Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том пятый - Нелли Шульман - Страница 2

В мраморном камине гудел огонь, уютно пахло кедровыми дровами. В зашторенные серебристой парчой окна билась метель. Две темноволосые девочки, в платьях итальянского кашемира, цвета спелого граната, возились на персидском ковре с искусно выточенными чурочками. Вокруг были разбросаны испачканные краской и карандашами листы, ярко раскрашенные, деревянные буквы французского алфавита. Игрушечные кролик и медведь привалились к стопке детских книг, британского и американского издания.

Одна из девочек, пыхтя, аккуратно выкладывала забор, из лакированных кирпичиков:

– Que tu as construit, Annette… – красивые губы, не тронутые помадой, улыбнулись. Девочка бойко пролепетала:

– Зону, maman… – высокий лоб, пересекла легкая морщинка. Дернув щекой, Роза вздохнула:

– Ты сама слышишь. Я их ограждаю от всего такого… – она повела рукой, – но они растут, и понимают все больше. Товарищ Соболев… – фамилию она сказала с французским прононсом, – предлагал мне щенка… – Роза скривилась:

– Собачки проверенные, товарищ Котова, за ваших девочек хоть кому горло перегрызут…

По ночам, из-за мощной ограды виллы, доносился лай немецких овчарок. Территорию патрулировали вооруженные наряды охранников.

В пяти километрах от стоявшей на утесе, над Татарским проливом, виллы, располагался поселок Де-Кастри, база для строительства будущего, Сахалинского тоннеля, гордости советской инженерии и техники:

– Страна голодает, а они тратят деньги на никому не нужные забавы. Отрапортовали в газетах, что товарищ Сталин, к годовщине революции, получит подарок от советских ученых, лучший в мире телевизор…

Телевизор, с гравировкой: «Товарищу Сталину от работников МГБ СССР», прошлой неделей отправился на транспортном самолете в Москву. Доктор Кроу презрительно подняла узкие ладони, в пятнах чертежной туши:

– Я умываю руки, как говорится. Вся техническая документация ушла с изделием. Если разобьется экран, или вообще что-то расстроится… – Констанца усмехнулась, – это не моя вина. В серийное производство они модель не пустят, слишком большая диагональ экрана. Для массовой реализации это дорого… – диагональ превышала метр.

Из гостиной слышалось шуршание. Доктор Кроу подключала второй из двух экземпляров телевизора. Позвонив в Москву, Роза, небрежно, сказала, что ей бы хотелось смотреть телепередачи. Сидя в обитом бархатом кресле, она покачивала носком туфли, бордового лака,

– В «Правде» сообщили, что в Москве открылось регулярное вещание. Товарищ Соболев мне перевел. Для изучения языка такое полезно, и мне, и девочкам…

Чекистская тварь, как Роза называла Эйтингона, согласился и с телевизором, и с уроками рисования, для малышек:

– Важно, чтобы они всесторонне развивались, – заметила Роза, – с ранних лет. Я уверена, что в Де-Кастри можно найти преподавательницу рисования…

Преподавательница рисования, в просторном, вольном, как говорили на зонах, платье, в шерстяной шали, устроившись на диване рядом с Розой, быстро набрасывала очертания ее лица.

Женщины говорили по-французски. Роза не беспокоилась о жучках:

– Можно не проверять помещения, – сказала она доктору Кроу, – мерзавец не осмеливается рисковать моим недовольством. Он знает, что я провела войну в подполье и разбираюсь в таких вещах… – строить передатчик, тем не менее, было рискованно.

Посещая комнату безопасной связи, владения полковника МГБ Соболева, начальника закрытого комплекса, Роза замечала несколько наглухо запертых дверей. Видела она и антенны, над крышей особняка. Доктору Кроу достаточно было один раз взглянуть на устройства:

– Здесь глушат посторонние радиоволны, – мрачно объяснила Констанца, – недаром твой радиоприемник ловит только советские передачи. Машина мощная, трофейная, она бы и Америку поймала. Я могу сделать передатчик, у меня есть доступ к деталям, но связисты сразу, все услышат… – пока им не стоило торопиться.

При визитах Розы к связистам товарищ Соболев, деликатно, покидал комнату, однако она не сомневалась, что Эйтингон, на Лубянке, записывает их разговоры. Роза сжала длинные пальцы:

– Он обещал прилететь к новому году, с хорошими новостями. Ответа на письмо мы не получили, но какой здесь может быть ответ… – покосившись через плечо Лючии, она услышала неожиданно страстный голос старшей дочери:

– Хочу, мама… – уцепившись за диван, Аннет потянула к себе карандаш Лючии:

– Обычно она спокойная, но с рисованием и кубиками всегда лезет вперед…

Надин, безмятежно, гладила игрушечного кролика. Роза водила девочек на ферму, тоже находящуюся в ведении полковника Соболева. Малышки восторгались козочками и кроликами, кормили цыплят, играли с полосатой, холеной кошкой. Роза старалась не смотреть в глаза заключенным женщинам, литовкам и украинкам:

– Они понятия не имеют о судьбе мужей, их оторвали от семей, детей отправили в спецприемники. Я знаю, что они обо мне думают… – Роза кривила губы, – они считают меня подстилкой, такой, как мадам полковник… – Соболева в Де-Кастри перевели летом, с Колымы. Новый начальник привез жену, ухоженную блондинку, возраста Розы.

Фрау Луиза, горничная, немедленно все вызнала:

– Никакая она ему не жена, фрау Роза, – сказала немка, за вечерним массажем, – его жена в Москве живет. На континенте, как здесь говорят. Эта… – наклонившись, она зашептала в ухо Розы:

– Жена авиационного генерала… – удивилась женщина. Фрау Луиза закивала:

– То есть вдова. Его расстреляли осенью сорок первого, за трусость, а ей вмазали десятку, с поражением… – бывшая рижанка плохо знала русский язык, но отлично выучила лагерные выражения, – только она не растерялась. Соболев у нее не первый. За шесть лет она под многими начальниками повалялась… – мадам полковник, правда, на вилле не появлялась.

Лючия отдала девочке карандаш и листок:

– Мама… – восхищенно сказала Аннет, – Надин, мама… – девочки занялись чирканьем по бумаге. Потянувшись, Роза взяла бледную руку Лючии:

– Пожалуйста, потерпи… – она привлекла итальянку к себе, – осталось немного. Профессор говорит, что все идет хорошо… – Роза приложила ладонь к высокому животу женщины, – через месяц ты увидишь мальчика, или девочку. И Россо увидит… – Лючия покачала коротко стриженой головой:

– Нет. Мне во сне явилась бабушка, с картины, во Флоренции… – на большие глаза женщины навернулись слезы, – она сказала, что Россо больше нет. Он меня звал, перед смертью, тосковал по мне… – Роза сжала зубы:

– Увидишь. И сестра его увидит брата. Натали нужна всего неделя, чтобы разобраться в порядке охраны аэродрома… – аэродром находился на полпути между поселком и виллой. Лючия подняла заплаканное лицо:

– Мадонна нам помогла, Роза. Кто бы мог подумать, что сюда переведут сестру Россо… – Роза покачала ее:

– Улетим отсюда, вчетвером, то есть пока еще вшестером, – она улыбнулась, – Натали обещает, что до Хоккайдо мы дотянем, а дальше нам никуда и не надо… – из гостиной раздался голос Констанцы:

– Все готово! Сейчас увидим первую телепередачу… – поднявшись, Роза подхватила дочерей на руки: «Надеюсь, хотя бы в ваш день рождения мы обойдемся без товарища Сталина, теперь и на экране».

В окнах крепкого, каменного дома, помещавшегося в отдалении от лагерных бараков, за надежной оградой, штор не задергивали. Кроме первого этажа, защищенного железными ставнями, остальные окна были открыты ноябрьской метели. Первый день месяца начался похолоданием, термометр опустился ниже двадцати градусов.

С третьего этажа, в стылой, мглистой тьме, едва виднелись огоньки большого лагеря. Работа на подготовительном этапе строительства тоннеля шла круглосуточно, в три смены. Мороз не служил препятствием для выхода зэка на работу.

Вчера начальник конструкторского бюро, полковник МГБ Гаврилов, познакомил 1891, как в папках именовалась Констанца, с распорядком дня, в случае экстремальных погодных условий. Гаврилов, имевший кандидатскую степень по математике, до Сахалинского тоннеля работал в шарашке, обеспечивающей строительство московского метро. Полковник носил профессорское пенсне, разговаривал мягко, и хорошо знал немецкий язык. Констанца объяснялась с ним без затребованного ей, при переводе на Татарский пролив, переводчика-секретаря:

– Здесь по-русски, фрау 1891… – чекист всегда произносил ее номер неловко, запинаясь, – я переведу…

Констанца рассеянно слушала, покуривая «Герцеговину Флор», глядя на сумрачную метель, в окне. Прервав Гаврилова, она заметила:

– Я не понимаю, зачем вы это читаете. Наша работа подразумевает помощь стройке. Если стройка останавливается, в связи с низкими температурами окружающей среды… – Констанце доставляло удовольствие говорить с чекистом длинными, малопонятными немецкими фразами, – то у нас есть много дел внутри конструкторского бюро. Чертежи, сверка данных, оптическая лаборатория, отдел новых разработок…

Так изящно называлось подразделение, занимающееся заказами от МГБ. Оптическая лаборатория тоже должна была сидеть на проектах Лубянки. Однако с лета, с основания конструкторского бюро, тамошние инженеры, под руководством Констанцы, занимались пресловутым телевизором. Доктор Кроу подозревала, что вскоре лабораторию переведут на обслуживание нужд Лубянки:

– Телевизор готов, мы отправили рекомендации по массовому выпуску изделия в Москву. Теперь отдел обяжут создать какие-нибудь жучки, фотографирующие помещения, в темноте. Или они займутся совершенствованием наблюдательной оптики… – Констанце было противно даже думать о таком. Гаврилов явственно покраснел, пытаясь угнаться за ее витиеватыми оборотами:

– Продолжая мою мысль, ваш приказ… – Констанца бесцеремонно ткнула хрупким пальцем в машинописную бумагу, – не имеет никакого смысла, товарищ начальник… – при слове «партайгеноссе» чекист передернулся, но ничего не сказал:

– Товарищ начальник, – мстительно повторила Констанца, – если от нас требуется посещение стройки, значит, мы так и сделаем. Это наша обязанность, и мороз здесь не при чем… – бумага предписывала конструкторскому бюро прекращение наружных работ при температуре ниже минус двадцати градусов:

– Насколько я помню, стройка останавливается только при температуре ниже минус сорока… – Гаврилов кивнул: «Именно так». Констанца оправила синий, лабораторный халат, с нашитым номером:

– Значит, и разговаривать не о чем. У меня есть личный шофер, есть переводчик. Если на стройке необходима моя консультация, то я отправлюсь на участок, вне зависимости от погоды. Как поеду на комплекс… – Констанца махнула рукой за окно, – где меня используют, как сантехника…

В глазах цвета жженого сахара явственно читалось презрение. Она ушла, не дожидаясь позволения. Оглянувшись на дверь, Гаврилов стер пот со лба:

– Как сантехника. Но что мне было делать? Соболев орал в трубку, что у меня под началом сотня баб с дипломами лучших инженерных вузов страны:

– Неужели ни одна из них не сможет разобраться в устройстве заграничной системы водоснабжения…

Летом на комплексе забарахлил автономный водопровод, питающийся от артезианской скважины. Система оказалась американского производства, технические работники комплекса не решились к ней подступаться.

Гаврилов понятия не имел, что за хозяйством заведует его коллега Соболев. Он никогда не навещал комплекс, как называли в Де-Кастри величественное здание с колоннами, и регулярным парком, обнесенное мощной оградой:

– Какая-то закрытая дача. Но кому нужна дача, в нашей глуши?

Заключенную 1891 полагалось выпускать, под конвоем, только на стройку, но Гаврилов решил пренебречь распоряжениями Москвы, и лично генерала-майора МГБ, Наума Исааковича Эйтингона. От криков полковника Соболева у него разболелась голова:

– Соболев так надрывается, потому, что у него в апартаментах тоже вода из крана не идет. Как говорится, если в кране нет воды… – усмехнувшись, Гаврилов велел доставить к себе в кабинет 1891. Он, впрочем, никогда бы не произнес стишок вслух:

– Будущий Израиль станет оплотом социализма, на Ближнем Востоке. И вообще, антисемитизм, это пережитки прошлого. Отец всегда называл евреев жидами… – Гаврилов родился в семье спеца, как говорили после революции, инженера, и сам получил хорошее образование:

– Не то, что Соболев. Двадцать лет назад он пас коров у себя в смоленской глуши. Если бы ни тридцать седьмой год, он бы никогда не поднялся дальше уполномоченного НКВД… – полковник хмыкнул:

– Называл, но в кругу семьи. В министерстве много евреев, хотя бы Эйтингон, правая рука Берии. Надо быть осторожным, все вокруг только и делают, что пишут доносы…

Он вежливо поинтересовался у 1891, имеет ли она опыт работы с сантехническим оборудованием. Голос женщины дышал холодом:

– У меня два доктората, по математике и физике… – в папке 1891 не говорилось, какое образование она получила, и даже где родилась, – я сумею справиться с трубами канализации или водопровода… – Гаврилов подозревал, что 1891 привезли в СССР после разгрома нацистской Германии:

– В качестве репараций. В Москве у меня тоже такие инженеры работали. Немецких физиков собрали рядом с Сочи, химиков отправили в Среднюю Азию, а ее загнали в глушь. И не просто загнали, а собрали вокруг нее целый женский монастырь… – по строгому распоряжению Москвы в бюро трудились только женщины.

Затребовав личного секретаря, переводчика, 1891 указала, что женщина, кроме владения европейскими языками, должна иметь чертежные навыки:

– Мне в голову приходят идеи… – глава бюро повертела худой рукой, – я не могу тратить драгоценное время на их визуализацию… – Гаврилов не понял и переспросил:

– На чертежи, товарищ начальник… – чуть ли не по складам повторила 1891. Глава бюро упорно обращалась к Гаврилову с фашистским приветствием. Полковник ее не поправлял:

– Черт с ней, пусть называет меня, как хочет. Главное, чтобы она работала… – чертежницу, знающую четыре языка, в том числе русский, искали месяц:

– И нашли только беременную, – недовольно подумал Гаврилов, – у нас нет отделения для мамок, а заводить его никто не позволит, лишние расходы. Отправим щенка в Дом Малютки, на большую землю. Сдохнет, так сдохнет, туда ему и дорога… – переводчица оказалась женой получившего двадцать пять лет лагерей иностранного шпиона:

– Якобы он партизанил, в Европе, оттуда и привез жену. Такая же продажная тварь, как и он сам… – не желая вступать в лишнюю переписку с Москвой, Гаврилов не сообщал Науму Исааковичу ни о переводчице, ни о приданном 1891 шофере.

Дорога из Де-Кастри на тоннельные участки оставляла желать лучшего. Требовался водитель с опытом работы за рулем грузового автомобиля, на севере. Полковнику не очень нравилось, что шофером оказалась бывшая летчица. Путь из Де-Кастри на комплекс шел мимо аэродрома, врезанного в распадок между сопками:

– Ничего она не сделает, – успокоил себя Гаврилов, – 1891 не ездит без охраны…

Охрана помещалась в кузове американского доджа, приданного главе конструкторского бюро. В кабине, женщины оставались одни, однако додж, в Хабаровске, оборудовали жучками:

– Бойцы их, все время, держат на прицеле. Они часто стали ездить в комплекс, с этим телевизором…

Гостям, или жителям дачи, кем бы они не были, понадобилось новое достижение советской техники. Гаврилов только вскользь просматривал папки незначащих работников, как он называл обслугу конструкторского бюро. Полковник не запомнил фамилию водителя:

– Какая разница, зэка и зэка. Десять лет без права переписки, ее арестовали осенью сорок первого. Неверие в силу советского оружия, пораженческие разговоры. Еще бы к немцам перелетела. Здесь она никуда не улетит. Она все навыки растеряла, сидя за баранкой…

Последние пять лет зэка водила лесовозы, на отдаленном женском лагпункте, на реке Бира, в Еврейской Автономной Области:

– В тайге не держали самолетов, – смешливо подумал Гаврилов, – а здесь она не видит машин, аэродром строго охраняется…

Из окна трехкомнатных апартаментов Констанца не могла разглядеть пристройку, где размещался технический персонал. Присев на подоконник, она закурила:

– В нашем здании живут только инженеры. Жаль, что мне вечером никак не увидеть ни Лючию, ни Натали. Они, хотя бы, могут побыть вместе, поговорить… – девушки говорили о Россо, как называла Лючия мужа. Констанца отхлебнула остывший кофе:

– Натали верит, что Павел жив, и Лючию в этом убеждает. Никогда нельзя терять надежду. Роза вернется к мужу, а я увижу Степана… – она взглянула в затянутое тучами, ночное небо:

– Наше письмо дошло в Лондон… – твердо сказала себе Констанца, – мы его отправили летом, а сейчас ноябрь. У девочек сегодня был день рождения… – в кармане халата лежал испачканный красками листок, подарок от малышек. Констанца, мимолетно, улыбнулась:

– После обеда они меня рисовали. Посадили на ковер, сунули мне кролика… – по телевизору они посмотрели короткий видовой фильм, о Москве. Констанца подумала:

– Я два года в СССР, а Москвы я так и не видела. И не увижу… – она ткнула окурком в пепельницу, – чем быстрее мы отсюда выберемся, тем лучше. Степан прилетит за мной…

Ей, почему-то, казалось, что все произойдет именно так. Констанца даже прищурилась, пытаясь разглядеть в ночи слабые огоньки бортовых огней:

– Сегодня, впрочем, нелетная погода. Натали не встречала Степана до войны, но помнит его фотографии…

Соскочив с подоконника, Констанца подняла трубку внутреннего телефона. Говорить ей ничего не требовалось. Кухню обслуживали молчаливые женщины, хорошо выучившие ее привычки.

Ожидая ночного кофе и яблок, Констанца забрала тетрадь, с рабочего стола. Зная, что ее вещи обыскивают, она писала шифром:

– Даже талантливым математикам потребуется много времени, чтобы его взломать. Партайгеноссе Гаврилов точно с ним не справится… – Констанца внимательно рассмотрела изящный набросок:

– У Лючии отлично получилось. Фотографий было никак не сделать, но я все запомнила…

Взяв паркер, Констанца быстро начала писать, под рисунком семи скал, торчащих из плоской горы. Дверь открылась, на дубовый столик водрузили кофейник, и блюдо с яблоками:

– Послать бы туда большую экспедицию, – вздохнула Констанца, – как в Антарктиду. Хотя в Антарктиде, с месторождением урана, все и так понятно. Но здесь надо еще разбираться… – почуяв запах свежего кофе, налив себе чашку, она вернулась к работе.

В пристройке для технического персонала вечернюю пайку раздавали надзирательницы. В шарашке, как, между собой, заключенные называли конструкторское бюро, никто не носил лагерную форму или кители МГБ. Полковник Гаврилов приходил в бюро в хороших, штатских костюмах, инженерам и чертежницам позволяли вольные платья. Одежду женщины получали со склада. Надзирательницы тоже одевались в гражданские наряды:

– Все равно, по их глазам видно, кто они такие, – мрачно сказала, однажды, Наташа Юдина, – к нам на зону после войны привезли девочек, из Равенсбрюка. Они говорили, что эсэсовки, в лагере, похоже смотрели…

Ужин, как называли пайку в расписании, возили по коридорам пристройки на гремящих, тюремных телегах. В восемь часов вечера ворота шарашки наглухо запирались.

При бюро работала собственная кухня. Из большого лагеря, по утрам, доставляли свежевыпеченный хлеб. Белые буханки и сливочное масло полагались только инженерам. Остальным зэка приносили сыроватые куски темного, ржаного хлеба и маргарин. Маргарин клали и в картофельное пюре, политое соусом от мяса. Само мясо тоже уходило на ужин инженерам.

В восьмую комнату, как здесь назывались камеры, согласно раскладке, мясо, как и дополнительный сахар, все-таки, попадало. Сидя с ногами на нижней койке, Лючия поломала ложкой котлету:

– В ней больше хлеба, но хоть немного пахнет мясом… – она перевалила кусок на тарелку золовки:

– Ешь, пожалуйста. И я тебе отдам половину сахара… – девушка открыла рот, Лючия подняла руку: «Тебе сейчас это нужнее». Даже если их и слушали, то по одной фразе никто, ни о чем бы не догадался.

Начальница, как они, весело, называли Констанцу, не могла проверить их камеру, не вызывая подозрений, однако в додже они разговаривали спокойно. Со школьных времен Наталья хорошо помнила немецкий язык:

– На лесоповале тоже было с кем практиковаться, – хмуро заметила девушка, – у нас на лагпункте даже американки сидели. Заодно я английский язык выучила…

На Бире валили лес жены американских коммунистов, приехавших на великие стройки СССР, левые из Германии, бежавшие от Гитлера и китаянки, арестованные, за якобы шпионаж, в пользу Гоминьдана:

– У нас в бараке были польки, женщины из Прибалтики, украинки… – Наташа загибала пальцы, – в общем, всякой твари по паре, как говорили наши религиозницы…

При первом осмотре нового, укрепленного броней грузовика доктор Кроу вытащила жучки из доджа. В кабине, как и в комплексе, они говорили спокойно. Охранники не понимали немецкого или английского, а резиденция Розы не прослушивалась. На русский они не переходили. Доктор Кроу тщательно скрывала от чекистов знание языка:

– Учитывая наши планы, – заметила женщина, – нам надо вести себя очень осторожно…

На тоннельных участках работали вольнонаемные. Летом, через долгую цепь знакомств, пользуясь помощью начальника медицинской части, харьковского профессора, Розе и Констанце удалось передать письмо, одному из врачей. Весточку должны были отправить по безопасному адресу, в захолустный поселок Краскино, рядом с корейской границей. Услышав о письме, Наташа кивнула:

– Контрабандисты. У нас сидели уголовницы, местные китаянки, из Благовещенска, из Владивостока… – они понятия не имели, дошло ли письмо в Лондон:

– В любом случае, – вздохнула Лючия, – ждать нельзя, роды через месяц. У нас и так две девочки на руках…

Наташе еще требовалось, тоже через вольнонаемных, узнать распорядок охраны аэродрома:

– Неизвестно, какие у них машины, – сказала девушка, – но нам надо только дотянуть до Хоккайдо. Надеюсь, что в суматохе, с диверсией, не обратят внимания на нашу пропажу…

Диверсию, на участке, где тоннель уходил под берег Татарского пролива, готовила Констанца. Начальник конструкторского бюро каждый день посещала участок, объясняя Гаврилову, что сама хочет проследить за ходом первого этапа строительства:

– У нее есть доступ к взрывчатке. Она бежала от нацистов, тоже заминировав инженерные сооружения…

Доктор Кроу не говорила о том, где провела войну. Они только знали, что Констанца приехала в СССР в поисках любимого человека:

В разговоре с золовкой, Лючия вздохнула:

Я бы тоже так сделала, если бы знала, что Россо здесь… – она вытерла глаза тыльной стороной руки:

– Только его больше нет, нет… – Наташа утешала ее, приводя примеры удачных побегов. Золовка шептала:

– Одна женщина на Колыме перешла Берингов пролив, по льду, и оказалась в Америке. Павел выживет, мы встретимся с ним, в Италии… – Лючия брала загрубевшую руку девушки:

– Ей всего двадцать четыре, а она выглядит моей ровесницей. Словно ей идет четвертый десяток, как мне и Констанце. Ничего, главное, достичь свободы. Натали оправится, выйдет замуж в Италии. Может быть, Россо, действительно жив… – Лючия замирала:

– Роза верит, что вырвется отсюда, что вернется к мужу. Мы все верим, иначе зачем жить…

Она жалела, что не успела рассказать Павлу о находке, сделанной ей в эрмитажных архивах:

– Россо с Мишелем спорили, кто изображен на гравюре Дюрера, то есть школы Дюрера, и на рисунке Ван Эйка. Теперь я, кажется, знаю, кто. Россо был прав, насчет русских в Европе Ренессанса. Понятно, почему отца Россо Фиорентино звали Тедески. Он, действительно, родился в Нижних Землях…

Лючия записала все, своим четким почерком, в тетрадь, выданную ей, как переводчику. Листы положено было сдавать в отдел внутренней безопасности шарашки. Лючия, реставратор, искусно вырвала их из переплета. Никто, ничего не обнаружил. Бумагу она хранила в камере, в тайнике, устроенном в матраце, по указаниям Наташи:

– Сразу видно, что у тебя первая зона, – невесело заметила золовка, – что ты сидела в одиночке… – Лючия кивнула:

– В Большом Доме. Я просила увидеть Россо, но мне, конечно, ничего не позволили. Из Ленинграда меня привезли сюда… – Наташа помолчала:

– Меня держали на Лубянке, а потом… – она махнула рукой, – в общем, я отказалась пойти путем мадам полковник. Меня сунули кормить гнус, в непролазную тайгу… – Лючия прижалась щекой к ее щеке: «Скоро все закончится, обещаю».

Сжевав половину своей половины, Наташа, все-таки, заставила золовку доесть котлету. Наташу не пускали на виллу, шофер ожидал Констанцу, с конвоем, в додже. О разговорах в комплексе и о том, как, по словам профессора, проходила беременность золовки, она узнавала только в кабине американского грузовика.

Наташа все не могла поверить, что Павел выжил и женился на графине:

– Ты не понимаешь, – призналась она Лючии, – мы с мамой получили извещение, что он пропал без вести, в сентябре сорок первого. То есть получила мама, в Ленинграде. Она написала мне в Энгельс, в летную школу. Тогда в Ленинград еще ходила почта… – Лючия аккуратно размешала сахар в чае. Наташа свою пайку грызла:

– Его взяли в плен в июле, в Белоруссии. Впрочем, тогда у вас на фронте царила неразбериха. Ясно, почему извещение долго шло из действующей армии… – взяв кружку, Наташа пошла к форточке. Закуривая «Беломор», девушка понизила голос:

– Из бездействующей армии, и не неразбериха, а бегство… – она почувствовала на плече ласковую руку Лючии:

– Мы с ней похожи, – поняла Наташа, – только она темноволосая, а я блондинка. Мальчик или девочка может родиться рыженьким, как Павел. То есть Россо… – слезы потекли по щекам, Наташа шмыгнула носом:

– Я думала, что Павел мертв, и что я сама умру, сгнию в тайге. И вообще, я графинь видела только на портретах, в Эрмитаже… – она замерла:

– Лючия, он опять толкается… – ребенок двигался, невестка улыбнулась:

– Он получил сахар и мясо, пайку для беременных… – Наташа помотала головой:

– Не надо о таком. Лучше расскажи мне еще об Италии… – она ткнулась мокрым лицом в плечо Лючии, – расскажи, как мы поедем в Венецию, на остров Капри. Спой свою песню…

В лицо дул свежий, соленый ветер, сияло весеннее солнце.

Брызги воды плеснули в лодку, Лючия прикрыла рыжеватую голову ребенка, в одеяльце:

– Не надо простужать юного графа д’Эсте, то есть Юдина… – Павел весело отозвался:

– Ничего, он у нас парень крепкий… – обернувшись, Наташа увидела разноцветные дома Неаполя, дальний силуэт Везувия, на горизонте.

Выла метель, бросая хлопья снега, на запертые, железные ставни, по участку метались лучи прожекторов, лаяли собаки. Высокий голос Лючии взлетел к сводам камеры, к забранной проволочной сеткой лампе: