как мой мексиканский друг затягивал с ответом. Я физически ощущала, что теряла силы и интерес к жизни и помимо своей воли не могла учиться с отдачей. Я опять летела в пропасть незнания и разносила в пух и прах свои притязания на человека, который даже не принадлежал самому себе. Прошел его летний мираж, и ему нечем поддерживать уходящие иллюзии. Ему просто нечего писать!

Если бы я умела молиться, я каждый день просила бы, чтобы Хесус не забывал меня. Senor Dios mio! Oyes mi voz, o estoy condenada a sufrir eternamente sin ser oida (О, Боже! Услышь мой голос, или я обречена на вечное страдание не быть тобой услышанной?) Mi сorazon esta consumido de tanto sentir! (Сердце мое разрывается от таких переживаний). Я не хотела прощаться со своей мечтой.

Я проводила долгие часы в читальном зале, конспектируя методику. Домой приезжала затемно, бесчувственная и выжатая, как тряпка. Ничего не спрашивала и на свою постель, где раскладывались полученные письма, не смотрела, но понимала сразу, что от Хесуса ничего нет. Я не обижалась, не жаловалась на судьбу. Я молчала.

С огромной задержкой долгожданный ответ приходил.

«Моя любимая Настюша! – писал Хесус, с легкостью разгоняя тучи над моей головой. – Прошу тысячу извинений за то, что не писал тебе. Обыкновенно во время экзаменов я не пишу писем, поскольку не хватает времени. Ясно, что тебя, Настюша, я не могу забыть, всегда ношу в своем сердце. Но ты должна понимать, что иногда бывают очень трудные минуты, когда нет настроения писать кому-либо. Такова жизнь: то печаль, то радость. Все это время я грустил от того, что не получал писем от своей мамочки. А вчера, наконец-то, я получил огромное письмо от всей своей семьи: мне написали мама, брат, сестренки. Ты представить себе не можешь, какую радость я испытал, когда держал в своих руках это долгожданное письмо, ведь я четыре месяца ничего не знал о своих родных. Сейчас я успокоился. Прошу тысячу извинений, моя голубка! Прощаешь меня? Спасибо.

Здесь, в Москве, сейчас холодно, я пытался купить пальто, но не удалось. Мое старое пальто холодное, поэтому я часто простужаюсь. Следующим летом постараюсь купить «дубленку», из тех, что носят рабочие, на БАМе легко найти их, а в Москве невозможно. Напиши мне, каковы твои планы на эти каникулы. Приедешь ты в Москву или в Ленинград? Наш деканат создает нам большие трудности в отношении самостоятельного выезда в другие города. Можно только на экскурсии. Я желаю тебе хорошо сдать экзамены, и чтобы мы скоро встретились».

Старый год подходил к концу. Как обычно, я задумалась: чего было больше – плохого или хорошего? И вдруг поняла, что неизменными в моей жизни оставались боль за что-нибудь и несбыточные мечты. Они крались по пятам, как злой рок.

Девчата поставили на кухонной тумбочке елочку и нарядили ее. Моя кровать изголовьем упиралась в тумбочку, и мне выпала честь спать под пахучими еловыми веточками.

Незадолго до нового года на третьем этаже загорелась комната. Причина возгорания оставалась неясной: то ли сигаретой прожгли одеяло, то ли свечку уронили. Все было охвачено пламенем. Среди ночи поднялся невообразимый шум. Какая-то истеричка носилась в коридоре и кричала:

– Вставайте! Пожар! Все горит! Не спите! Сгорим все!

Комната заволоклась едким дымом. На этаже ничего не было видно через густую дымовую завесу. В коридор высыпали все испуганные обитатели общаги.

К моменту появления пожарных возгорание потушили. Мы вернулись в комнату и ну хохотать, вспоминая, как Надя, нацепив чулки и придерживая их руками, чтобы не сваливались, бежала по коридору сгорбленная, как старушка, на которую уже падал горящий потолок избы. У меня же в минуту крайней опасности была одна мысль – какие учебники спасать из огня в первую очередь?

В связи с пожаром в общежитии запретили проводить новогодний вечер. По этой причине празднование Нового года прошло с тихой грустью и не оставило в душе заметного следа. Мы с Женькой бросили все силы на подготовку к экзаменам, достойно преодолели зимнюю сессию и отправились на каникулы в Ленинград. По пути, как и следовало ожидать, на сутки остановились в Москве, чтобы повстречаться с Хесусом и Хавьером. Столица встретила нас белоснежной сказкой, закружила голову круговертью непрерывного автомобильного движения и людским столпотворением.

С непривычки оглохнув от столичного шума, мы потерялись бы в огромном городе, как песчинки, если бы не разворотливость Женьки. В метро она ориентировалась с такой поспешностью, словно провела в подземных лабиринтах половину своей сознательной жизни. Мы сняли недорогой номер в гостинице ВДНХ, привели себя в порядок и наметили план дальнейших действий

Встреча с Хесусом не принесла мне ожидаемой радости. В холодной, сырой Москве мексиканский мучачо выглядел как пострадавший от суровой русской зимы француз из отступающей по Смоленской дороге наполеоновской армии. Растерянный, продрогший, одетый во что попало, чужой человек с лицом оливкового цвета, против воли выхваченный из привычного бега по кругу и сожалеющий о каждом потерянном часе. За столь короткое время, отпущенное на общение, мы так и не преодолели полосу отчуждения. Все было не так, как мы нафантазировали. Исчезла поэзия, которая присутствовала в каждой строчке нашей переписки. Была проза – с горьким послевкусием разочарования. Лучше бы не было этих поспешных встреч в столичной сутолоке…

На скором поезде «Красная стрела» мы отчалили в Ленинград, где нас с нетерпением поджидала моя сестра Таисия, чтобы за время трехдневного пребывания дать представление о прекрасном городе, в котором она имела счастье учиться.

После каникул понадобилось немало времени, чтобы войти в привычную колею. Все ходили, как вареные. На первую пару просыпали, с последней пары уходили. Никто не мог взять себя в руки – одинаковая болезнь у всего отделения. Первая группа в полном составе не появлялась на занятиях целую неделю – отдавали замуж свою «чику». Из нашей группы первые три дня в институт приходила одна Ермошка. Разумеется, ее отпускали домой. Женька продлила себе каникулы еще на две недели, по пути из Ленинграда застряв у своих родственников в Свердловске.

После такого немыслимого расслабления программу погнали по потогонной системе, в день по четыре пары. Началась специализация – методика внеклассной работы, спецкурс по педагогике. Допекали трудности со вторым языком – английским. Оказалось не так просто перестроить артикуляционный аппарат на другой язык, тем более что английской фонетике не уделялось должного внимания. («Анастасия, у вас светлая головка, думаете хорошо, вокабуляр употребляете хороший, но произношение вас погубит!») Но даже не это было главной причиной неприятия второго языка. Мы оказались однолюбами испанского, вложив в его изучение всю душу, и никакой другой язык даже близко не выдерживал конкуренции. Видя на лицах студентов скуку и нежелание заниматься, англичанка ругалась «по-черному»:

– Руки-ноги у вас здоровые, ходите вы великолепно, никакой палочки вам не надо. Но почему же у вас такое настроение?

Это правда. Не могла она воодушевить своим предметом, в котором мы не видели живого языка, которым пользуются люди. А без этого не могло быть никакого увлечения. Всегда покладистая Ермошка вступала с преподавателем в конфликт и отказывалась отвечать, а я была вне урока, витала в облаках, думая о своем, и не могла перевести прямую речь в косвенную.

Наконец, в учебу втянулись. Теперь уже совесть не позволяла проспать первую пару или исчезнуть с последней. Студенческая жизнь помаленьку набирала привычные обороты. Вечерами мы слушали чудесные песни о свободе и о любви в исполнении чилийского певца Виктора Хары. Время от времени устраивали в комнате день испанского языка, не употребляя в высказываниях ни слова по-русски. Каждая попытка вставить родное словечко каралась штрафом в пять копеек. Откуда-то появлялся дар речи, мы сами себя не узнавали.

Со дня последней встречи с Хесусом миновал ровно месяц. Каждый день приходила почта, и для меня сгущались сумерки. Писем не было, и это убивало. Жизнь казалась пустой и бесполезной. Прошло его увлечение, растаяло, как дым. Обманывать себя не заставишь, если разочарование было так очевидно. Я поклялась не писать ему, но тут же возникла мысль заказать переговоры, на что Илюшина справедливо заметила:

– Эх, Настя, Настя! Зарекался дятел не долбить дерево.

Женька была настроена оптимистически. Она сидела на своей кровати, вязала Хавьеру свитер и пускалась по третьему кругу вспоминать все подробности московской поездки. Любое упоминание про Хесуса ранило. На что Женька отвечала: