Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том пятый - Нелли Шульман - Страница 8

Архитекторам, готовившим проект виллы, Эйтингон приказал пристроить к зданию выходящий на газон зимний сад:

– Мы будем сидеть за стеклом, любоваться заснеженными лужайками, – весело сказал он Розе, – я велел сделать японский уголок, с прудом и тамошними деревьями…

Миниатюрные деревья привезли с южного Сахалина, осенью сорок пятого года. Над темной водой пруда перебросили изящный мостик, серого камня. Из бывших японских владений доставили садовника. Рядом с прудом возвели террасу, из выдержанной сосны, с шелковыми подушками, со старинной печкой, камельком. На отполированном подносе стоял нарочито грубый, черного фаянса чайник.

Рукав платья, темно-зеленого бархата, отделанного мехом леопарда, откинулся, обнажив тонкое запястье. Отпив чая, Роза помахала девочкам. В пруду поселили золотых рыбок, из Китая, приученных разбирать звон колокольчика. Аннет и Надин, с плетеной корзинкой, обосновались на кромке воды. Рыбки толкались рядом с девочками, близняшки хихикали.

Платье, сшитое в закрытом, специальном ателье в Москве, Розе доставили прошлым месяцем. Снимок наряда напечатали во французском Vogue:

– Зимняя коллекция ателье Диора, – усмехнулась Роза, – Лубянка, кажется, посадила кротов к парижским кутюрье… – в разговоре с Констанцей она презрительно отозвалась о платье, как о реплике:

– Месье Диор не станет шить на неизвестную клиентку, – объяснила Роза, – в Москве не гнушаются воровством чужих моделей… – на низком столике лежал тот самый Vogue.

Роза бросила взгляд на белое, свадебное платье модели, со шлейфом. Изгибалась длинная, узкая, полуобнаженная спина, девушка отвернулась от фотографа:

– Меня тоже так снимали, в особняке Тетанже, перед войной… – Паоло спокойно спал, среди шелковых пеленок, в плетеной корзинке. Утром, взвешивая мальчика, профессор довольно заметил:

– Еще неделя, и нашего парнишку можно переселить в кроватку. Отличный результат, фрау Роза… – за пять дней Паоло набрал килограмм веса. Малыш больше не напоминал куклу:

– Теперь он стал похож на ребенка… – Роза откинулась в кресле, – я все эти дни в кровати провела, вместе с ним… – фрау Луиза приносила завтраки и обеды в постель. Девочки прибегали, устраиваясь по обе стороны от Розы. Близняшки, едва дыша, осторожно, трогали мальчика:

– Они называют его братом, выучили новое слово… – не отнимая ребенка от груди, Роза занималась с дочерями по французской и немецкой азбукам. Аннет и Надин приносили игрушки и альбомы. Девочки часто задремывали рядом с Розой, уютно забившись под норковое одеяло.

Взяв бело-зеленую пачку американских сигарет, Роза щелкнула выложенной перламутром зажигалкой. Запахло ментолом, она нахмурилась:

– До войны кто-то курил похожие сигареты. В день, когда меня снимали в особняке, Тетанже устроил прием. Коктейль, как мы говорили… – Роза хорошо помнила свое платье, от Скиапарелли:

– Весенняя коллекция тридцать восьмого года. Мы с Тетанже отмечали годовщину свадьбы. Прием был в июне, все правильно. Потом мы уехали на Лазурный берег… – Роза увидела гардеробную, в апартаментах, где она жила с мужем:

– Тетанже заказал отдельный шкаф, для моей обуви. На прием я надела туалет из коллекции «Цирк». Серый шифон, то есть не серый, а переливающийся… – мадам Эльза отделала платье аппликациями, лепестками и бутонами экзотических цветов:

– Шпильки у меня были с каблуком в десять сантиметров, серые, из змеиной кожи… – Розу, неуловимо, что-то беспокоило:

– Аннет и Теодор отправлялись на море, в Канны. Мы говорили о летнем сезоне, о миссис Уоллис Симпсон, но тогда о ней все говорили. Тетанже пригласил британского издателя, предупредил меня, что он левый. Он расхваливал новую книгу, утверждал, что публика ждет именно такого романа… – Роза вспомнила мягкий голос, с английским акцентом:

– Я сразу приобрел рукопись, мадам Тетанже. Потрясающий текст, сплав мистики и психологии. Автор женщина, она разбирается в таких вещах… – издатель повел рукой. Затянувшись сигаретой, Роза побарабанила длинными пальцами по доскам террасы. Она сидела, обложившись подушками, поджав под себя ноги, сбросив туфли:

– Он обещал, что Хичкок, непременно, купит права на экранизацию. Речь зашла об испанской войне, подали аперитив, мы пошли к столу…

В парадной столовой апартаментов, за летним, холодным супом из щавеля, за норвежским лососем и спаржей, войну больше не обсуждали.

Роза разозлилась на себя:

– Я помню модель платья, но забыла, как звали издателя, и о какой книге он говорил… – Розе, смутно, казалось, что она читала книгу, во французском переводе:

– Нет, не помню. Прошло почти десять лет, случилась война… – она покуривала, глядя на темные кудри девочек:

– Почему я так волнуюсь? Констанца уверена, что это почерк Степана. Он прилетел сюда с другом, британцем, тоже авиатором, аристократом… – мадам Соболева, которую, втайне от ее чекиста, Роза протащила в особняк, описала и полковника Воронова и его друга, высокого, голубоглазого блондина:

– Проклятый Максимилиан был блондин… – забытая сигарета дымилась в пальцах Розы, – но что здесь делать Максимилиану, или брату Воронова… – рассказав Констанце о Петре Арсеньевиче, Роза натолкнулась на хмурый взгляд:

– Степан говорил, – отрезала Констанца, – что его брат, хоть и советский разведчик, но честный человек. Он обещал помочь Степану, вытащить нас из СССР. Он не имеет никакого отношения к Власову, он играл роль, работал в подполье… – Роза промолчала:

– Во-первых, только Степан умеет водить самолеты, а во-вторых, Максимилиан давно сдох… – при упоминании фон Рабе в глазах доктора Кроу появлялся холодный, ненавидящий огонек:

– Максимилиан похитил ее, убил на ее глазах любимого человека, Максимилиан держал ее в заключении, в Дахау и Пенемюнде…

Роза, несколько раз, внимательно рассматривала записку. Бумага была самая обыкновенная, писал полковник Воронов химическим карандашом:

– Они прилетели сюда на самолете. В проливе их, то есть нас, ждет подводная лодка. Мадам Соболева, Ольга, сказала, что фамилия второго британца де Уинтер. Где-то я слышала такую фамилию… – Роза решила, что до войны встречала упоминание де Уинтеров в светской хронике:

– Ольга молчит, но по ее глазам понятно, что она здесь не останется. Нельзя ее винить, она выживала, как могла… – Роза потушила сигарету, – я не знаю, что сделала бы я, на ее месте… – по словам Ольги, британцы обосновались в сторожке на озере:

– Надо улетать, пока Соболев не вздумал отправиться на рыбалку, пока Гаврилов не вернулся из Хабаровска. Надо продумать, как все правильно устроить, с диверсией и побегом. Эмиль бы пригодился, он отлично планирует операции… – Роза поняла, что скоро увидит мужа. Она взглянула на заснеженные, ровно подстриженные деревья, за окном:

– Я хочу домой. Хочу проснуться рядом с Эмилем, тихо его поцеловать, спуститься на кухню. Хочу печь блины, заваривать кофе, заплетать малышкам косички и провожать Эмиля в госпиталь… – она услышала стрекот швейных машинок, в школьной мастерской, уважительные голоса женщин, в коридоре амбулатории:

– Доброго вам дня, мадам доктор… – Роза приносила мужу обед, в трофейном, немецком термосе:

– Хочу шить наряды для первого причастия, а вечером пойти с Эмилем на каток… – она счастливо закрыла глаза:

– Он смеялся, что на коньках и лыжах не хромает. Девчонкам тоже надо купить лыжи… – достав блокнот и карандаш, покачав корзинку, Роза принялась чертить план комплекса:

– Четверо взрослых, и трое детей, считая Паоло. Мы все поместимся в опель Соболева, но надо понять, что делать с доджем… – запахло сладостями, уверенная ручка схватила карандаш:

– Annette dessiner, maman… – Надин, восторженно, взялась за журнал:

– Maman… – Роза поцеловала мягкую щечку:

– J’ai aussi filmé, ma chérie… – Надин широко раскрыла глаза:

– Et je vais… – Паоло захныкал, Роза отдала старшей дочери блокнот:

– Поиграйте, милые, и пойдем обедать… – она устроила мальчика у груди:

– После обеда девчонки, и Паоло заснут. Посижу, начерчу расписание операции, со схемой, как мы делали в Сопротивлении. Кроме зажигательных бомб, от Констанцы, у нас нет оружия. Но ничего, мы справимся… – погладив теплую, уютную спинку мальчика, Роза забыла о неизвестном ей де Уинтере.

Дворники доджа размеренно двигались, стирая с лобового стекла крупные хлопья мокрого снега. К вечеру потеплело, над шоссе с северного тоннельного участка в Де-Кастри повисли тяжелые, набухшие метелью тучи. В натопленной кабине грузовика пахло крепким табаком, хорошо заваренным, свежим кофе. Держа левой рукой термос, Констанца просматривала свою тетрадь. Сзади, из окошечка, ведущего в кузов, доносились голоса охранников МГБ:

– Они ругают погоду… – одними губами сказала Натали, – рейсы из Хабаровска отменили. Гаврилов застрял в городе… – глаза, цвета жженого сахара, усмехнулись.

Наташа Юдина всегда забывала, что Констанца понимает русский язык. Начальник северного тоннельного участка, майор МГБ, объяснялся с Констанцей на ломаном немецком. Наташу и конвой на стройку не пускали. Грузовик ожидал начальство, как Наташа весело звала доктора Кроу, на заднем дворе временных, хозяйственных построек, у мощных, железных ворот. В шесть утра сюда приводили колонны зэка, из большого лагеря:

Наташа помнила бесконечную зиму сорок первого года:

– На Бире нас тоже так гоняли. Вохра орала, что мы лентяйки, что стране нужен лес, что идет схватка с фашизмом, не на жизнь, а на смерть. Вечером девочки падали в сугробы и не могли подняться. Мы их тащили волоком, иначе охранники пристрелили бы отстающих. Пять километров на лесной участок, и пять километров обратно, каждый день…

Весной сорок второго на Биру поступили новые, американские грузовики, присланные по ленд-лизу. В бараке Наташа делила нары с коммунисткой из США, приехавшей в СССР в начале тридцатых годов, с мужем:

– Ее мужа расстреляли, в тридцать седьмом, а она получила десять лет. Сейчас она должна освобождаться, если она жива. Хотя мы все в сорок пятом подписали продление срока… – на грубой бумажке слепым шрифтом отпечатали:

– В связи с требованиями военного времени… – женщины, не глядя, ставили закорючку:

– Она меня научила английскому, надоумила сказать, что я до ареста водила грузовики… – у Наташи имелись водительские права, однако до войны она сидела только за рулем эмки. Покуривая американскую сигарету доктора Кроу, Наташа следила за забором, отгораживающим вход в тоннель от хозяйственного участка

– Но ничего, я справилась. Мне даже какую-то грамоту дали, на очередное седьмое ноября… – Констанца ушла вниз в сопровождении чекиста. Наташа знала, что на стройке доктор Кроу легко отрывается от конвоя МГБ.

Констанца усмехалась:

– Я, как начальник проектного бюро, считаю своим долгом посетить самые отдаленные закоулки и технические ходы. Товарищ сотрудник министерства за мной следовать не может, фигура не позволяет… – поведя хрупкой рукой в воздухе, Констанца сочно добавила:

– Он здесь брюхо наел…

Третью неделю подряд, Констанца проносила в тоннель спрятанные в подкладке рабочей, брезентовой сумки, пакеты с взрывчаткой. Она монтировала устройства на месте, лежа на спине, зажав зубами мощный фонарик. В отличие от местных зэка, доктора Кроу не обыскивали:

– Кабину доджа тоже не проверяют, – Наташа покосилась вниз, – что нам только на руку… – по мнению Розы, им не следовало отказываться от приготовленных Констанцей зажигательных бомб. Вооружение хранилось в тайнике, под полом кабины грузовика:

– Надо перенести бомбы в опель, пока охранники будут ужинать… – в случае вечернего вызова Констанцы на объект, как чекисты именовали виллу, конвой кормили в столовой для персонала. Роза обещала, как выразилась женщина, поработать с системой канализации, в особняке:

– Когда у товарища Соболева потечет дерьмо из унитаза, – мстительно заметила Роза, – он забудет о бдительности. Мы так делали в Сопротивлении, с бошами. Он вызовет Констанцу на виллу, благо Гаврилов застрял в Хабаровске, а дальше все просто… – Наташа покосилась на тонкий профиль Констанцы:

– Завтра в пять вечера сработают часовые механизмы в тоннеле. К тому времени мы должны оказаться в бухте, о которой говорится в записке. Погода нелетная, но Ольга сказала, что у них гидросамолет. Машина стоит в заливе. Нам надо протянуть всего пару десятков километров, дальше нас заберет подводная лодка. Наконец-то я увижу полковника Воронова, не на фото в газете… – Наташа подумала о новорожденном племяннике:

– Бедная Лючия, ее сбросили в ров, как маму, в блокаду. Но если Павел жив, то я его найду. У него есть сын, тоже маленький Павел. А если нет… – словно услышав Наташу, Констанца коснулась худыми, холодными пальцами ее руки:

– У меня тоже есть племянница… – тихо сказала доктор Кроу, – Августа. Она потеряла мать, в бомбежке, потом мой брат пропал, в СССР. Я хотела с ней поселиться, с ней и… – Констанца махнула в сторону серой полосы Татарского пролива:

– Но мой брат выжил, женился… – она улыбалась, – я стану приходящей тетей… – Наташа хотела что-то сказать, но прикусила язык:

– Констанца всегда хлопотала вокруг Лючии. Она любит возиться с девочками Розы. Может быть, она знает, что у нее никогда не появится детей… – доктор Кроу была всего лишь на пять лет старше Наташи, но девушка всегда думала о начальнице, как о взрослой женщине:

– Она и выглядит старше, после всего, что она пережила… – тонкие пальцы, с коротко остриженными ногтями, пожали руку Наташи:

– У тебя мальчик, – одними губами сказала доктор Кроу, – тебе надо о нем заботиться. Ты встретишь любимого человека, и выйдешь замуж. Вы приедете навестить нас, в Шотландии… – девушка приняла от Констанцы термос:

– Или вы приезжайте, в Италию. Я видела альбомы, там очень красиво… – Констанца вспомнила сухие веточки римской мимозы, в письмах Этторе, желтую, пачкающую руки, пыльцу. В кабину доносился рев штормящего пролива,

– Этторе не вернуть, но Степан рядом. Он всем рискнул, ради меня. Завтра мы встретимся и больше никогда не расстанемся… – захлопнув тетрадь, Констанца чиркнула спичкой:

– Очень красиво. Я была в Италии, только недолго. Но скоро мы собираемся надоесть и тебе и моему крестнику… – подпрыгивая на ямах, додж скрылся в белой, слепящей метели.

Школьное, синего драпа пальтишко, с кроличьим воротником, перекинули через ручку кресла. На потрепанной ушанке таял снег. Констанца второй год ходила в вещах, полученных на Дальнем Востоке. Она рассеянно огладила воротник кардигана, серого кашемира:

– Свитер с лодки. Чекист меня спросил, какую шубу мне привезти… – Констанца помнила свой недоуменный голос:

– Бывают разные шубы… – работник МГБ запинался, вспоминая названия мехов, на английском языке. Констанца отмахнулась:

– Мне нужно только пальто, шапка и ботинки… – ботинки были мальчиковые, как звала обувь Наташа Юдина.

В апартаментах хорошо топили. Констанца сидела в кресле, подвернув под себя ноги, грызя спелое, крымское яблоко. По возвращении с тоннельного участка она, с привычной аккуратностью, написала отчет для полковника Гаврилова и обошла конструкторское бюро, с лабораториями. Домашние, войлочные тапки мягко ступали по полу:

– Побег побегом, но у меня есть рабочие обязанности. Проекты останутся без присмотра, но я, хотя бы, удостоверюсь, что все в порядке… – многие арестованные инженеры, в бюро, говорили на немецком языке. Впрочем, иностранок, кроме покойной Лючии, сюда не посылали. Никто не подозревал, что Констанца хорошо объясняется по-русски. Констанца доела огрызок:

– МГБ боится, что я с кем-нибудь снюхаюсь, как они выражаются. В Германии была хорошая инженерная школа. Наверняка, ученых из бывшего рейха привезли в СССР, собрали в отдельной шарашке… – она вспомнила о Марте:

– Безопасный адрес сработал. В Лондоне получили письмо, Степан прилетел за мной… – страницу тетради покрывали бесконечные крючки шифра. Констанца покусала карандаш:

– Марта занималась вычислительными машинами, за ними будущее. СССР очень сильно отстает в этой области… – в конструкторское бюро исправно доставляли западные технические и научные журналы. Констанца понимала, зачем Гаврилов, невзначай, подсовывает ей статьи по теоретической физике:

– Русские надеются, что я заинтересуюсь работами коллег. Они буксуют, с военным применением энергии распада ядра… – Констанца не открывала издания:

– Я больше никогда пальцем не притронусь к этим вещам. Бесполезно приносить мне расчеты от русских физиков… – обнаруживая в стопках документов, от Гаврилова, такие листы, Констанца откладывала их в сторону. Летом, увидев знакомые формулы, она коротко сказала Гаврилову:

– Произошла ошибка. Задания не имеют ничего общего с нашей работой… – доктор Кроу помахала бумагами, – это теоретическая физика, а не оптика, акустика, или гражданское строительство… – покраснев, полковник ничего не ответил.

Поднявшись, Констанца налила себе кофе. За окнами апартаментов чернела непроницаемая, ноябрьская ночь. Поставив чашку на подоконник, она достала сигареты, из кармана кофты:

– На Северном Урале я тоже часто стояла у окна…

На Северном Урале Констанцу держали в отчаянной глуши, в нескольких часах езды от одного из больших лагерей, в особняке на берегу лесного озера. Доктор Кроу предполагала, что дачу выстроили для местных начальников, по ведомству МГБ. Пустынные, позолоченные, отделанные парчой апартаменты пропахли табаком, Констанца жила в большой, гулкой спальне, напоминавшей музейный зал.

Она повертела на пальце кольцо, тусклого металла:

– Окна выходили на северо-запад. Там я впервые увидела свечение, на горизонте, где, судя по всему, находятся семь скал… – Констанца, мимолетно, пожалела, что уезжает из СССР. Взобравшись на подоконник, покуривая, она приникла щекой к стеклу,

– Сочетание аномалий магнитного поля и оптических эффектов очень интересно, но не писать же мне в местную Академию Наук с предложением организовать экспедицию… – Констанца вспомнила обещание так называемого товарища Котова присвоить ей звание академика:

– Пошел он к черту, – разозлилась женщина, – ученого не покупают званиями и почестями, личными самолетами и дачами… – ей, все равно, было обидно, что природный феномен останется неизученным:

– В те края никто не ступает, кроме зэка и конвоев внутренних войск. Натали рассказывала, что уголовники, при побеге из лагерей, берут с собой человека, для пропитания… – Констанца закрыла глаза:

– Не думай об этом. Завтра все закончится, завтра я увижу Степана… – утром, в тоннелях северного участка, она привела в действие часовые механизмы бомб:

– Словно в Пенемюнде, когда меня спасли Марта и покойный Генрих. Но сейчас никто не пострадает. В пять вечера зэка поднимутся на поверхность, а новая смена только зайдет в ворота участка… – Констанца не хотела гибели невинных людей:

– Завтра утром Роза испортит канализацию в особняке. Соболев позвонит в бюро, вызовет меня, додж поедет на объект. К пяти вечера мы должны оказаться в бухте, где стоит самолет… – Констанца была уверена, что на подводной лодке их ждет кузен Джон. Она поняла, что улыбается:

– Меня и Степана отправят в Шотландию, поселят на закрытой базе, в маленьком коттедже, словно на озере Мьесен. По ночам я буду работать, а на рассвете запахнет кофе, он меня поцелует… – Констанца почувствовала прикосновение теплых губ, к виску:

– Спи, спи. То есть досыпай. Я сам все сделаю, тетради твои на столе, карандаш я очиню…

Она сворачивалась в клубочек на его нагретом, уютном месте, натягивая на себя одеяло. Рука задрожала, пепел упал на синюю, плиссированную юбку Констанцы:

– Мы скоро увидимся, – напомнила она себе, – завтра, то есть почти сегодня… – доктор Кроу огладила ладонью коротко стриженые волосы, цвета палой листвы:

– Два года прошло, но это неважно. Правильно говорил Степан, пока мы вместе, смерти нет. Я сохранила кольцо, а он, наверняка, прилетел с медальоном…

Констанца не собирала вещи. Кроме одинаковых юбок, блузок и кардиганов, школьного белья и простых чулок, у нее были только тетради. Она, заблаговременно, сожгла все выкладки третьей работы, об общей теории поля и пространственно-временном континууме:

– Это путь к звездам, – Констанца вернулась за стол, – не в стратосферу, куда человечество вырвется на конструкциях, подобных моей, но действительно, за пределы Солнечной системы. Это дорога к другим мирам и другим галактикам…

Все расчеты она помнила наизусть. В Шотландии она намеревалась восстановить две законченные работы и продолжить новую книгу. С собой она брала только личную, зашифрованную тетрадь, со сведениями о семи скалах, с рассказом покойной Лючии об итальянской синьоре Марте. Констанца подперла кулаком острый подбородок:

– Надо понять, кто она была такая. Лючия говорила, что Дюрер, на погибшей гравюре, изобразил ее с совой, символом мудрости. В молодости ее рисовал Ван Эйк. Она создала шифр, которым потом пользовалась леди Констанца… – доктор Кроу внесла в тетрадь информацию из папки, об оазисе:

– Туда надо отправить десант, не дать нацистам добраться до урана… – рядом с блокнотом лежали две потрепанные книги, в серых обложках: «Занимательная физика» и «Занимательная математика». Констанца полистала страницы:

– Группа авторов. Впрочем, какая разница? Надо будет издать их и на английском языке… – она подумала:

– Густи сейчас шесть лет, ей понравится. Инге тринадцать, он такое перерос. У него были хорошие способности. Надеюсь, он не бросил математику, и нам разрешат заниматься… – иллюстратор нарисовал мальчика, странным образом, немного похожего на Инге:

– Густи я никогда не видела, но настояла, чтобы девочка тоже появилась на рисунках… – аккуратная школьница, с косичками, и в нарукавниках, напомнила Констанце ее саму:

– Словно мне лет восемь. Дядя Джон повез меня в Кембридж, показал лабораторию бабушки Люси… – взяв еще одно яблоко, Констанца зашевелила губами:

– В погоне за временем. Можно ли в 8 часов утра вылететь из Владивостока и в 8 часов утра того же дня прилететь в Москву…

На деревянном столе, среди оплывающих свечей, громоздились открытые банки, скомканная, в жирных пятнах, пергаментная бумага. Ставни в сторожке закрыли. На керосинке пыхтела белая, облупившаяся, эмалированная кастрюлька. Пахло свежей, едва выловленной рыбой. Отрезав финским ножом, с янтарной ручкой, хороший кусок русского, ржаного хлеба, Максимилиан примерился к строганине:

– Покойный Отто рассказывал, как в Норвегии они солили лосося, на берегу горных ручьев. Он рыбу не ел, но обучил меня правильно ее разделывать…

Строганина таяла на языке. Не желая рисковать, Максимилиан велел зятю не болтаться долго у проруби. Пробыв на льду четверть часа, Муха принес целую охапку рыбы. Луком и даже тепличными помидорами, их снабдила мадам чекист, как весело звал ее Макс, оказавшаяся все-таки Ольгой. Острые зубы, Максимилиана, легко рвали мягкую горбушку:

– Уха, Петр Арсеньевич, это хорошо. Ржаная буханка с кухни МГБ тоже выше всяких похвал… – обергруппенфюрер ценил русский хлеб, с черной икрой, – однако венгерский рыбный суп, это нечто особенное… – он плеснул себе в стаканчик водки, из запотевшей бутылки:

– Но нужен острый перец. Ваш бывший ментор, судя по всему, не выращивает его в теплицах… – Макс потянулся:

– По возвращении мы отпразднуем удачное завершение операции. Перец у нас есть, в нашем озере отличная рыбалка. Мы устроим пикник с костром, на берегу… – Максимилиан надеялся на теплое лето:

– Мы окажемся дома в конце весны, застанем сезон цветов… – в ноябре и начале декабря патагонские степи и склоны гор покрывались разноцветным ковром. Он подумал о будущем племяннике или племяннице:

– Мухе я пока ничего не скажу. Он может разволноваться, он эмоционален, как все славяне. Ольга тоже едва не рыдает от счастья. Красавец, аристократ, увозит ее из дебрей гулага в родовой замок. Отличный сюжет для романа… – мадам чекист осыпала Макса комплиментами и поцелуями. Ольга смотрела на него влажными, томными глазами и без труда передала записку в большой особняк. Повертев пистолет, Максимилиан усмехнулся:

– Завтра в пять часов вечера Муха должен поднять Айчи в воздух. До места рандеву с нашей лодкой здесь полчаса лета, не больше… – по словам мадам чекист, на берегу залива появлялась целая компания женщин, да еще и с детьми.

Склонившись над кастрюлькой, зять помешал жирную, наваристую уху:

– Готово, ваша светлость. Отлично вышло, я всегда любил… – Муха, испуганно оборвал себя. Приняв дымящуюся тарелку, Максимилиан зевнул:

– Не стесняйтесь. Всегда любили русскую стряпню вашего заживо похороненного брата. Это у вас вышло удачно, должен признать… – он отхлебнул ароматного супа:

– Погребение, я имею в виду… – Муха покраснел от удовольствия:

– Берите рыбу и слушайте меня, – распорядился Макс, – от вас завтра зависит очень многое, если не все, доблестный летчик Степан Воронов… – обергруппенфюрер не собирался показываться на глаза 1103:

– Я спрячусь в кабине Айчи, она меня увидит позже. Она должна поверить, что перед ней Степан… – Муха покашлял:

– А содержанка жида, Эйтингона, и остальные женщины, ваша светлость? Что мы с ними будем делать? Немка тащит детей на берег, так она хочет сбежать…

О девочках, двойняшках, и новорожденном мальчике покойной секретарши доктора Кроу, рассказала мадам чекист. Не отрываясь от супа, Макс повел глазами в сторону бельгийского браунинга:

– У вас при себе имеется оружие. В кабине Айчи, как вам известно, лежит снайперская винтовка. Я вам помогу, в случае нужды. И вообще, Татарский пролив все скроет. У нас на все не больше четверти часа, поэтому не перебивайте меня. Вот что вы должны сказать 1103 и остальным женщинам… – Максимилиан внимательно взглянул в лазоревые глаза зятя:

– Он трус, но он справится. В конце концов, я буду рядом, а эти бабы не вооружены… – наклонив кастрюльку над тарелкой, он, наставительно, добавил:

– Беспокоиться незачем. Все пройдет, как вы выражаетесь, без сучка, без задоринки… – широко улыбнувшись, Макс потрепал зятя по плечу:

– Завтра в это время мы окажемся на дороге домой, Петр Арсеньевич.

Полдник девочкам накрывали в детской, за низким столом, отполированного ореха. Фрау Луиза расставляла трофейные тарелки, мейсенского фарфора, раскладывала по накрахмаленным салфеткам серебряные ложки и вилки. Аннет и Надин хорошо управлялись с приборами. Горничная принесла молочник, с домашними сливками, запахло теплым какао. Девочки получили булочки с корицей, сваренный на кухне лагпункта черничный джем, сбитое на ферме сливочное масло.

После обеда, вызвав горничную, Роза закатила глаза:

– Невозможно здесь оставаться, пока дом набит солдатами… – во дворе особняка стоял додж, – надеюсь, апартаменты не пропахнут канализацией. После дневного сна я поведу девочек в парк… – утро началось с неприятного аромата, в отделанных муранской плиткой ванных комнатах. Фрау Луиза услышала гневный голос Розы, стоявшей в передней, у внутреннего телефона. Женщина говорила на изысканном, немецком языке:

– Полковник, меня не интересуют нужды стройки. Вы получили четкое распоряжение товарища Котова. В случае подобных инцидентов, вам необходимо вызывать в комплекс инженеров… – фрау Роза повысила голос:

– Если мои дочери заболеют, из-за антисанитарных условий, вы будете виноваты. В ванные невозможно зайти… – судя по всему, апартаменты полковника не миновали похожей участи:

– В вашей квартире тоже произошла авария… – ядовито продолжила женщина, – вы, тем более, должны быть заинтересованы в ее устранении… – кинув трубку на рычаг, она повернулась к фрау Луизе:

– Наша обычная гостья приедет к обеду. По крайней мере, полковник, – Роза указала на телефон, – так обещал. Поставьте еще один прибор, предупредите кухню, что сегодня они кормят шесть человек… – Констанца ездила с конвоем из пяти солдат. Шофера доджа в столовую для персонала не пускали. Зэка, обслуживающие комплекс, ели отдельно, после обеда для охранников. Фрау Луиза кивнула.

Розе не надо было смотреть на часы, чтобы рассчитать время. Она прошла в просторную гардеробную:

– Словно на акциях Сопротивления, я чувствую, как движется стрелка… – Роза все аккуратно спланировала. Додж появился перед воротами комплекса ровно без четверти час дня. Услышав звук мотора, Роза бросила взгляд в окно детской. Поставив плетеную корзинку с мальчиком на персидский ковер, она занималась с близняшками по азбуке:

– Брум-брум… – весело сказала Аннет, – une voiture, maman…

Надин уперла пальчик в картинку на странице растрепанного Vogue. Высокая, тонкая девушка, в вечернем платье и меховом палантине опиралась на дверцу длинного, черного лимузина: «Aussi voiture. Je veux voiture!». Рассмеявшись, Роза поцеловала девочек:

– Будут у вас машины, не сомневайтесь… – опель полковника Соболева спокойно стоял у ограды:

– Он встретит Констанцу, проведет ее в подвал комплекса, к трубам. Ольга и Натали перегрузят зажигательные бомбы из кабины доджа в опель… – конвой внутренних войск покидал грузовик и следовал за Констанцей. Такое Розе было только на руку.

Болтая с девочками, она поглядывала в окно детской. Опель завелся, чихнув, два раза моргнув фарами. За стеклом, на месте водителя, Роза увидела светлые волосы Ольги, прикрытые собольей шапочкой. Роза заказала к обеду стейки:

– Жаль, что у нас нет оружия. Нож я из столовой вынесу, но одного ножа мало… – Ольга не могла выкрасть у Соболева пистолет. Обедала Роза с Констанцей, в гулкой, отделанной мрамором, расписанной фресками столовой. Трещал огонь в камине, пахло кедром. Они ели японский салат, с водорослями и трепангами, бульон с профитролями, мягкую, ароматную говядину. На десерт повар сделал сырный торт, с шоколадом и орехами. Налив себе кофе, Констанца коротко заметила:

– Неисправность довольно сложная, но, думаю, к четырем часам дня я закончу работу… – доктор Кроу появилась в комплексе с обычной, брезентовой сумкой, в школьном пальто:

– У нее там личный блокнот и зубная щетка… – подумала Роза, – впрочем, я тоже с собой ничего не беру… – Ольга предупредила полковника, что в четыре часа дня поедет в Де-Кастри, на маникюр и массаж. Роза открыла дверцу шкафа, в гардеробной:

– Мы все ляжем на пол опеля. Машину Соболева охрана не проверяет… – от комплекса до бухты было не больше двадцати минут. По словам Ольги, дорога оказалась в неплохом состоянии:

– Это на развилке, – вспомнила Роза тихий голос, – налево идет шоссе к аэродрому, а направо поворот к морю. Там обрыв, но есть тропинка… – достав с полки кашемировую, итальянскую шаль, Роза нахмурилась:

– Де Уинтер. Фамилия очень знакомая. Или он приходил на приемы Тетанже, до войны? Ольга не говорит, как его зовут. Я его увижу и вспомню, кто он такой… – девочкам подавали полдник в четверть четвертого. Харьковский профессор настаивал на строгом распорядке дня, объясняя, что дети, при хорошей организации досуга, меньше устают:

– У тебя тоже появится распорядок, когда ты подрастешь, милый… – смешливо сказала Роза, вынув Паоло из корзинки, – но вообще, твоя тетя Натали тебя избалует, обещаю. Может быть, она отыщет твоего отца… – Роза прикоснулась губами к рыжеватой прядке, над нежным ушком мальчика. Ей никак было не обойтись без сумки:

– Пеленки для Паоло, запасной чепчик, запасная кофточка, еще одно одеяльце. Нож, в конце концов… – она выбрала синюю, парусиновую торбочку, отделанную бежевой кожей:

– Вещь чем-то напоминает довоенные аксессуары, работы Аннет… – увидев торбочку в одном из летних номеров Vogue, Роза заказала сумку из Москвы. Она, аккуратно, складывала пеленки:

– Сюда тоже реплику привезли. Оригинальную модель делают испанцы. Фирма Loewe, до войны я носила их сумки… – Роза надела американские джинсы, изящные сапожки, сделанные обувщиками в мастерских большого лагеря. Тюленью кожу расшили бисером, обувь подбили овчиной. Она натянула кашемировый свитер:

– Обувь без каблука, так удобнее для прогулок с детьми. Впрочем я и без каблука выше всех на голову. Удобнее для прогулок и побегов… – устроив спокойно спящего Паоло в шали, Роза взяла короткую, тоже вышитую куртку, дубленой овчины, похожую на те, что носили авиаторы. Темные, скрученные в узел волосы она покрыла большой шапкой, нарочито грубой вязки.

Девочки допивали какао, фрау Луиза убирала со стола. Роза остановилась на пороге детской:

– Без двадцати четыре. Через десять минут мы должны сидеть в опеле, то есть лежать. Главное, чтобы девчонки молчали, пока мы не выедем на шоссе… – дочери, немедленно, бросили чашки:

– Мама, гулять! Гулять с Полем… – Роза улыбнулась:

– Сходим в парк, милые, возьмем санки… – у девочек были тоже сделанные зэка, деревянные финские саночки, – вы подышите свежим воздухом… – со значением добавила Роза:

– Одевайте их, фрау Луиза… – из коридора донеслась трель телефонного звонка:

– Это не внутренний аппарат, а внешняя линия. Черт его принес, в Москву… – Роза велела себе собраться:

– Ничего страшного. Он пропустил день рождения близняшек, он чувствует себя виноватым. Я объясню, что собираюсь на прогулку, попрошу перезвонить вечером. Вечером мы будем обедать на подводной лодке, в компании мистера Джона… – Роза усмехнулась. Длинные пальцы подняли отделанную балтийским янтарем трубку. Роза поставила торбочку на мраморный столик. Рука, невольно, нащупала нож, среди пеленок: «Слушаю».

– Я на аэродроме Де-Кастри, милая… – ласково сказал Эйтингон, – через полчаса встречайте меня, с подарками…

Темный силуэт опеля скрылся в поднявшейся, сырой метели.

Наташа Юдина, негромко, сказала Розе:

– Давайте мы с Ольгой понесем малышек. У вас Паоло, а фрау Констанца пусть идет первой… – Роза покачала головой:

– Пусть идет, но девочки вряд ли согласятся… – пост охраны комплекса они миновали без труда. Опель завернул за поворот шоссе, Роза расстегнула дубленую куртку:

– Натали, возьми племянника. Ольга и Констанца, присмотрите за близняшками… – она тронула Ольгу за плечо:

– За руль сяду я. Товарищ Котов через четверть часа появится в комплексе… – увидев, как расширились глаза Констанцы, Роза, спокойно, добавила:

– Держите детей, крепко. Дорога плохая, но машина вытянет… – опель, взревев, рванулся с места. Стрелка на приборной доске миновала отметку в сто двадцать километров, неумолимо, двигаясь дальше. Роза не думала о снеге, бьющем в лобовое стекло, о ямах и рытвинах, на узкой, едва расчищенной дороге, ведущей к бухте.

Красивые руки, с маникюром цвета темной крови, уверенно сжимали руль:

– Меня ждет Эмиль. Наши девочки не вырастут сиротами, мы не сгинем в Советском Союзе. Я зубами прогрызу путь к самолету, если понадобится, я пойду босиком по снегу. Я должна держаться, чего бы это ни стоило… – Роза посмотрела вниз, на скользкую, вьющуюся среди камней тропинку. В завывании ветра, она услышала лепет кого-то из дочерей:

– Maman, maman… – в машине Паоло проснулся, но, снова оказавшись под курткой Розы, почувствовав знакомое тепло, и запах молока, мальчик успокоился:

– Я хочу к маме… – запротестовал кто-то из близняшек. Роза вздохнула:

– Ладно. Натали, помоги Констанце, а ты, Ольга, иди рядом со мной… – она не видела очертаний самолета:

– Ольга сказала, что это гидроплан. Де Уинтер объяснил, что они замаскировали самолет. Конечно, гидроплан, они стартовали с подводной лодки. Де Уинтер, какая знакомая фамилия… – близняшки оттягивали руки, Паоло возился в шали.

Прищурившись, Роза заметила слабый свет, в ноябрьских сумерках, почти у кромки моря. Шумели волны, она услышала впереди голос Констанцы:

– У меня в сумке фонарик. Надо мигнуть Степану. Он мог не разобрать звука опеля, из-за ветра… – Роза, мимолетно, бросила взгляд на швейцарские часики:

– Без двадцати минут пять. Эйтингон добрался до комплекса, обнаружил пустой додж, понял, что меня нет ни в особняке, ни в парке… – Ольга отговорилась поездкой в Де-Кастри:

– Это хорошо, – облегченно поняла Роза, – Эйтингон, сначала, отправит людей именно туда. В пять часов взорвутся бомбы, в северном тоннеле. Нам наше вооружение не понадобилось… – удерживая детей, Роза обернулась к опелю:

– В пять часов мы окажемся в воздухе. Они, наверное, прилетели на Каталине… – Роза знала о гидроплане из иллюстрированных, западных журналов. Каждую неделю из Москвы в Де-Кастри присылали ящик со свежей прессой, с французскими сырами и винами, с заказами Розы:

– Мы все туда поместимся, это большой самолет… – девочки обнимали Розу, она вдыхала нежный аромат сладостей:

– Булочки мои, скоро вы увидите нашего папу. У нас самый лучший папа… – Роза вспомнила скрипучий голос Гольдберга:

– В мешке для картошки разгуливать не надо, это будет еще более волнующе… – она сглотнула:

– Самый лучший, самый смелый, самый умный. Он вас любит, всегда будет любить. Он никогда вас не оставит, мои красавицы… – в ушах застрекотал пулемет. Сквозь порывы ветра, Розе почудился голос мужа:

– То есть он еще был просто Монах, а я Портниха. Он велел мне убираться со стены форта де Жу, куда подальше, а я ему пожелала пойти к черту, со своими приказаниями, противоречащими друг другу… – Роза, невольно улыбнулась:

– Тогда Надин, бедняжка, у меня на руках умерла. Власовец сбил ее машиной, увозя раненого Максимилиана… – впереди отчаянно, пронзительно, закричала Констанца:

– Степан, Степан, мы здесь. Иди на фонарик, Степан…

Доктор Кроу, не разбирая дороги, спотыкаясь, ринулась на берег. Роза остановилась, чуть не сбив с ног идущую впереди Ольгу. Девочки испуганно захныкали, Паоло тоже забеспокоился.

Роза схватила женщину за рукав короткой шубки, темного соболя:

– Ольга, как зовут этого англичанина, де Уинтера… – та пожала плечами:

– Максимилиан. Макс. Красивое имя… – у Розы захолодели кончики пальцев:

– Конечно. Это Макс де Уинтер. Владелец Мэндерли… – бесцеремонно оттолкнув Ольгу, удерживая дочерей, она спрыгнула на влажную гальку:

– Констанца, нет, нет… – в белом, стылом тумане, Роза едва разглядела невысокую фигурку доктора Кроу:

– Надо ее догнать, это ловушка. Сюда прилетел вовсе не Степан… – оскальзываясь на камнях, Роза побежала на шум прибоя.

Констанца не могла оторваться от его теплых, надежных рук.

Большие ладони гладили ее впалые щеки. Он целовал высокий лоб, упрямую складку, между бровями, прядку волос, цвета палой листвы, выбившуюся из-под потрепанной ушанки. Констанца запрокинула голову, шапка упала на блестящую, мокрую гальку.

Шумел прибой, он шептал:

– Наконец-то, любовь моя, наконец-то. Мы полетим в Шотландию, и больше никогда не расстанемся. Я люблю тебя, так люблю… – все было так, как думала Констанца, задремывая на исходе ночи, в неуютной, остывшей постели:

– Мы поселимся в маленьком домике, на берегу моря. Степан посадит розы, в палисаднике. Мы заведем лабрадора, они очень добрые. Степан будет летать, как он хотел, в местной авиации, а я вернусь к работе. Стивен с семьей приедет к нам, Густи поиграет с собакой… – Констанца хотела спросить о брате, но только вложила хрупкие пальцы в его руку:

– Кольцо я сохранила, мой милый. Пока мы вместе, смерти нет… – от нее пахло табаком, кофе и горьким, неуловимым ароматом цитрона. Констанца нырнула под распахнутую, авиационную шинель:

– Он сбрил бороду, как в Норвегии, когда мы ездили в Осло. Ему идет, без бороды. Ему все идет… – она, мимолетно, коснулась круглого шрама, на его щеке:

– Максимилиан, мерзавец, ранил его в Дании. Забудь, забудь, все прошло, все позади… – она вдыхала уютный запах пряностей и соли:

– Он все такой же, мой Степан. Только появилось немного больше седины… – туман на берегу был таким густым, что Констанца не видела самолета:

– Наверняка, это летающая лодка, Каталина. Они замаскировали машину, чехлом. Сейчас мы окажемся на борту, через час гидроплан сядет на воду, рядом с британской субмариной… – она услышала негромкий стук серебряной ложечки, о фарфоровую чашку:

– Почти пять вечера. Дядя Джон или тетя Юджиния всегда старались выпить с нами чаю, если они были в городе… – детский чай накрывали в игровой комнате, в особняке Экзетеров:

– Когда Питер с Маленьким Джоном и Стивеном приезжал из Итона, он всегда у нас оставался. У нас было много детей, а тетя Юджиния работала, в парламенте, и возвращалась только поздно вечером… – Тони и Констанца ходили в Королевский Колледж, на Харли-стрит, который заканчивала и леди Юджиния. Девочек забирала из школы шотландская гувернантка:

– Дядя Джон шутил, что это семейная традиция, с шестнадцатого века. Миссис Макдонелл родилась на островах… – шотландка поднимала подопечных в шесть утра, отказываясь разжигать камин в спальне, даже зимой. Констанца помнила строгий голос, с сильным акцентом:

– Ничего, здоровей будете. Холод еще никому не вредил… – к детскому чаю подавали овсяные лепешки, сконы, мед и джемы из ягод:

– Степан нам будет варить джемы, как он делал в Норвегии. Сегодня я увижу Джона, не могу поверить. На лодке нам нальют чаю. Малышки Розы замерзли, и у нее Паоло на руках…

Не отрываясь от его губ, Констанца пошарила за воротником советской шинели. Пальцы натолкнулись на цепочку:

– Не такая, как у медальона, тоньше. Он, наверное, носит медальон на цепочке от крестика… – приподнявшись на цыпочках, Констанца шепнула:

– Ты тоже не снимал медальон, как я не снимала кольцо. Милый мой, милый… – Констанца, с тоской, поняла:

– Пять лет прошло, с последнего раза. Тогда, в Москве, за нами следили. На лодке трудно остаться одним, но в Шотландии мы проснемся вместе. То есть я буду засыпать, а Степан, просыпаться. Нас больше никто, никогда не разлучит… – пальцы Констанцы натолкнулись на что-то странное, незнакомое.

В дымке она почти не видела его лица, не понимала, где находится самолет:

– Но где-то рядом. Приятель Степана, де Уинтер, наверное, за штурвалом. Что это, у Степана на шее… – сквозь аромат соли до Констанцы донесся неприятный запах.

Петр испугался.

Проклятый Степан, заживо погребенный в Лондоне, не упоминал ни о каком медальоне:

– Что она бормочет, эта жидовка… – шепча ей о любви, он едва преодолевал брезгливость, – она нащупала мешочек. Сейчас она поинтересуется, что это такое. Мне надо пристрелить остальных, и сгрузить ее в Айчи. Незачем здесь зря болтаться… – Петр услышал скрип гальки, тяжелое дыхание. Странно знакомый женский голос позвал:

– Констанца, стой, это ловушка! Он не Степан, он только притворяется. Здесь фон Рабе, Констанца… – заплакали дети, она выскочила из тумана прямо на Петра. Он узнал тяжелые, темные кудри, развевающиеся по ветру:

– Сучка, мерзавка, она меня в Бельгии ударила каблуком по лицу. Партизанская шлюха, вот кого Эйтингон привез из Германии. Он ее приставил куратором к 1103… – жидовка держала в охапке рыдающих, тоже темноволосых малышей, в маленьких шубках. Петр бросил взгляд на расстегнутую куртку:

– Она еще и младенца сюда притащила. Сейчас она получит пулю в лоб, как и остальные… – Петр не успел вырвать пистолет из кобуры. Он почувствовал резкий удар, в шею, пронзительную, острую боль. Воротник шинели мгновенно намок кровью, запах гноя усилился:

– Мерзавка метнула в меня нож… – лезвие прошло по касательной, но Петр, невольно схватившись за шею, сдавленно застонал. Жидовка рванула за руку доктора Кроу:

– Констанца, бежим! Надо вернуться к опелю, уехать отсюда… – из тумана появились очертания двух фигур. У Петра затряслись колени:

– Их четверо, а я один. Его светлость может ничего не разглядеть, не услышать голосов, за шумом прибоя. Жидовка работала с партизанами, то есть с бандитами. Ей ничего не стоит меня обезоружить, пристрелить, и сбросить труп в море…

Зажимая рукой царапину, забыв о пистолете, он попятился назад, к кромке прибоя. Неловко ступив на мокрый камень, взмахнув руками, Петр шлепнулся в ледяную воду. Жидовка подтолкнула доктора Кроу:

– Бежим! Натали, Ольга, это ловушка… – на обрыве скалы, в морозной мгле, заметались огни фар. Заставив себя нащупать пистолет, с трудом поднявшись, Петр услышал сзади сухой щелчок снайперской винтовки.

Дети орали, он ощутил сильный толчок, пониже спины:

– Вам ничего нельзя поручить… – брезгливо сказал Максимилиан, – идите в Айчи, ждите меня… – фон Рабе без интереса посмотрел на светлые, испачканные кровью волосы русской. Пуля Макса попала ей в глаз, она рухнула лицом вперед:

– Сначала блондинки… – весело подумал обергруппенфюрер, – это, кажется, шофер моей драгоценности… – он почти не целился. Бежавшие женщины были в каких-то пятидесяти метрах. Высокая девушка, в лагерном бушлате, зашатавшись, упала на камни,

– Пора заканчивать практику в тире. Она получила пулю в спину, и с темноволосой так же случится. Вообще надо улетать, пока сюда не спустились гости. Бывший ментор Мухи нам ни к чему… – зять что-то мямлил о жидах. Максимилиан вспомнил давний расстрел в Белоруссии, осенью сорок первого года:

– Я приехал навестить айнзацкоманду. Они поставили пулеметы, но какая-то жидовка, с ребенком, раненая, вылезла из рва, попыталась бежать. Она споткнулась, ей пулеметом прострелили ноги, но она еще ползла. Я разрядил в ее голову обойму пистолета. Ребенка я убил ударом ноги, ему и года не было… – темноволосая женщина обернулась. Максимилиан замер:

– Мадам Клод Тетанже. Неожиданная встреча, нечего сказать… – вскинув винтовку, он спокойно выстрелил.

Когда американский, с усиленным мотором, виллис Эйтингона, вырвался на шоссе, ведущее в Де-Кастри, Наум Исаакович увидел свежие следы, на снеге, занесшем гравийную дорогу

Ему хватило ровно десяти минут в комплексе, чтобы объявить полковнику Соболеву об аресте:

– Сдайте оружие, растяпа… – Эйтингон выматерился, – вы, наверняка, замешаны в побеге номерной заключенной. Где ее шофер, где… – он оборвал себя. Горничная клялась, что фрау Роза взяла девочек и новорожденного на прогулку в парк. Наум Исаакович заставил себя не орать на бывшую рижанку и харьковского профессора, спешно вызванного в большой особняк:

– Они ни в чем не виноваты. Роза добрая душа, она позаботилась о младенце, потерявшем мать, пусть и шпионку… – позвонив в Де-Кастри, Эйтингон выяснил, что начальник конструкторского бюро, полковник Гаврилов, прохлаждается в Хабаровске. Наум Исаакович не дослушал объяснения его заместителя, майора:

– Мне плевать на плохую погоду, – взорвался Эйтингон, – я сам сегодня прилетел с юга. Пошлите наряды внутренних войск на все участки, которые посещала номерная заключенная за последний месяц… – у Наума Исааковича было плохое предчувствие.

Мерзавца, кавалера креста Виктории, мистера Кроу, так и не нашли. Эйтингон не хотел думать, что в проливе болтается еще одна подводная лодка:

– Есть гидропланы, помещающиеся в субмарины. У японцев была такая техника… – ожидая прибытия дополнительных сил, из Де-Кастри, для обыска местности, он, с каким-то удовольствием, пообещал разоруженному полковнику Соболеву арест и трибунал, для него и Гаврилова.

Эйтингон стоял посреди пахнущей сладкими пряностями и молоком, роскошной спальни Розы, рассматривая нетронутую одежду, в кедровых шкафах:

– Впрочем, они оба слишком опытные работники. Они пару лет посидят в уютных шарашках, и Лаврентий Павлович их простит, как он простил товарища Яшу. Ценными кадрами у нас не разбрасываются… – Эйтингон был уверен, что тихоня, доктор Кроу, в очередной раз обвела всех вокруг пальца:

– Она подговорила Розу ей помочь, как это сделала мерзавка Марта. Розу просто использовали… – за штурвалом гидроплана мог сидеть бесследно пропавший полковник Воронов или брат доктора Кроу:

– Или они оба сюда прилетели. Его светлость вовсе не взял отпуск, а ждет их в проливе, на основной субмарине. Лодка, откуда спасся мистер Кроу, была не единственной. Пока он морочил нам голову, на базе, здесь готовили побег… – заметив у края обрыва занесенный снегом, черный опель, виллис Эйтингона и грузовик с бойцами еле успели притормозить.

Татарский пролив ревел, серые, мощные волны обрушивались на скалы. Резкий ветер ударил Науму Исааковичу в лицо, запахло солью и гниющими водорослями. Опель был пуст, в открытые дверцы задувала поземка. Внутри пахло крепким табаком доктора Кроу и знакомыми духами Розы. Шумели рассыпавшиеся по дороге бойцы, мигали включенные фонарики, Эйтингон насторожился: «Тише!». Сквозь туман, затянувший бухту, до него донесся треск выстрелов:

– Это винтовка, не пистолет. Они сюда явились с целым арсеналом…

Он несся вниз, не разбирая дороги, забыв о соскочившей генеральской фуражке. Полы шинели развевались, черноволосую, в седине голову, присыпал снег. Он не смотрел на трупы, валявшиеся на мокрой, блестящей гальке. Эйтингон рванулся вперед:

– Роза, милая, прости меня, прости… – краем уха он услышал звук мотора самолета. В белом тумане смутно виднелась удаляющаяся тень.

Он рухнул на колени, рядом с окровавленными, спутавшимися в колтун, тяжелыми волосами. Она лежала, раскинув красивые руки, словно защищая кого-то. Дубленая, вышитая куртка, промокла от крови:

– Maman, maman… – маленькая ладошка, высунувшись из-под тела Розы, скребла гальку, кто-то слабо постанывал:

– Словно щенок или котенок… – Наум Исаакович мог думать только о ней:

– Они стреляли в спину женщине с детьми. Они мне за все ответят, мерзавцы… – сорвав перчатки, пачкая руки и шинель, он, бережно, перевернул Розу.

Выстрел разорвал ей горло, но не тронул лица.

Снежинки падали на мертвые, темные глаза, таяли на длинных ресницах:

– Она умерла стоя, прикрывая собой дочерей. Роза, моя Роза…

Наум Исаакович плакал, не стирая слез со щек. В шали, на груди Розы, что-то копошилось, жалобно пищало:

– Надо его в пролив швырнуть, девочки о нем и не вспомнят. Для чего мне вражеское отродье… – Наум Исаакович не успел прикоснулся к шали. Измазанные кровью ручки, неожиданно крепко, вцепились в отвороты его шинели. Они рыдали, икали, лезли к нему в объятья. Обе малышки картавили:

– Non, non! Paul frère! Non, papa…

Аккуратно сняв шаль с мертвого тела, распахнув шинель, Эйтингон устроил детей в тепле. Девочки плакали, прижавшись к нему, мальчик попискивал. Звук мотора почти пропал в тумане. Издалека, с севера, донесся мощный гул: