Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том пятый - Нелли Шульман - Страница 5

Белая лампа, вспыхнув, резанула по глазам холодным светом. Питер, невольно, поморщился.

Попав раненым в руки немецких танкистов, в Рётгене, он пришел в себя в военном госпитале, в отдельной, охраняемой палате. Тамошняя служба безопасности, не обременяя себя расследованием дела, быстро выписала дезертировавшему из рейха, наемному рабочему, срок в концлагере. Питера отправили в Дору-Миттельбау, на восток, даже не долечив, как следует.

Крепкие, бесцеремонные пальцы, повернули его голову в профиль. Сержант, в знакомой Питеру форме внутренних войск МГБ, принес в палату фотоаппарат, со штативом. Фотограф появился в сопровождении человека средних лет, в хорошем штатском костюме. Непроницаемые, внимательные глаза, напомнили Питеру о следователе из гестапо, в госпитале:

– Тогда меня тоже фотографировали. Должно быть, моя папка до сих пор лежит в архивах службы безопасности. Или документы сожгли, в Доре-Миттельбау, перед наступлением союзников, или в барак, где они хранились, попала бомба. Но в Москве ничего такого ждать не стоит…

Питер понимал, что у него осталось отчаянно мало времени.

В палате не повесили календаря, железные ставни закрыли наглухо, однако он чувствовал, что недолго пролежал в забытье. Он не мог потрогать лоб, запястья охватывали наручники, но Питер ощутил, что температура спала:

– Жара больше нет. Я простужен, однако, вроде бы, обошлось без воспаления легких. Мне, скорее всего, вводили пенициллин. Может быть, даже с моих заводов…

Он кашлял, из носа текло, но тело не разламывало болью. Украдкой осмотрев себя, Питер не обнаружил никаких ранений:

– Только ссадины и царапины, и кандалы на меня пока не надели. Впрочем, еще все впереди… – по его расчетам, шло шестое ноября:

– Завтра праздник, потом выходные. Путь отсюда в Москву долгий, даже по воздуху. Может установиться нелетная погода. Но нельзя на такое рассчитывать, как нельзя ожидать, что рапорт этого чекиста о инциденте, попадет в руки Журавлеву… – крестик с Питера не сняли, фотографировали его тоже с распятием:

– Стоит Кепке увидеть мои снимки, как он, немедленно, примчится сюда. Я сгину на Лубянке, на что я не имею права. Я должен вернуться, я обещал Марте… – Питер не хотел заниматься самообманом:

– Один я Констанцу никак не выручу. Глупо думать, что отсюда меня отправят в Де-Кастри. Ясно, что здешняя база находится недалеко от строительства тоннеля, но чекист меня никуда не пошлет, до прибытия вышестоящего начальства, из Москвы… – сержант, фотограф, отдавал приказания на русском языке, Питер подчинялся:

– Это безопасней. Пусть они считают, что я власовец, или белоэмигрант. В таком случае мой акцент объясним, а у Власова, как и в СС, служили коллаборационисты, из Прибалтики… – с него сняли отпечатки пальцев, испачкав руки черной, липкой краской.

Чекист принес папку, серого картона, с веревочными завязками. Именем папку не отметили. Питер не представился и в ответ на прямой вопрос. Он сжал губы, упрямо глядя в стену. Пробормотав что-то себе под нос, чекист поставил прочерк, в соответствующей графе, на грубо отпечатанном протоколе допроса. Фотограф суетился, собирая штатив. Питер вспомнил движение пальцев, по запястью:

– Это был врач, я хорошо расслышал разговор. Кажется, заключенный врач, а не местный офицер… – местный офицер МГБ, пусть и в белом халате, вряд ли знал бы английский язык:

– Но писал он точно по-английски. Он спрашивал, кто я такой… – не обращая внимания на настойчивый голос чекиста, он закрыл глаза:

– Верно. Я был почти в бреду, но я все помню. Я попросил воды, чтобы выиграть время, заставить их поверить, что я русский… – Питер, в который раз, сказал себе, что нельзя ждать следующей недели:

– У меня в запасе три дня, не больше. Эйтингон может явиться сюда, не дожидаясь конца праздников… – он хорошо изучил карту Дальнего Востока. Питер запомнил безопасный адрес, переданный покойным Волком Марте:

– Судя по тому, что письмо от Констанцы дошло до Лондона, летом адрес еще действовал… – с тех пор могло случиться все, что угодно, однако другого выхода у Питера не оставалось:

– Поселок Краскино, на корейской границе. Рубеж СССР проходит по реке Туманная. В Корее неразбериха, начинается гражданская война. Русский язык я знаю, пусть и с акцентом. Я доберусь на юг, главное, вырваться отсюда. Но получится, что я не выполню задания, не вывезу Констанцу и Розу… – Питер скрыл вздох:

– Если меня расстреляют на Лубянке, после пыток, я, тем более, ничего не сумею сделать. Теодор рассказывал, как они бежали из Москвы. Авраам выжил, вернулся к семье, а я обещал Марте, что мы скоро увидимся. Мне надо достать оружие и документы… – он подумал о движении пальцев врача, по его руке:

– Это мог быть провокатор, такое в привычках Лубянки. Я очень рискую, но делать больше нечего… – чекист жужжал о добровольном признании вины, о смягчении наказания:

– Для чего вы тайно перешли границу Советского Союза? Назовите имя, возраст, место рождения… – наручники с Питера не сняли:

– Руки никак не поднять, да у меня и нет бритвы. Парень, в Доре-Миттельбау, кажется, француз, из Сопротивления, говорил, что можно обойтись и без бритвы. Он так обманул гестаповцев. Его отправили в госпиталь, и он попытался бежать оттуда. Я в госпитале, но мне не поможет здешний фельдшер, прикрепленный к палате. Надо, чтобы пришел врач… – Питер, размеренно, отсчитал в уме до десяти:

– Черт, как больно. Терпи, не двигайся, не подавай виду. Должна пойти кровь…

Он, изо всех сил, прикусил зубами щеку, с внутренней стороны. Рот, наконец, наполнился горячим, соленым. Судорожно, надрывно закашлявшись, дергаясь на кровати, Питер выплюнул алые сгустки:

– Врача, – прохрипел он, – позовите врача…

Сладкий сок потек по смуглым пальцам Лауры.

Принюхавшись, Пьер потащил в рот руку матери:

– Я пока не даю ему фрукты, – улыбнулась женщина, – мальчику только десять месяцев. Но пальцы пусть облизывает…

Врач всегда старался принести ей яблоки, виноград, или спелые мандарины, из пайка подводников. Пьер давно уверенно сидел, и ползал по койке. Ребенок рвался вниз, на стылый, каменный пол камеры. В начале осени врач вынул из кармана флотской шинели вязаные, шерстяные носки:

– Держите. Они мужского размера, – мальчик потянулся к носкам, – но это лучше, чем ничего… —

Зачмокав, Пьер взялся за картонную коробочку с горохом. Лаура водила ребенка по полу за руки, стараясь, чтобы мальчик не замерз. В октябре, с началом холодов, она заметила пар, вырывающийся изо рта, при дыхании. Горячей воды в камере было взять неоткуда. Доктор тайно передал ей резиновую грелку. Лаура клала ее в койку, согревая, во время сна, ледяную воду из умывальника. Пьера она купала над раковиной:

– Он, кажется, привык к такой воде, бедное дитя, – подумала Лаура, – я сама в душе с лета не мылась…

Летом ее водили в деревянную душевую, установленную на участке, где возвышался барак. Вода в жестяной бочке, на крыше маленького сарайчика, нагревалась от солнечных лучей. Последний раз Лаура стояла под слабеньким душем в сентябре:

– Еще было тепло. Я и Пьера вымыла, ему понравилось… – Лаура, аккуратно, собрала шкурки от мандарин. Доктор кивнул:

– Правильно. Там полезные вещества, они обеззараживают воздух. В следующий раз я принесу чеснок. Вряд ли ваше молоко потом понравится малышу, – он вздохнул, – но впереди зима, вам нельзя болеть… – Лаура, одними губами, спросила:

– О походе на юг пока ничего не известно?

Зажав в руке коробочку, Пьер позевал. Голубые, яркие глаза мальчика закрывались. Лаура, осторожно, укутала его одеялом.

Доктор передал ей стальную, флотскую флягу и зажег спичку, для папиросы:

– Наш куратор, – он коротко усмехнулся, – сейчас занят другим… – вернувшись из госпиталя на лодку, врач рассказал капитану Фисановичу о неизвестном мужчине, говорящем на русском языке. Капитан затянулся прокуренной, вересковой трубкой. К-57 стояла в сухом доке, курить на борту никто не запрещал. Проследив за колечками дыма, Фисанович, иронично, заметил:

– Тебя, я смотрю, жизнь ничему не научила. Это оттуда человек… – он дернул головой в сторону комплекса базы, – то есть чекист…

Они стояли на продуваемой злым, ноябрьским ветром, промороженной площадке, на верху лодки. Услышать их никто бы не смог. Инженеры не сомневались, что плановый ремонт и техническое обслуживание лодки подразумевает установку очередных жучков:

– В походе мы избавимся от всей мерзости, – капитан повел трубкой, – но сейчас надо соблюдать осторожность… – доктор размял папиросу:

– Он носит крестик… – Фисанович закатил глаза:

– Он может хоть весь крестами увешаться. Он работал в Британии или Америке и возвращался сюда. Может быть, его мы и ждали в заливе Пьюджет-Саунд, когда подобрали ту женщину. Мы даже не знаем, что за лодку расстреляли… – К-57 в бое участия не принимала. Экипаж специального средства берегли, не поручая им опасных заданий:

– И ты пытался выяснить, кто он такой, – недовольно продолжил Фисанович, – более того, показал, что ты знаешь английский язык… – доктор щелкнул зажигалкой.

Над базой висела непроницаемая пелена серых, набухших снегом облаков. Ревела темная полоса Татарского пролива, на востоке, в сумраке виднелись очертания судов, в сухих доках. Врач нашел глазами крышу огороженного барака:

– У нее, хотя бы, есть электричество, но слабое. Все равно, ребенку нельзя расти в таких условиях. Он может не пережить зиму. Но нас, пока, никуда не посылают… – он выпустил дым:

– Этого человека держат в наручниках, и, судя по всему, собираются допрашивать… – Фисанович помотал поседевшей головой, во флотской фуражке, без знаков различия:

– Хоть в кандалах. Хорошо, что он бредил. Даже если он что-то понял и тебя подозревает, всегда можно списать его донос на галлюцинации, из-за высокой температуры. Но, в случае, если тебя опять позовут к нему, я запрещаю тебе рисковать… – врач буркнул:

– Не позовут. Жар у него прекратится, он здоровый парень. С его царапинами справится и фельдшер… – врач взглянул на испещренную шрамами щеку женщины:

– Я к ней собирался заглянуть, сложил пакет с провизией, но меня, все-таки, позвали в госпиталь… – он не хотел медлить, не хотел советоваться с командиром:

– Фисанович мне опять скажет, что все провокация. Она разведчик, она может знать этого человека…

Врач верил тому, что написал на его ладони неизвестный мужчина, с лазоревыми глазами:

– Это может быть шанс, для нее, для малыша. Он не врет, он не чекист. Они должны уйти отсюда, вместе с ним… – отхлебнув кофе из фляги, врач помялся:

– Мне надо с вами посоветоваться, миссис Лаура.

Ранний завтрак, с икрой и крабами, куратору К-57 принесли в жарко натопленный кабинет, обставленный мебелью темного дуба. За тяжелыми гардинами, в хмуром, рассветном небе, ветер с пролива трепал кумачовые лозунги. Торжественное заседание назначили на одиннадцать утра. В Москве еще шел предпраздничный день. Поздним вечером персонал базы опять собирали, для трансляции из столицы, с Красной площади. Закрытый круг офицеров ждал банкет. На кухне готовили запеченного изюбря, с пролива привезли свежую рыбу.

Попивая кофе, куратор шуршал почти пустыми протоколами допросов, в папке неизвестного власовца или белоэмигранта. Мужчина так и не назвал своего имени, не признался, что за подводная лодка везла его на территорию СССР. Куратор склонялся к версии десанта, на строительство сахалинского тоннеля:

– Может быть, он работает на американцев. Они после войны подобрали много швали, в оккупированной Германии. Граждан СССР возвращали нам, но неохотно. Тысячи власовцев ушли от заслуженного наказания. Западные страны сейчас сделают из них шпионов, как из этого мерзавца. Или он вообще из семьи белоэмигрантов, вырос в ненависти к советскому строю. По шрамам видно, что он прошел войну, но с какой стороны…

Куратор бросил взгляд на черный, массивный телефон. В Москве был поздний вечер. В обычный день в министерстве царила бы суета. Столица жила по расписанию товарища Сталина, принимавшегося за работу, когда остальные садились ужинать:

– Но сейчас звонить бесполезно… – со вздохом напомнил себе куратор, – все заняты подготовкой к завтрашнему мероприятию, то есть к сегодняшнему… – он пока даже не отправил фото неизвестного на Лубянку. Чекист вспомнил:

– На лодке один из инженеров говорил, что скоро появится техника, способная передавать изображения на расстоянии. Он во время войны работал с американскими конвоями, слышал от тамошних технических специалистов о таких устройствах… – инженера тоже арестовали за шпионаж в пользу США:

– На допросах он признал, что передавал американцам чертежи наших подводных лодок… – куратор взялся за бутерброд с алой, свежей икрой, – и сейчас он не скрывает восхищения перед достижениями запада… – сведения о низкопоклонстве инженера, как это называл куратор, легли в его досье.

Экипаж К-57 не мог показываться на основной базе. Работники, обслуживающие лодку во время ремонта, не видели моряков, и понятия не имели, кто служит на субмарине. Куратор велел капитану собрать экипаж к трем часам дня. Чекист выступал с докладом о тридцатилетии великой революции:

– Вас ждет праздничный обед, – улыбнулся он, в разговоре с Фисановичем, – вообще, эта зима выдастся тихой. Думаю, большой поход начнется в марте, в апреле… – дожевав бутерброд, он поколебался, изучая снимки неизвестного. Мужчина хмуро смотрел в объектив. Куратору не нравилось угрюмое выражение, в усталых глазах,

– Сейчас у него появилась щетина, а подобрали его гладко выбритым. В русском языке у него акцент. Может быть, он из Прибалтики. В тех краях все кишело коллаборационистами… – из европейской части России на восток шли набитые под завязку эшелоны с арестованными националистами и бандитами, из Украины и Прибалтики:

– Если он есть на Лубянке, в картотеке, то станет легче работать. Но я не мог отправить только фото, без каких-нибудь сведений. Получилось бы, словно я расписался в своем бессилии провести обыкновенный допрос… – куратору не хотелось краснеть перед начальством:

– Его палата не оборудована жучками, в лазарете вообще нет такой техники. Фельдшер сообщает, что ничего подозрительного он не делает, но сегодня к нему опять придет врач…

По соображениям безопасности обычных докторов с базы к больному не подпускали. Фельдшер был сотрудником министерства, со званием, а врач К-57 вообще не значился в списках офицеров военного-морского флота. Куратор хмыкнул:

– Как и вся лодка. Непонятно, зачем собирать на них досье, они и так мертвецы. Впрочем, из фальшивых мертвецов они всегда могут превратиться в настоящих. Они знают, что мы можем их расстрелять, можем арестовать их семьи…

На материке следили за женами, детьми и родителями экипажа. Некоторые женщины, получив извещения о смерти мужей, вышли замуж во второй раз. Куратору нравилось сообщать такие новости подопечным:

– Они ничего не говорят, но по глазам все видно. Ничего, пусть пострадают, они враги советского строя, продавшиеся западу. Даже Фисанович, Герой Советского Союза, снюхался с британцами. Хотя его не арестовывали. Ему объяснили, что он выполняет специальное задание. Потом ему сообщили, что его, заочно, осудил трибунал… – жена врача замуж пока не вышла:

– У него две девочки, пять лет, и три года. Младшая была новорожденной, когда его забрали… – по словам доктора, у неизвестного, подобранного в Татарском проливе, могло случиться легочное кровотечение:

– Он харкает кровью, – хмуро сказал врач, куратору, – снимите с него наручники. В следующем таком случае, он может не дотянуться до кнопки вызова фельдшера и умереть… – куратор позволил расковать пациента:

– Он нужен министерству живым. Если он погибнет, так и не признавшись, зачем он сюда явился, с меня голову снимут… – куратор велел фельдшеру внимательно следить за врачебными визитами. Он не доверял экипажу К-57:

– Следующей весной, когда лодка пойдет на юг, мне, все равно, придется остаться с ними наедине… – налив себе кофе, из массивного термоса, он закурил, – то есть не наедине, с охраной, но все равно… – ему не нравилось, как на него смотрели моряки:

– И баба, чилийка, похоже смотрит… – недовольно подумал чекист, – вообще непонятно, что у нее в голове. Эйтингон, правда, называл ее придурком… – осенью чекист отправил в Москву рапорт о необходимости перевести младенца чилийки в дом малютки, на континенте:

– Нечего держать на базе посторонних. В конце концов, он гражданин СССР, он родился на советской территории. Пусть растет среди советских детей, получит русское имя и фамилию… – начальство с его доводами не согласилось. Генерал-майор Эйтингон, наставительно, сказал:

– Не стоит торопиться, коллега…

Куратор, всего лишь майор, поймал себя на довольной улыбке. Наум Исаакович продолжил:

– Мы всегда успеем расстрелять ее и послать ребенка в детский дом. Она из примитивных племен, дикари устроены по-другому. Если у нее заберут ребенка, она может отказаться нам помогать… – чилийка должна была показать, где она видела флотилию военных кораблей. Бывшие союзники вполне могли устроить базу, в Антарктиде, или на близких к ней островах. Куратор подозревал, что в будущем походе К-57 отправится именно на юг:

– Наверное, получены какие-то сведения, с запада. Ладно, сначала надо разобраться с этим власовцем…

Внутренний телефон, стоявший рядом с московским, затрещал. Куратор велел фельдшеру звонить в любое время дня и ночи, если неизвестный, своим поведением, вызовет подозрения:

– И я приказал сообщать о визитах доктора… – швейцарский хронометр чекиста показывал почти семь утра:

– На лодке подъем в шесть. Они здесь вообще живут, словно в раю. Зэка в пять утра с нар вытряхивают, ведут на поверку, а потом на лесоповал или еще куда-нибудь. В лагерях никто не получает подводный паек. Мерзавцам, на К-57, подают узбекский виноград и армянский коньяк… – выслушав фельдшера, он распорядился:

– Ведите себя, как ни в чем не бывало. Я появлюсь с конвоем, через пять минут… – проверив офицерский ТТ, взяв со спинки кресла шинель, он сунул палец в плошку с икрой:

– От завтрака оторвали. Недаром мне никогда не нравилась эта сволочь, доктор. Я оказался прав… – облизав палец, майор вышел в приемную Особого Отдела.

Свитер был колючей, грубой шерсти, валенки немного болтались, но Питер отмахнулся, быстро оглянувшись на дверь:

– Не беспокойтесь. Хорошо, что вас не обыскали…

Доктор подал ему короткий, обрезанный по колено тулуп и потрепанную заячью ушанку. Вещи напомнили Питеру наряды, в которых они с Джоном выбирались из России, осенью сорок пятого. Незаметным движением, он опустил в карман тулупа финский нож, с вделанным в рукоятку компасом, и флягу с крепко заваренным кофе. Доктор принес «Беломор» и спички. Ни советских документов, ни пистолета, в потертом саквояже черной кожи не оказалось. Врач развел руками:

– Гражданская одежда на лодке имеется, на всякий случай, но всего остального не достать… – лазоревые глаза незнакомца заблестели веселыми искорками:

– Ничего страшного. Я доберусь до первого поселка и постараюсь украсть все нужное…

Они говорили на английском языке, почти шепотом. Фельдшера доктор отослал в процедурную комнату, под предлогом подготовки капельницы, для пациента:

– Я покажу, куда надо бить, – неслышно сказал врач, – так, чтобы я потерял сознание. Окна не зарешечены, вы спокойно выберетесь наружу. Возьмите с собой саквояж, я туда положил провизии… – высокий первый этаж лазарета выходил на асфальтированный, задний двор. Врачу предстояло снабдить незнакомца вычерченной от руки схемой базы.

Вернувшись из барака, он рассказал капитану о встрече с миссис Лаурой, как они называли женщину. Темные глаза Фисановича, немного, смягчились:

– То есть она его знает… – доктор кивнул:

– Разумеется, он мне не представлялся по имени, но едва я его описал, как у нее изменилось лицо… – врач задумался:

– Я на мгновение увидел, какой она была… – доктор повел рукой, – до случившегося… – между собой, экипаж К-57 называл маленького Пьера сыном лодки:

– Мы обязаны позаботиться о ребенке, – говорил капитан, – обязаны вывезти его с матерью на свободу. Они не могут сгинуть без следа. У миссис Лауры, наверняка, есть семья…

Доктору, впервые, пришло в голову, что неизвестный британец может оказаться родственником женщины:

– Она ничего не говорила о муже, не упоминала об отце Пьера, но если это он? Если в Лондоне, каким-то образом, узнали, что миссис Лаура здесь? Он рискует жизнью, чтобы ее спасти, но я бы тоже так поступил. Так поступил бы любой мужчина…

Он должен был объяснить британцу, как добраться до барака миссис Лауры:

– Пусть спрячется где-нибудь на территории… – велел Фисанович, – здесь столько закоулков, что никто его не найдет. Ближе к обеду начнется торжественное собрание, база почти опустеет… – капитан усмехнулся:

– Наша тварь велела собрать экипаж в час дня. В два часа подадут обед, для моряков. Значит, остальных, не мертвецов, – губы капитана искривились, – ждут на заседание раньше… – схему базы начертили инженеры, на лодке. Из сухого дока были хорошо видны корпуса и бараки:

– По территории нас водят с конвоем, и только ночью, чтобы нас не заметили, но с мостика К-57 можно рассмотреть все, что надо… – на схеме отметили барак миссис Лауры и посты охраны:

– Он выведет миссис Лауру и ребенка с базы, пока на постах останется всего по одному человеку, а не по трое, как обычно… – Фисанович поскреб гладко выбритую щеку:

– Думаешь, он справится… – доктор отозвался:

– По нему видно, что он давно занимается такими делами. Несколько дней назад его выловили из ледяного моря, а он поднялся на ноги. Тем более, если он ее родственник… – в ушах зазвучал тихий, но твердый голос англичанки:

– Я знаю этого человека, доктор. Он не может здесь оставаться, такое опасно. Надо его вытащить отсюда… – потрепав дремлющего Пьера по мягкой щечке, врач поднялся:

– Мы сделаем все, что в наших силах, миссис Лаура. Он заберет вас, с мальчиком, готовьте вещи… – ему показалось, что в немного раскосых глазах женщины промелькнул страх. Она помолчала:

– Скажите ему, что здесь Монахиня. Он все поймет. Не надо… – смуглые пальцы заколебались у изуродованного шрамами рта, – не надо упоминать о моем… – доктор и не собирался:

– Даже если он не муж и не родственник, он позаботится о женщине с ребенком… – врач помнил уверенное движение крепких пальцев, по своей ладони:

– Я офицер британской армии, я воевал в Африке и Нормандии. Русский язык я знаю с детства. Помогите мне выбраться отсюда… – британец застегнул пуговицы тулупа:

– Большое спасибо. Давайте инструмент… – доктор, невольно, улыбнулся:

– Называется, хирургический молоток. При известной сноровке им даже можно убить. Но подождите, мне надо вам что-то сказать…

Выкрашенная белой краской дверь в коридор затрещала, медная ручка хрустнула. Знакомый врачу голос, грубо, распорядился:

– Стоять! Стреляем без предупреждения, не двигаться…

Доктор не успел понять, как все случилось. Со свистом пролетев по комнате, финка вонзилась в лицо куратора, пониже глаза. Захлестали выстрелы, англичанин, с размаха ударил врача молотком в висок:

– Вы ничего не знаете, и ничего мне не приносили…

Он вскочил на подоконник, маленький, легкий, лазоревые глаза блеснули яростным холодом. Зазвенело стекло, он выпрыгнул во двор:

– Я не сказал ему о миссис Лауре… – голову врача наполнила тупая боль. Он медленно осел на половицы палаты, под ноги конвоя внутренних войск.

Лаура выучила наизусть трещины и разводы на грубо оштукатуренной стене камеры.

Она свернулась клубочком, натянув на себя и мальчика лагерный, толстый бушлат и плохо греющее, серое одеяло. Изо рта вырывался пар, за маленьким, залепленным хлопьями снега окном, бушевала метель. Пьер спал, прижавшись к груди, спрятавшись среди вороха тряпок. Пошевелив рукой, Лаура, в который раз, посчитала на пальцах:

– Четверг, пятница, суббота, воскресенье… – доктор приходил в четверг, перед советским праздником. Тогда она впервые услышала, что Питер на базе. У Лауры не оставалось сомнений:

– По описанию ясно, что это он. Он носит семейный крестик… – врач сказал, что у неизвестного британца есть золотое, по виду старинное распятие. Лаура понятия не имела, как в Лондоне узнали о ее пристанище. Она подышала на сложенные в кулак пальцы:

– То есть не пристанище, а тюрьма. Или у них сидит крот, на Лубянке? Он наткнулся на мою папку, передал в Лондон сведения о том, что я в России. Только сведения, без фотографии. Отправлять снимок сложнее… – Лаура не сомневалась, что ее досье ушло в Москву. Она узнала человека, допрашивавшего ее после возвращения К-57 на базу:

– До войны у нас имелись его снимки, из Испании. Американцы поделились материалами. Но имени мы не знали, его звали Кепкой… – с довоенных времен Кепка почти не изменился. Лаура помнила старый шрам, на лбу, черные, густые, поседевшие волосы. От него пахло сандалом, говорил он на хорошем, изысканном испанском языке:

– Он поверил, что я просто неграмотная индианка, – успокоила себя Лаура, – кто я такая, на самом деле, знают только моряки К-57. Они меня не выдадут… – с Кепкой она разыгрывала испуг и невежество, едва выдавливая из себя ломаные, испанские слова.

Сквозь завывание ветра Лаура разобрала далекий перестук сапог охранников:

– Но с четверга прошло три дня. Сегодня воскресенье, а Питера все нет… – она не хотела думать о самом плохом, но Лауре больше ничего не оставалось:

– Доктор тоже не появляется, хотя обычно он приходит каждые два дня… – в четверг, при визите, врач предупредил ее, что постарается помочь Питеру бежать. Лаура крепче прижала к себе сына:

– Питер с детства знает русский язык. Он, наверняка, выдал себя за коллаборациониста или белоэмигранта. Он бы никогда не признался, кто он такой, на самом деле. Точно так же, как не признаюсь я… – Лаура понимала, что будет означать такое признание и для нее и для кузена. Пьер мирно посапывал еще немного заложенным носом. Она сдержала рыдание, горло перехватило:

– Мы сгинем в лагерях. У меня отнимут Пьера, отправят его в детский дом. Мой ребенок может умереть, от голода и холода, или он вырастет под чужим именем, и никогда не узнает, кто он такой… – Лаура поцеловала мягкие, белокурые волосы. Пьер улыбнулся, нежные губки мальчика задвигались:

– Никогда такого не случится, – пообещала себе Лаура, – теперь в Лондоне знают, что я жива. Мне надо увидеть папу, он совсем один. Надо отыскать Йошикуни, надо вырвать Мишеля из нацистского гнезда, и рассказать, чем они занимаются, в Патагонии и Антарктиде. Надо послать туда объединенный, союзный десант… – Лаура успокаивала себя тем, что Питер никогда бы ее не выдал:

– Даже если его арестовали, при побеге, если арестовали и доктора, то они будут молчать, как буду молчать я…

В пятницу вечером, несмотря на праздник, охрану барака усилили. Лаура повторяла себе, что Питеру, скорее всего, удалось спастись:

– Он вернется за мной, не может не вернуться. Семья не бросит меня в беде… – шаги приближались, дверь камеры заскрежетала, загремели ключи. Пьер захныкал, Лаура почувствовала рядом знакомое веяние сандала:

– Он прилетел из Москвы. Не ради меня, ради Питера. Неужели Питера арестовали, и он заговорил… – выпустив дым кубинской сигары, Наум Исаакович Эйтингон вежливо сказал «Здравствуйте».

– Английский язык, – Лаура, незаметно сжала зубы, – они арестовали Питера и доктора, им все стало известно. Молчи, молчи, играй…

Растерянно пробормотав что-то, она, недоуменно, повела рукой в воздухе. Пьер, проснувшись, заплакал, Лаура быстро сунула ему грудь:

– Очень удачно, есть время подумать…

Пыхнув сигарой, не сводя глаз с Лауры, Эйтингон прислонился к косяку железной двери: «Пусть кормит, я подожду. Впереди у нас долгий разговор».

Наум Исаакович Эйтингон появился в Москве за день до тридцатой годовщины великой революции, с отличным средиземноморским загаром и чемоданами подарков для Розы и девочек.

В Риме он придирчиво выбирал обувь и шелковые шарфы, кашемировые, трогательные свитера для малышек, чулки американского нейлона и французское белье. Позвонив во Флоренцию, в аптеку Санта Мария Новелла, он заказал на адрес римского отеля ящик миндального мыла, ручной работы, ароматическую эссенцию и лечебные настойки, на травах, которыми славились монахи, содержавшие магазин.

При первой необходимости, на виллу доставили бы какие угодно лекарства, из любой точки мира, но Наум Исаакович помнил давний разговор с профессором Кардозо, на острове Возрождения:

– Он объяснил, что фармакологи только начинают изучать возможности растений. Не зря викинги, по преданию, перед боем ели мухоморы… – аспирантка, выбранная Кардозо, занималась народной фармакопеей:

– Он дальновидный человек, – хмыкнул Наум Исаакович, – надо слетать к нему весной, погреться на среднеазиатском солнце. Посмотрю, зачем он заказал мексиканские кактусы и велел выстроить теплицу, для грибов. Он говорил, что галлюциногенные свойства растений можно использовать в военных целях… – до весны Эйтингону предстояло, еще раз, навестить Рим. Операцию он подготовил отменно.

Устроившись в покойном кресле, в салоне особого самолета, следующего из Берлина в Москву, он шелестел свежими газетами:

– В этот раз мне никто не помешает. Товарищи по оружию, что один, что другой, залегли на дно… – Стэнли, из Лондона, сообщил, что герцог взял длительный отпуск, по семейным обстоятельствам. Эйтингону немного не нравилось, что он не знает, куда отправился его светлость:

– Весной он должен оказаться в Палестине, то есть в будущем Израиле. Саломея получила четкое задание. Я обещал Лаврентию Павловичу, что привезу ее в СССР… – Наум Исаакович не сомневался в исходе голосования в ООН, намеченного на конец ноября:

– Англичане сбегут из страны, поджав хвост. Арабские страны, по объявлении независимости Израиля, немедленно начнут войну. На войне, как известно, всякое случается. Например, гибнут люди…

Они предполагали избавиться не только от его светлости, но и от Музыканта. Музыкант работал из страха за жизнь ребенка, а таким агентам Эйтингон никогда не доверял. Наум Исаакович почесал поседевший висок:

– Тем более, Лаврентий Павлович хочет забрать себе Саломею. Она поедет на гастроли, в Будапешт, или Прагу. В общем, мы все организуем. Несчастный случай, большая потеря юного, многообещающего таланта. Пусть приватно играет Лаврентию Павловичу. Когда она ему надоест, Берия устроит ей хорошую партию… – Эйтингон усмехнулся:

– Матвея не оторвать от Деборы, а то вышел бы удачный брак… – посоветовавшись на закрытом совещании, Рыжего они решили не трогать:

– Товарищ Яша сообщает, что наш план сработал, – заметил Эйтингон, – за спиной Рыжего весь Израиль шепчется, что он советский агент. Получится, как с Ягненком… – Берия хмыкнул:

– Которого пока не может найти ни наше родственное ведомство, в Америке… – министр тонко улыбнулся, – ни мы сами… – свернув газету, Эйтингон покачал носком начищенного ботинка:

– Найдем, никуда он не денется. За квартирой Деборы следит не только ФБР, но и наши нью-йоркские резиденты…

Матвею пока приказали остаться в США.

Доктор Кроу, прохлаждающаяся, как выражался Берия, на берегу Татарского пролива, строила телевизоры и проектировала тоннели. Физики работали над бомбой, но воз, по словам министра, пока оставался там, где застряли ученые два года назад:

– Без данных от Матвея мы, как без рук, но еще больше нам мешает бездеятельность Вороны… – Эйтингон, недовольно, подумал:

– Бесполезно применять к ней силу. И близнецы пропали, словно растворились в воздухе. Ее теперь вообще никак не склонить на нашу сторону… – сначала ему надо было заняться рождественским подарком Розе, как весело думал Наум Исаакович.

Приехав в Рим из союзной зоны оккупации, в Германии, с безукоризненными документами испанского дельца, он встретился с местными резидентами. В декабре итальянское правительство вручало проклятому Гольдбергу очередную побрякушку. У инвалида было больше наград, чем у многих боевых генералов. Месье Монах не стал отказываться от почестей. В декабре он появлялся в Риме. Покуривая сигару, Эйтингон рассматривал побитую сединой голову чилийки:

– Где мы и встретимся, в очередной раз, только теперь он уедет домой в гробу, а Роза, наконец-то, станет моей женой… – от базы до Де-Кастри было не больше получаса лета, но Наум Исаакович не хотел связываться с Розой:

– Пока я не разберусь с бардаком, который здесь развели, я не могу ни на что отвлекаться. Даже на Розу… – он прилетел на восток по личному приказу министра Берия. Лаврентий Павлович хлопнул ладонью по радиограмме:

– Черт знает, что. Они уничтожают подводную лодку, нарушившую государственную границу, подбирают в проливе какого-то власовца, или белоэмигранта. Потом он ранит нашего работника и бежит из лазарета… – Берия выматерился:

– Испортили праздник и мне, и вам. Они не соизволили прислать фотографии мерзавца… – Наум Исаакович прилетел на базу с багажом, рассчитывая позже оказаться на севере, в Де-Кастри:

– Девочки отметили день рождения, а я не позвонил Розе. Ничего, устроим праздник еще раз, с тортом, с подарками… – закончив кормить, чилийка переодевала ребенка:

– Не знает она никакого английского языка, – хмуро сказал себе Эйтингон, – наш старый знакомец появился здесь не ради нее. И доктор не при чем, его самого молотком в висок ударили. Однако, все равно, врач к ней ходил. Мистера Питера Кроу он тоже навещал…

Едва увидев снимки предполагаемого власовца, Эйтингон распорядился перекрыть все дороги в округе и перебросить на базу наряды внутренних войск:

– Здесь не Прибалтика, никаких бандитов не водится. Никто ему не поможет, далеко ему не уйти. Он скоро окажется у нас в руках… – за три дня мистера Кроу, военного разведчика и кавалера Креста Виктории, пока не нашли:

– Он сюда явился ради Вороны, к гадалке не ходи. Где-то в нашем министерстве сидит крот, от западной разведки… – чилийка, накрыв себя и ребенка бушлатом, испуганно забилась в угол койки. Эйтингон помнил свои так называемые беседы с дурочкой, весной этого года:

– Сейчас мне придется долго ей объяснять, чего я, собственно, хочу, а она будет мотать головой, и мычать. С ней вообще все надо повторять на пальцах… – присев на край койки, он медленно, раздельно, сказал по-испански:

– Не бойтесь, вы меня помните. Ваш мальчик вырос… – парнишка совсем не напоминал индейца:

– Отец у него был белый… – Эйтингон вытащил из кармана пиджака кусок рафинада. Мальчик протянул ручку:

– Словно в зоопарке. Если не покормишь, она тебе не будет доверять… – он вложил сахар в ладонь чилийки:

– Просто расскажите мне кое-что… – Наум Исаакович считал, что доктор к побегу мистера Кроу отношения не имеет, но для очистки совести, решил навестить чилийку:

– Покушайте, милая, я подожду… – ласково добавил он. Захрустев рафинадом, дикарка, боязливо, неловко, улыбнулась.