Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том пятый - Нелли Шульман - Страница 4

В мощный, цейсовский бинокль Максимилиан отлично видел трехметровой высоты ограду, с железными воротами, утыканную вышками охраны. В неожиданно ясном ноябрьском утре посверкивал иней, на темно-красной черепице крыши особняка. Портик белого мрамора, с широкими ступенями и дорическими колоннами, пустовал. Он перевел бинокль вправо:

– Здесь целый парк разбили, с розарием, с прудом. Вот еще одна ограда, и опять ворота… – на заснеженных дорожках парка он тоже никого не заметил.

Они с Петром Арсеньевичем обосновались на склоне сопки, отделяющей долину, с аэродромом русских и дальними крышами поселка Де-Кастри, от берега пролива. Айчи покачивался на тихих волнах, в уединенной бухте. С моря самолет было никак не увидеть. Несмотря на алые звезды, на крыльях Айчи, Максимилиан, заранее, позаботился о камуфляжном чехле, в цвет серых скал. Даже если бы кто-то и подошел к обрыву скалы, ему потребовалось бы спуститься вниз, по скользкой, опасной тропинке, чтобы разглядеть закрытую от посторонних глаз машину.

Максимилиан хвалил себя за предусмотрительность. Едва впереди, по курсу британцев, на радаре, появились три зеленых огонька, он отдал приказание поворачивать на юг. Максимилиан отдал вестовому пустую чашку из-под кофе:

– Русские сейчас перехватят их субмарину. Нам не стоит болтаться в непосредственной близости от поля сражения, то есть расстрела… – он не сомневался, что военно-морской флот СССР расправится с нарушителями государственной границы:

– Они даже не поинтересуются, что за лодка перед ними, – хмыкнул Макс, – от британцев и обломка не останется. Как учат нас древние, festina lente, поспешай, не торопясь…

Немецкая лодка провела три дня, прячась в глухом заливе, на западном побережье Сахалина. Макс отдал приказ возвращаться на прежний курс, только когда стало ясно, что русские больше не рыщут по проливу. Длинные пальцы размяли сигарету:

– Они могли решить, что идет миссия, с диверсионными целями. Лучше нам себя обезопасить. Но сейчас море, если можно так выразиться, чистое, нам никто не помешает…

Лодка ждала Айчи и его драгоценный груз в часе полета от побережья. Максимилиан и Петр Арсеньевич взяли отличную, американскую рацию, из арсенала десантников, сражавшихся на тихоокеанском театре войны.

Одеваясь в форму авиационного майора, Макс, весело, заметил:

– С американцами деньги решают все. Я уверен, что они продали бы и бомбу, предложи я сходную цену. Впрочем, еще продадут, в будущем. Но мы летим за своей бомбой, то есть за ее творцом… – он поправил шитый золотом погон:

– Мне идет этот цвет. Впрочем, черный смотрится еще лучше… – в «Орлином гнезде» старые мундиры СС носили только на торжественных церемониях. Они оба вооружились бельгийскими браунингами. Максимилиан проверил свой револьвер:

– Документов у нас все равно нет. Вот лучшее удостоверение личности… – прямо под склоном сопки проходило хорошее шоссе. Для начала ноября день выдался даже теплым. Передав зятю бинокль, Макс, с наслаждением, закурил:

– Хорошо, что мы переждали непогоду под водой. Сейчас солнце сияет вовсю… – сизый дымок поднимался над светловолосой головой, в фуражке с эмблемой ВВС. Сапоги у них тоже были советскими, однако Максимилиан усмехнулся:

– Портянки я заказывать не стал. В обувь к нам никто не полезет… – он прошелся по каюте:

– До миланских мастеров вашим далеко. Впрочем, не жмет, не болтается, а больше нам ничего не надо… – зять изучал расположение зданий комплекса. Максимилиан прищурился:

– Отсюда до виллы километра три, и еще километров десять или двенадцать до Де-Кастри, где начинается тоннель. Русские подобрали достойную оправу, для моей драгоценности…

Макс был уверен, что они наткнулись на пристанище 1103. Он тронул зятя за плечо:

– Похож этот особняк на шарашку, как вы называете такие места…

Муха кивнул:

– Вполне возможно, ваша светлость. Только, я думаю, что доктор Кроу живет не одна. После войны большевики привезли в СССР немецких ученых, в качестве репараций… – ученые Макса нисколько не интересовали:

– Такие же продажные твари, как фон Браун. Он купил себе свободу ценой сдачи на милость американцев. Теперь он делает ракеты для Трумэна. Он работал бы и на Сталина, наткнись на него первыми советские войска. Но я уверен, что 1103 отказалась делать бомбу для русских. Однако, для нас она сделает все, что потребуется… – он отхлебнул крепкого кофе, в стальной фляге:

– Надо подумать, как пробраться на территорию, или найти кого-то, имеющего доступ в комплекс. Вообще нужна машина… – Максимилиан почесал лоб, под фуражкой, – на случай, если 1103 держат не здесь, а в Де-Кастри…

Он поздравил себя за удачный выбор времени операции. В пятницу СССР отмечал тридцатилетнюю годовщину большевистского переворота, как говорил Петр Арсеньевич. Страна, по его словам, готовилась к большому празднику:

– Сегодня среда, у нас достаточно времени, чтобы спланировать похищение. Получив записку, от возлюбленного, доктор Кроу босиком по снегу побежит, чтобы встретиться с ним. На прощанье, она подорвет весь комплекс, как она сделала в Пенемюнде… – спина зятя, в зимней шинели, напряглась:

– Ворота открываются… – пробормотал он, – грузовик, кажется, додж. Выезжает на шоссе, направляется к Де-Кастри… – Максимилиан покачал головой:

– Грузовик нам не нужен. Надо ждать легковой машины, с одним водителем… – додж промчался мимо, Макс присвистнул:

– Сто километров в час делает, не меньше. Что там за точка, Петр Арсеньевич… – провожая взглядом додж, он заметил движение, на повороте шоссе, ведущем к аэродрому. Макс, нетерпеливо, забрал у Мухи бинокль:

– Дайте мне… – он заставил свои пальцы не подрагивать:

– Удача, огромная удача. Муха почистил мешочек, от него не пахнет ничем подозрительным. Пусть он первым выйдет на дорогу, проголосует. Потом в дело вступлю я… – сердце весело забилось, Максимилиан вскочил на ноги:

– Пошевеливайтесь. Быстро на шоссе, останавливайте опель. Врите все, что хотите, но нельзя упускать такой шанс…

За рулем машины сидела женщина, блондинка, в шубке темного меха. Оскальзываясь на прибитой морозом траве, Муха, послушно, побежал вниз.

Лючии снился родной город.

В отполированном, мраморном полу базилики Сан-Лоренцо эхом отражался стук ее каблуков. В руке девушки трепетал огонек свечи. Вскинув голову, вздернув подбородок, она независимо прошла мимо немецких офицеров, рассматривающих, в сакристии, надгробия семьи Медичи, работы Микеланджело. Пахло воском и ладаном. На потрепанных скамейках перед алтарем застыло несколько флорентийских старух, в черных, вдовьих платьях. Женщины шевелили губами, склонившись над молитвенниками. Опустив пальцы в чашу со святой водой, Лючия быстро преклонила колени перед статуей Мадонны.

Она всегда назначала явки в церквях:

– Это безопасней, чем встречаться на улице или на рынке, – объясняла девушка, – немцы, посещающие церкви, заняты фотографиями, а итальянская полиция туда не заглядывает… – она издали увидела рыжеватую голову высокого парня, застрявшего перед «Обручением Мадонны», Россо Фиорентино. Лючия удивилась:

– Он рисует. Впрочем, он должен прийти на явку с альбомом… – сама Лючия несла свечу, – наверное, он притворяется…

Не замечая ее шагов, не слыша шороха платья, связник искусно набрасывал фигуры Иосифа и девы Марии. Лючия полюбовалась игрой полутонов, в лазоревом платье Марии, в рубашке Иосифа. Бабушка, как звала ее Лючия, стояла за Богоматерью, в гранатовом платье, с распущенными по плечам темными волосами, в пышном венке. Лючия вспомнила:

– Россо Фиорентино был в нее влюблен, но ее выдали замуж за другого. Она родила мальчика, и умерла. И мальчик тоже умер. Россо уехал в Рим, а потом во Францию, и больше никогда не возвращался домой. Когда он написал картину, ему и тридцати не исполнилось. Как странно, я тоже сегодня выбрала красное платье, и распустила волосы. Только у меня нет венка… – пламя свечи зашипело, Лючия сглотнула:

– Связник рыжий, как Россо… – девушка не знала имени партизана. Они узнавали друг друга по паролю и отзыву:

– Вы очень хорошо рисуете, – искренне сказала Лючия, – вы, наверное, художник…

В больших, серых глазах парня отражался огонек свечи. Он был чисто выбрит, но Лючия заметила, какое усталое у него лицо:

– Он сюда приехал с гор. Такое очень опасно, даже с помощью священников… – связники, переправлявшие на север евреев, ночевали в монастырях и домах святых отцов:

– Он моего возраста, – поняла Лючия, – он просто выглядит старше, из-за войны. Он отлично рисует. Наверное, и вправду, художник… – по первым словам парня она поняла, что перед ней не итальянец:

– У него славянский акцент, но он не хорват. Хорваты говорят по-другому… – в северной Италии, среди партизан, воевало много хорватских коммунистов, из присоединенной дуче Далмации. Лючия решила, что связник поляк или русский:

– Наверное, он бежал из немецкого плена…

Голос у парня, несмотря на хмурые глаза, оказался веселый:

– Я только учусь, синьора. Но я прилежный ученик… – он подмигнул Лючии:

– Меня зовут Россо, я его тезка… – парень указал на медную табличку, под картиной, – а вы похожи на эту девушку… – бабушка смотрела серьезно, но Лючии показалось, что она улыбается. Сама не ожидая от себя такой смелости, она подхватила Россо под руку. Девушка кивнула на золотые лучи солнца, лежащие на мраморе пола

– Согласно легенде, она мой предок. Я Лючия Катарина, пойдемте. Вы выглядите замученным… – парень сунул блокнот в карман пиджака, – вам надо отоспаться и поесть, дела потом… – он тихонько спросил:

– У вас безопасная комната… – Лючия кивнула:

– Все двенадцать. То есть двенадцать комнат и три ванные… – они вышли на паперть, – вы сейчас все увидите. Я рядом живу, город у нас маленький… – по пути она услышала, что Россо первый раз навещает Флоренцию:

– Но вы знаете, мимо каких зданий мы проходим, – изумилась Лючия, – и вообще, вы уверенно идете… – Россо замедлил шаг:

– Извините. Я всегда быстро хожу. В родном городе я помню все закоулки, но здесь… – он, на мгновение, остановился, – здесь я тоже чувствую себя, как дома. Я изучал Флоренцию по картам и фотографиям. До войны я преподавал историю искусства… – объяснил он, – в Ленинграде… – Лючия кивнула:

– По акценту я поняла, что вы русский. И вас зовут Россо… – он коснулся рыжеватого завитка, на виске:

– Еще и потому, что я рыжий. Как Россо Фиорентино был рыжий, но я уверен, что прозвище появилось не только из-за этого… – к утру в камере становилось стыло. Поворочавшись, Лючия натянула на себя тонкое, почти не греющее одеяло:

– Маленький затих, – озабоченно подумала она, – не двигается с вечера. Но профессор говорит, что все идет хорошо. Он думает, что это девочка, вес небольшой. Я назову ее Паолой, в честь Россо… – Лючия прикусила зубами край плоской подушки:

– Нельзя терять надежду. Натали верит, что Россо жив. Мы вырвемся отсюда, Роза увидит мужа, Констанца вернется к любимому человеку. Мы с Россо и маленьким выпьем кофе, на балконе двенадцати комнат, с видом на базилику Санта-Мария-Новелла…

Оставив его в огромной, пыльной, с мраморным камином спальне, Лючия извинилась:

– Я живу в двух комнатах, здесь везде чехлы. Я сейчас вернусь, уберу. Ваша ванная, рядом…

Она пришла с тряпкой и ведром, переодевшись в холщовые, крестьянские брюки, подпоясавшись фартуком. Россо спал, не сняв ботинок, рухнув на покрытый чехлом диван. Послушав сбивчивое дыхание, Лючия стащила с него обувь и пиджак. Она принесла гобеленовое покрывало, прошлого века. Россо вздрагивал, что-то бормотал, Лючия замерла:

– Русский язык. Бедный, ему снятся кошмары…

По дороге мужчина коротко сказал, что бежал из лагеря Маутхаузен. Миновав Альпы, он оказался в Италии. Оглянувшись на дверь, Лючия осторожно взяла его большую, сильную руку, с ловкими пальцами художника:

– Спите, пожалуйста, – неловко сказала девушка, – вам надо отдохнуть. Я сделаю флорентийский бифштекс, пасту с порчини, схожу за десертом. Спите, Россо…

Повесив пиджак на стул, Лючия достала из внутреннего кармана немецкий, трофейный вальтер:

– Он сказал, что у него местные документы, – вспомнила девушка, – но не надо ему разгуливать по улице. Немцы не поймут, что он не итальянец, но полиция сразу к нему придерется…

Купив панеттоне, Лючия заглянула в аптеку Санта Мария Новелла, набитую немецкими офицерами. Избегая заинтересованных взглядов, она рассчиталась за сандаловое мыло и эссенцию, после бритья:

– Бритва у меня есть, папина, довоенных времен. Папа купил несессер до первой войны … – аккуратно расставив все в ванной, Лючия принесла пахнущие лавандовым саше полотенца и старый халат, шотландского тартана, тоже отцовский:

Вынимая из плетеной корзинки кусок говядины, замачивая белые грибы, она вздохнула:

– Не квартира, а музей. Впрочем, Россо занимается искусством, ему будет интересно. Наверное… – Лючия поняла, что краснеет. Он проспал почти восемь часов:

– Ничего страшного, – успокоила его девушка, за обедом, – говядина стала только нежнее… – Россо съел и бифштекс, и пасту, и тарелку флорентийской салями, с ломтиками сыра и оливками. Лючия ловко подсунула ему тарелку, с нарезанным панеттоне:

– Пекла не я… – она смутилась, – у нас хорошая кондитерская. Я вам сделаю печенье, миндальное… – она захлопотала:

– Пейте кофе, покурим на балконе. Квартира тоже выходит на церковь, во Флоренции всегда так… – над крышами рыжей охры, в закатном, лиловом небе, кружились голуби. Ветер развевал высохшее белье. Пахло свежим хлебом, на площади звенели велосипеды мальчишек. Россо не отрывал от нее взгляда:

– Вы и правда очень похожи на девушку с картины, Лючия Катарина. У нас в России есть песня, с вашим именем… – она кивнула:

– Только в Италии партизаны ее переделали… – он попросил:

– Если бы у вас нашлась гитара, я бы спел. Меня научил играть наш командир, Люпо. Он тоже русский, как и я… – о Люпо Лючия знала от связников. Гестаповские плакаты обещали большие деньги, за его голову:

– У них даже описания Люпо нет, – усмехнулась девушка, – ловят его, ловят, и не поймают… – она поняла, что беспокоится за Россо:

– Я волнуюсь за всех связников, – сердито сказала себе девушка, – не придумывай себе того, чего нет… – грубая ткань подушки промокла от слез. Лючия сдерживала рыдания:

– Россо читал мне, из дневника стольника Толстого, о его путешествии в Италию, в конце семнадцатого века…

В темной спальне Лючии вспыхивали огоньки сигарет. Привалившись растрепанной головой к надежному плечу, она чувствовала его теплое дыхание:

– Я дневник прочел мальчишкой, на первом курсе Академии Художеств. Моя мама работала смотрителем в Эрмитаже, в зале итальянского ренессанса. Мы с сестрой бегали туда, после школы… – отец Павла преподавал рисование и черчение:

– Он умер от туберкулеза, когда Наташе исполнился год. Но я его хорошо помню, мне тогда было десять лет… – до революции, студентом, отец Павла ездил на лето в Италию:

– От Академии Художеств, – коротко усмехнулся Россо, – но, когда я туда поступил, за границу давно никого не посылали. Мне оставалось читать книги и рассматривать карты… – он привлек Лючию к себе:

– Я прочел, и сразу пообещал, что я когда-нибудь окажусь в этой церкви. И оказался… – он закрыл глаза:

– Изнутри та церковь вся зделана из розных мраморов такою преславною работою, какой работы на всем свете нигде лутче не обретается. И в те мраморы врезываны каменья цветные, индейские и персицкие, и раковины, и карольки, и ентари, и туниасы, и хрустали такою преудивителною работою, котораго мастерства подлинно описать невозможно… – она слышала знакомый, ласковый голос:

– Оказался, но не думал, что я встречу девушку, которую полюблю, раз и навсегда… – Лючия помолчала: «Война идет, Россо». Он поцеловал ее в ухо, в темные, мягкие волосы, в холодный нос:

– Дай я тебя обниму, ты замерзла. Идет… – согласился Павел, – но это ничего не значит. То есть значит, для нашего дела. Остальное… – Лючия услышала, что он улыбается, – остальное от войны не зависит. Как говорит Люпо, смерть везде, но нельзя ее бояться. Любовь побеждает и войну и смерть, Лючия. Любовь сильнее всего, как сказано в Библии… – в коридоре послышались шаги, Лючия насторожилась. Барак технического персонала вставал в шесть утра, на поверку в мерзлом коридоре и скудный завтрак,

– Остался час до подъема. Натали говорила, что надзирательницы могут устроить шмон, из-за праздника… – к завтрашней годовщине революции вход в барак украсили лозунгами, алого кумача. Лючии, с другими чертежницами, пришлось с отвращением выписывать имя товарища Сталина:

– Хотя бы портрет не заставили нас рисовать, взяли готовый… – проходя мимо картины, увитой золотыми листьями лавра, золовка, всякий раз, неслышно материлась, себе под нос. Лючия спохватилась:

– Но если они найдут бумагу, в матраце? Надо было сказать доктору Кроу, или Розе. Или Павлу, может быть, он жив. Даже Натали я ничего не говорила, только объяснила, что это мои заметки… – разбирая папки с материалами по картинам итальянского Ренессанса, в Эрмитаже, Лючия обнаружила ветхую, пожелтевшую бумагу, на родном языке.

Письмо пометили 1723 годом:

– Посылаю тебе экземпляр моего перевода «Принципов философии» Декарта. Книга вышла в прошлом году. Смею сказать, издание пользуется большим успехом… – Лючия замерла:

– Джузеппа Элеонора Барбапиккола, первая переводчица Декарта. Она была членом Аркадской Академии философов и литераторов, одной из немногих женщин, удостоившихся избрания… – она, действительно, подписалась в конце:

– Твоя Джузеппа.

– Теодор, помнишь, как во Флоренции нам показали задние комнаты галереи Уффици? Ты объяснил, что выбираешь картины для императора Петра… – отложив письмо, Лючия справилась в картотеке архива:

– Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, родился в Москве, ровесник императора, вырос вместе с ним, вместе ездил в первое зарубежное путешествие. Любитель искусства, патрон художников, собрал хорошую коллекцию западных картин. Сослан в Сибирь, с женой и сыном, во время правления Бирона. Он скончался в ссылке, а коллекция пропала. Его сын получил прощение, при Елизавете, воевал… – судя по письму, синьора Джузеппа была не просто знакомой Федора Петровича. Лючии стало немного неловко:

– Вряд ли это кто-то еще читал, кроме меня… – она вздохнула: «Все давно мертвы»:

– Ты сказал, что я похожа на женщину, с гравюры Дюрера. То есть я стану такой в старости… – перо остановилось, – но до этого времени еще долго… – Лючия вспомнила:

– Джузеппе тогда было едва за двадцать. Она считалась юным гением… – мелким почерком Джузеппа сообщала, что отыскала имя модели Дюрера:

– Тебе будет интересно узнать, что ходили слухи о ее русском происхождении, хотя она приехала в Италию из Нижних Земель. Ее сына все звали Тедески. Он стал известным купцом, торговал с Германией и Новгородом. Еще у нее была дочь, но о той мне выяснить ничего не удалось. Женщину звали… – Лючия пробормотала:

– Марта, синьора Марта… – дверь камеры, с грохотом, распахнулась. Надзирательница холодно сказала:

– Зэка, подъем. Становимся к стене, руки за голову, с койки ничего не брать… – Лючия, внезапно, почувствовала тепло между ногами. Поясницу разломила резкая боль, надзирательница рванула ее руку:

– Не слышала! В БУРе тебе слух вылечат, отправишься туда на неделю… – соскочив вниз, бесцеремонно оттолкнув женщину, Наташа наклонилась над Лючией:

– Что такое, милая, что случилось… – Лючия кусала губы:

– Воды, воды отошли. И, кажется, схватки начинаются… – Наташа потребовала у надзирательницы: «Немедленно вызывайте врача».

В жарко натопленной спальне, под бархатным пологом кровати, среди шелковых, сбитых простыней, пахло «Шалимаром» и молоком. Девочки сопели под боком у Розы. Обычно они спали в кроватке, беленого дуба, убранной кружевами, обнимая друг друга. Под утро Роза слышала шевеление, шуршание, деловитое пыхтение. Надин вылезала из кроватки первой. Аннет, осторожно следовала за младшей сестрой. Близняшки подбирались к Розе, лепеча, позевывая, ныряя под меховую полость. Она пока так и не отлучила девочек:

– Днем они о груди почти не вспоминают… – Роза лежала с закрытыми глазами, – только когда ушибаются, или расстраиваются. Но на рассвете малышки всегда приходят ко мне… – она, невольно, пошарила рукой среди простыней:

– Мы могли бы сейчас спать с Эмилем, в Мон-Сен-Мартене. Он любит уткнуться мне в плечо, и дремать. Или он обнимает подушку… – Роза улыбнулась, – натягивает на себя одеяло, и что-то бормочет, если пошевелиться… – Гольдберг шутил, что профессия врача хорошо подготовила его к партизанской жизни:

– До войны, на дежурствах, я привык к ночным бдениям… – Розе всегда казалось, что муж рядом. Надин, задремав, бросила грудь, но Аннет, сквозь сон, еще чмокала:

– Я бы оставила с ним девочек, встала, и приготовила ему бекон с яйцами, блины, с фруктовым сиропом. Он любит малиновый сироп, и вообще любит ягоды… – Роза подышала, – летом он обещал сводить меня на место, где стоял охотничий дом де ла Марков. Развалины заросли малиной… – каждый день она говорила себе, что скоро увидит мужа:

– Почти все готово. Зэка на строительстве получили два выходных, в честь праздника… – обычно работы на тоннеле велись и в субботу, – но Констанцу это не касается. Она настоит на личном визите, на участок… – диверсию доктор Кроу наметила на воскресный вечер:

Констанца потушила в пепельнице уотерфордского хрусталя американскую сигарету:

– Бюро тоже гуляет, если можно так выразиться. По слухам, Гаврилов в четверг улетает в Хабаровск, к семье, что нам очень на руку…

На стройке посещениям Констанцы никто не удивлялся. Тамошние инженеры, заключенные, знали, что перед ними начальник конструкторского бюро тоннеля, однако зэка не задавали лишних вопросов:

– Взрывчатку я заложила… – Констанца покачала на коленях Аннет, – подготовка мероприятия не займет и четверти часа…

Склонив темноволосую голову, девочка, заинтересованно, изучала скомканную бумажку, с грубо начерченным планом. Через вольняшек Наташа получила план аэродрома и список самолетов, стоящих на поле:

– Гаврилов полетит в Хабаровск на дугласенке… – задумчиво сказала Роза, – большой самолет ему ни к чему. Машина вернется в Де-Кастри. Из Хабаровска его забирают после праздников… – темно-красные губы усмехнулись:

– Придется полковнику ждать другой оказии… – в лабораториях, из подручных материалов, Констанца соорудила несколько зажигательных бомб:

– Мы спрячем амуницию в кабине доджа, – спокойно сказала Констанца, – и после посещения тоннеля вернемся сюда, за тобой и девочками. Я все рассчитала. Взрыв произойдет, когда мы будем подъезжать к аэродрому…

Бомбы требовались, чтобы миновать охрану взлетного поля. Полковник Соболев, с мадам, оставался в Де-Кастри, но Роза, через фрау Луизу, вызнала, что начальника и его так называемую жену пригласил на обед глава строительства. Роза гладила всклокоченные, теплые кудри малышек:

– Они уедут на опеле. Фрау Луиза говорила с маникюршей, в Де-Кастри. Та делала маникюр жене начальника строительства… – мадам полковник тоже ездила в поселок, за маникюром и массажем. Роза не собиралась делиться своей горничной:

– Фрау Луиза сказала, что Соболев из Москвы получил коньяк и шампанское, а остального и здесь хватает… – по распоряжению Эйтингона комплекс отлично снабжали:

– Мадам полковник встречала самолет. Наверное, ей доставили какие-то подарки… – Роза слышала от горничной, что Соболев сактировал любовницу, по состоянию здоровья:

– В лагерях зэка с чахоткой на лесоповал гоняют, – презрительно сказала фрау Луиза, – а сучка кое-чем заработала себе досрочное освобождение… – мадам полковник осталась при штампе о судимости и поражении в правах, но могла спокойно ездить куда хотела, без конвоя.

Бросив грудь, Аннет затихла, обнимая сестру. Подперев голову рукой, Роза смотрела на предрассветную тьму, в щели плотно задернутых штор:

– Скоро я увижу Эмиля, скоро у малышек будет отец… – она улыбнулась, – девочки пока не говорят это слово, и правильно делают. Они вообще знают всего несколько русских слов… – первыми русскими словами для дочерей стали зона, конвой и зэка.

Выбравшись из постели, набросив халат на соболях, Роза прошла в гостиную. Эйтингон распорядился оборудовать в отдельной комнатке, холостяцкую, как он выражался, кухоньку:

– Я встаю рано, сам варю себе кофе, – объяснил он Розе, – незачем тревожить тебя и девочек телефонными звонками повару… – на кухне варила себе кофе и Констанца, когда ее вызвали в комплекс для починки водопровода. Роза смолола кофе, затягиваясь папиросой:

– Я сразу поняла, кто передо мной, я много раз слышала ее описание. Я тогда вернулась с прогулки, с девочками. Они лезли ко мне на руки… – Роза помнила странное выражение, в глазах цвета жженого сахара:

– У нее так бывает, когда она смотрит на малышек. Она ничего не говорит, но я слышала, что немцы, в концлагерях, стерилизовали заключенных. Максимилиан мог отдать такой приказ, о Констанце… – Роза передернулась.

Она успела выпить глоток несладкого кофе. Резко затрещал внутренний телефон, на стене. Стрелка часов не миновала половины шестого утра. Роза, решительно, сняла трубку. Звонили из конструкторского бюро, она услышала спокойный голос Констанцы:

– Гаврилов велел вызвать врача из лагерного лазарета… – Роза прервала ее:

– Я сейчас подниму профессора и заодно Соболева. Пусть готовят додж, Лючию надо перевезти сюда… – залпом допив чашку, она сжала руку в кулак:

– Воскресенье, а сегодня среда. Может быть, все обойдется, у меня тоже была угроза преждевременных родов. Профессор велел мне лежать, два последних месяца. Но нельзя бросать Лючию, ни в коем случае. Марта меня уговаривала бежать с дачи, а я отказывалась. Я не хотела потерять ребенка… – ткнув сигаретой в пепельницу, Роза набрала номер медицинского флигеля, где жил профессор: «Мы что-нибудь придумаем, обязательно».

Роза плохо помнила свои роды:

– Но я лежала в этой спальне, два года назад. Фрау Луиза останется с малышками, накормит их завтраком, погуляет с ними…

Роза перенесла девочек в детскую, где тоже стояли две кроватки, с балдахинами. На персидском ковре аккуратно сложили игрушки. У Аннет и Надин были свои мольберты, сделанные зэка в столярной мастерской лагпункта, в поселке Де-Кастри. Оттуда привозили пирамидки и деревянные кубики, для конструктора, поезда и куклы для девочек:

– Люди лишились семей, не знают, что случилось с их детьми, – Роза скривила губы, – и все из-за этого мерзавца…

Эйтингон снабдил спальню девочек большой картиной, в тяжелой, бронзовой раме. Товарищ Сталин, в белом френче, на ступенях помпезной колоннады, принимал цветы от советских пионеров. На холсте изобразили и узбекскую девочку, в цветастом платье и тюбетейке, и мальчика в малице оленеводов. Роза выразительно закатила глаза:

– Летом в шубе. Гестаповцы, в Брюсселе, тоже любили такие картины, с фюрером. Чтобы ты сдох… – пожелала она, осторожно закрывая дверь детской, – впрочем, нам недолго осталось терпеть… – из спальни доносились слабые стоны Лючии.

С начальником комплекса, полковником Соболевым, Роза не церемонилась. Они с чекистом разговаривали на немецком языке. В конце войны Соболев служил в СМЕРШе Первого Белорусского Фронта. Язык у него был бойкий, но корявый. Роза, каждый раз, морщилась от его акцента. Весь персонал комплекса, считал Розу немкой. Женщина их не разубеждала:

– Пусть думают, что Эйтингон привез меня из Германии, что я его любовница, а малышки, его дети. Не надо никому знать об Эмиле, о моей работе в Сопротивлении…

О муже она рассказала только девочкам, как Роза называла Констанцу, Лючию и Натали. Проходя по отделанному мрамором коридору, она вдохнула запах горячей воды:

– Фрау Луиза позаботилась. Когда я рожала, она тоже бегала с тазами… – в разговоре с Соболевым, Роза, холодно, заметила:

– Я могу позвонить товарищу Котову, товарищ полковник. Однако я не думаю, что стоит беспокоить его, или, например, Лаврентия Павловича… – имя министра Роза произнесла небрежно, скучающе, – из-за такой мелочи, как оказание помощи роженице… – Соболев заблеял что-то о полковнике Гаврилове. Роза прервала чекиста:

– Вот и договоритесь с ним. Вы коллеги, вы в одном звании…

Набрав номер апартаментов Констанцы, она велела доктору Кроу нажать, как выразилась Роза, на полковника Гаврилова, со своей стороны:

– Напирай на то, что у вас нет санчасти. Лючию придется везти в Де-Кастри… – объяснила Роза, – где лагерные медики больше привыкли к обморожениям, чем к родам…

На лагпункте не устроили отделения для мамок. За исключением конструкторского бюро, женщины на строительстве тоннеля не работали. К инженерам, находящимся в ведении Констанцы, мужчин не подпускали. Закурив папиросу, Роза прислонилась к стене

– Эйтингон надеялся, что Констанца заведет задушевную подружку, признается, как она бежала из Америки и оказалась в СССР. Может быть, он думал, что Констанца не только для разговоров себе женщину выберет. Эйтингон дурак… – усмехнулась женщина, – Констанца даже нам ничего не сказала… – услышав от доктора Кроу, что два года назад Марта была жива, Роза обрадовалась:

– Значит, ей удалось бежать с дачи. Она нашла Уильяма, уехала с ним из СССР. Когда я вырвусь отсюда, мы с ней встретимся. Она погостит у нас в Мон-Сен-Мартене, повозится с девчонками. Она, непременно, отыщет своего мальчика… – с кухоньки доносился запах кофе:

– Когда я пришла в себя, после родов, я тоже попросила кофе со сливками, – Роза улыбнулась, – профессор мне разрешил и даже позволил рюмку коньяка. Я потеряла много крови, но обошлось без переливания…

Роза помнила трогательные, кружевные чепчики дочерей, завернутых в меховую полость. Профессор подал ей девочек. Она, зачарованно, еще не веря случившемуся, выдохнула:

– Одинаковые, доктор, они одинаковые… – гинеколог кивнул:

– Здоровые, крепкие малышки, фрау Роза. Неделя значения не имеет. Они немного поторопились, не дождались годовщины революции… – Роза тогда подумала:

– И очень хорошо, что так… – первый месяц после родов она провела, почти не вставая с кровати. Фрау Луиза ночевала в соседней комнате:

– Но я с ними и одна справлялась. Мы спали в одной постели, девочки мало капризничали… – днем Роза читала иллюстрированные журналы и романы прошлого века, из библиотеки особняка. Каждый день ей звонил Эйтингон:

– На новый год он приехал, привез коляску для двойни, сам с ними гулял. Я сидела в шубе под меховой полостью, на террасе. Повар пожарил каштаны, в карамели, сварил глинтвейн… – Роза помотала головой:

– Но у Лючии еще месяц до срока. Ребенок родится недоношенным, слабеньким. Или подождать нового года, когда все опять разъедутся? Но на новый год может пожаловать чекистская тварь. И даже наверняка, пожалует, с подарками. Но как везти младенца на самолете… – Роза разозлилась:

– До Хоккайдо всего час полета. Устроим малыша на груди Лючии, нарядим ее в шубу, замотаем платком. Ничего страшного, рядом с матерью он и не почувствует, что мы куда-то летим…

Стоны смолкли. До Розы донесся мягкий, успокаивающий немецкий язык профессора, с напевным, украинским акцентом:

– Он хороший врач, очень хороший. Он говорил, что вырос в крестьянской семье, в деревне. Его мать умерла родами, когда он был подростком, в начале века. Он пообещал себе стать врачом, и выполнил обещание…

Роза пошла на запах. Доктор Кроу, в неизменном, лабораторном халате, курила, прислонившись к итальянской машинке. За раздернутыми шторами кухоньки, в сумрачном свете раннего утра, под мерцающими фонарями, виднелся черный силуэт доджа. Констанца дернула коротко стриженой, рыжей головой в сторону двора:

– Натали, разумеется, сюда не пустили. Она гнала, как сумасшедшая, уговаривала Лючию потерпеть… – Констанца вспомнила задыхающийся голос итальянки:

– Я должна тебе что-то рассказать. Мои заметки могли забрать, при обыске. Ты говорила, о рисунке Ван Эйка… – Констанца все внимательно выслушала:

– Ей так легче. Я запомню, про эту синьору Марту, и запишу, когда мы окажемся на вилле. Все случилось пятьсот лет назад, и непонятно, кем была Марта, но она могла создать шифр, на раме зеркала, в папке леди Констанцы… – доктор Кроу внесла сведения в личную тетрадь, на чистые листы:

– Я привыкла собирать информацию… – она рассматривала рисунок семи скал, – и потом, мне все равно нечего делать. Профессор и Розе велел чем-нибудь заняться… – Роза ушла к девочкам. Констанца курила, попивая кофе:

– Скалы якобы не подпустили близко самолет Степана, но это суеверие. Через неделю началась война, но это совпадение. Однако я собственными глазами видела показания приборов. Там очень сильное, аномальное магнитное поле. Откуда? И эти странные световые эффекты… – по расчетам Констанцы, дача на Урале, где ее держали до тоннеля, находилась километрах в ста от скал:

– Это могло быть северное сияние, – она задумалась, – но летом его не увидишь. Но я видела, в стороне скал. Кроме того, магнитная стрелка там пляшет, как сумасшедшая… – пользуясь правом заказывать любые книги, Констанца потребовала себе отчеты ученых, изучавших, до революции, верования и обряды местных жителей:

– Место считалось священным, запрещенным для посещения, как Айерс-рок, в Австралии. Такое отношение к природным феноменам очень распространено среди примитивных племен. Но туда надо отправить большую экспедицию… – Констанца напомнила себе, что сначала надо вырваться из СССР и найти Степана. Она налила Розе кофе:

– Я потом сбегаю в додж, успокою Натали. Нельзя рисковать, здесь никто не знает, что они с Лючией родственницы. Гаврилов не обременяет себя чтением папок технического персонала… – полутьму прорезал свет фар, Роза подняла бровь:

– Еще семи не пробило, а мадам Соболева куда-то собралась. Наверное, опять встречать самолет. Полковника я сегодня рано разбудила, он в канцелярии сидит… – через мерзлые разводы на стекле, Роза рассмотрела светлые волосы женщины, прикрытые собольей шапочкой. Она взяла руку Констанцы:

– Наш план, все равно, отменять нельзя… – доктор Кроу подняла глаза цвета патоки:

– У нее морщины, – поняла Роза, – а ей год до тридцати. У Марты тоже так было. Пусть прекратятся страдания, пожалуйста… – попросила Роза, – мы так ждали мира, на войне, а вышло по-другому… – Констанца прикурила свежую сигарету, от окурка:

– Никто и не… – тишину виллы прорезал низкий, звериный крик. Роза услышала плач дочерей, из детской:

– Фрау Луиза с ними, она успокоит девочек. Господи, пусть с Лючией и малышом ничего не случится… – дверь спальни распахнулась, властный голос профессора приказал:

– Фрау Роза, немедленно сюда… – выронив чашку на выложенный муранской плиткой пол, Роза побежала в спальню.

Устроив Лючию в спальне, Роза попросила горничную перевезти в комнату прибор, сделанный Констанцей, как она говорила, ради отдыха от работы:

– Технология известна с довоенных времен, – рассеянно сказала доктор Кроу, – в тридцать третьем году в Германии выдали патент на инфракрасный обогреватель. Вообще за такими приборами будущее… – Констанца помолчала, – впрочем, армия их тоже использует. Но, хотя бы, не в боевых целях… – перед обогревателем фрау Луиза развесила наскоро нарезанные куски ткани. Горничная принесла и чепчики девочек:

– Хорошо, что я ничего не выбрасываю, фрау Роза, – заметила немка, – малышки растут. Я думала, что… – смешавшись, она не закончила: «Простите». Роза понимала, о чем говорит горничная:

– Она считает, что у меня появятся еще дети, от чекистской твари. Как говорится, только через мой труп… – у камина стояли тазы и кувшины, с горячей водой.

Гудело пламя, к запаху кедра примешивался острый аромат свежей крови. Роза не видела кровать, где лежала Лючия. Медики из Де-Кастри, присланные сюда по распоряжению Гаврилова, столпились у балдахина. Она слышала резкие, четкие приказы профессора, на русском языке. Роза разобрала слово «кровь»:

– У Лючии сильное кровотечение. Они привезли запасы, поставили капельницу, но крови может не хватит… – кто-то сказал: «Экзитус». Роза закусила губу. Профессор выматерился, прибавив еще что-то, по-русски. Мат Роза узнавала хорошо:

– Лючия не умрет, она не может умереть. Она без сознания, она не видела, кто родился… – родился изящный, крохотный мальчик, с рыжеватыми, испачканными кровью волосами. Глазки запухли, он обиженно скулил, словно раненый зверек. Завернув мальчика в нагретую пеленку, Роза сунула его под бархатный халат. Потыкавшись в грудь, жалобно застонав, новорожденный нашел сосок:

– Малыш такой легкий… – Роза осторожно покачала мальчика, – профессор сказал, что он весит ровно два килограмма… – передавая ей ребенка, врач добавил, по-немецки:

– Коллеги из Де-Кастри привезли детскую смесь, мадам Роза… – она забрала малыша:

– Ни о какой смеси и речи быть не может, профессор. Я кормлю, у меня есть молоко…

Сначала мальчик сосал вяло, но, согревшись, оживился:

– Он здоров, просто очень маленький. Но как с ним лететь, в мороз, через море… – у кровати засуетились, – Лючия может долго не встать с постели… – профессор наклонился к изголовью:

– Лючия пришла в себя. Сейчас она узнает, что родился мальчик. Она назовет сына Паоло, в честь отца… – Роза, упорно, повторяла себе, что все будет хорошо:

– Ребенок родился, мы выберемся отсюда. Пусть придется отложить побег, неважно. До полугода детей не отправляют в Дом Малютки, на материк, а оставляют с матерями. Лючии положено освобождение от работы, дополнительный паек…

Роза, сначала, не поняла, зачем уходят медики, зачем из спальни вывезли стол на колесиках, с разложенными инструментами.

Тяжелые капли крови медленно падали в прозрачную трубку, иголку воткнули в худую, бледную руку Лючии. Она лежала, с закрытыми глазами, раздвинутые ноги с подсунутым под них тазом, скрывала грубая простыня, со штампами: «МГБ СССР»:

– Казенная, из Де-Кастри привезли, – поняла Роза, – фрау Луиза перестелила постель… – выпустив сосок, забеспокоившись, мальчик тоненько закричал:

– Фрау Роза, – услышала она тихий голос профессора, – принесите дитя. Фрау Лючия пришла в себя, ненадолго… – Роза поднялась:

– Надо отправить додж в медицинскую часть, доставить еще запасы. Возьмите кровь у меня, у… – она осеклась:

– Натали конвой не пустит в особняк. Надо просить Констанцу, она даст кровь Лючии… – врач покачал головой:

– Мы не можем остановить кровотечение. Плацента приросла, что бы мы ни делали, фрау Лючия умрет даже в стационаре. Покажите ей малыша, она сейчас впадет в забытье… – не стирая слез со щек, Роза присела на кровать.

Взяв левую, свободную от капельницы руку Лючии, она сунула пальцы женщины за пазуху халата. Роза почувствовала смертельный холод, узкой ладони Лючии, тонкого запястья,

– Вот он, моя милая. Он здоровый мальчик, только маленький, и он рыжий, как Россо… – мать гладила сына по голове. Посиневшие губы Лючии задвигались, она попыталась приподняться:

– Я его никогда не брошу, – шепнула Роза подруге, – и у него есть тетя. У него есть отец. Мы найдем Россо, если он жив… – Лючия, одним дыханием, велела:

– Окрести… – Роза едва улавливала почти неслышные слова, – окрести сейчас, при мне. Чтобы я видела. Его зовут Паоло, Паоло… – Роза сглотнула:

– Конечно, милая… – Лючия потребовала:

– Позови восприемницу. Тебе нельзя, ты… – она сползла на подушки. Роза едва успела удержать ее за руку:

– Доктор, на нижней кухне… – она замялась, – в общем, обычная наша гостья. Приведите ее, пожалуйста… – длинные ресницы Лючии дрогнули:

– Она говорила, что ее крестили…

Врач принес медный таз, с теплой водой. Со времен работы в Бельгии Роза хорошо знала католические молитвы. Заказчицы приглашали мадемуазель Савиньи на церемонии крещения детей. Роза быстро распеленала мальчика, Констанца попятилась:

– Он такой маленький…

Паоло морщил высокий лоб, кривил красивые, материнского рисунка губы, собираясь заплакать. Рыжеватые волосы завивались над нежными ушками. Роза попробовала локтем воду:

– Тебе ничего делать не надо, примешь его на руки и передашь Лючии… – на голову ребенка полилась вода, но Паоло не заревел. Лежа в пеленке, он, недоуменно, водил кукольной, немного порозовевшей ручкой:

– Ego te baptizo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti… – из темных, больших глаз Лючии, хлынули слезы:

– Паоло, Паоло… Роза, Констанца, расскажите мальчику о его отце, обо мне… – хрупкие пальцы обирали простыню, она свесила голову набок:

– Холодно, так холодно. Дайте мне маленького. Я ему спою песенку… – Констанца, едва дыша, устроила мальчика в руках Лючии:

– Ее надо поддержать, иначе она выронит ребенка…

Роза и Констанца сели по обе стороны умирающей. Роза набросила на Лючию и мальчика меховое покрывало:

– Он поел, милая. Закрой глаза, пусть он слышит твой голос… – Лючия вытянулась под одеялом, прижимая к себе сына, неразборчиво бормоча. Роза приникла щекой к ее щеке:

– Мы никогда не оставим Паоло, обещаю.

За деревянными, крепкими ставнями сторожки выла метель.

Снег пошел незадолго до семи утра, накрыв белой пеленой припаркованный у крыльца опель. Сюда вела асфальтированная дорога, проложенная зэка при строительстве аэродрома. Взлетное поле находилось километрах в пяти от лесистого распадка, с небольшим, таежным озером. Во льду вырубили черный прямоугольник проруби. В домике поставили русскую печь, с лежанкой, оборудовали маленькую кухоньку, с керосинкой и жестяным, дачным рукомойником. Набрав в ладони воды, плеснув себе в лицо, Максимилиан усмехнулся:

– Напоминает студенческие времена, когда мы с ребятами ездили по билетам со скидкой и жили в дешевых пансионах…

Обергруппенфюрер говорил на изысканном английском языке, с оксфордским придыханием. Дверь в соседнюю комнату была плотно прикрыта, но Макс не хотел никакого риска:

– Если я английский летчик, товарищ по оружию героического полковника Воронова, и сам герой, то никаких упоминаний о Германии и никакого немецкого языка…

С женщиной он, впрочем, говорил по-немецки. Английского языка она не знала, да и немецкий у нее был школьным, скованным. Максимилиан, аккуратно, взбил помазком пахнущую сандалом пену:

– В долгие разговоры мне с ней вступать незачем. Вообще она, как говорится, расходный материал. Но хорошо, что мы нарвались на содержанку высокопоставленного чекиста. Я сюда ничего такого не взял, а она, в ее положении, следит за здоровьем… – Максимилиан был брезглив, но славянское происхождение женщины сейчас волновало его меньше всего:

– Она нужна, чтобы передать записку доктору Кроу, – сказал Максимилиан зятю, – потом мы от нее избавимся… – он кивнул на приоткрытую дверь, на смятое, стеганое одеяло, спустившееся с лавки:

– Оборотистая дама… – весело добавил обергруппенфюрер, – она понимает свою выгоду. Сама привезла нас в сторожку, снабдила провизией и сигаретами, да еще и бросилась мне на шею, едва я намекнул, что она мне по душе…

В годы войны, в кругу товарищей, Максимилиан, смешливо, называл такие вещи приятным бонусом после тяжелой работы. Покуривая «Герцеговину Флор» полковника Соболева, он протянул длинные ноги к теплой печи

– Женщина есть женщина, Петр Арсеньевич. Даже умнейшие из них, как доктор Кроу, подчиняются мужчине. Это у них в крови, ничего не поделаешь. Но такое нам только на руку, и сейчас, и вообще… – Максимилиан помнил, как невестка хлопотала над Генрихом:

– Предназначение женщины, удовлетворять нужды мужчины, вести себя тихо, и служить украшением дома. Цецилия не должна обременять себя хозяйством. В Южной Америке не протолкнуться от индейцев и метисов, готовых трудиться за гроши. На нашей вилле будет работать вышколенный персонал. Эмма и Цецилия пусть занимаются детьми, музицируют, гуляют… – Максимилиан пригляделся к тому, как зять управляет Айчи:

– Ничего сложного нет. Если такие дураки, как Муха и покойная Марта, сидят за штурвалом, то я, тем более, научусь ремеслу пилота… – он хотел завести легкий самолет, чтобы навещать столицу:

– Путь на машине долгий, Цецилия устанет, да и с детьми такое сложно. Будем летать в оперу, останавливаться в хороших отелях, ходить по магазинам…

Максимилиан брился, насвистывая «Землю надежды и славы» Элгара:

Устроившись на лавке, Петр Арсеньевич склонился над русским, офицерским планшетом. Зять писал химическим карандашом, шевеля губами:

– Почерка у них совершенно одинаковые, ошибок он не насажает. У Мухи бойкое перо. 1103 сразу поверит, что за ней прилетел возлюбленный…

Сполоснув лицо, натянув советскую гимнастерку, Максимилиан взялся за потрепанную кастрюльку. Сторожку построили ради рыбалки, на озере. В Татарский пролив, даже летом бурный и непредсказуемый, выходить было опасно:

– По ее словам, рыбы здесь столько, что хоть руками ее лови. Но нам рыба не нужна. Мы, если можно так выразиться, встали на довольствие бывшего ведомства Мухи…

На столе лежали банки и свертки. Женщина привезла икры, буженины, крабов, кофе и даже сыр. Попробовав кусок, Максимилиан скривился:

– Как хотите, Петр Арсеньевич, но ваши бывшие соотечественники, понятия не имеют, о настоящем сыре… – сыр, разумеется, назывался «Советским». Шоколад обергруппенфюреру тоже не понравился:

– Икра и водка у вас отменные… – они с Мухой устроили настоящее застолье, – а остальным пусть занимаются французы и бельгийцы… – женщина успокоила Макса, объяснив, что из-за праздников, в сторожке никто не появится:

– Но вообще она молодец, не растерялась, – хмыкнул обергруппенфюрер, – не испугалась пистолета. Она узнала Муху, то есть полковника Воронова… – женщина, оказавшаяся арестованной женой расстрелянного авиационного генерала, до войны, писала о сталинских соколах. В машине зять был очень убедителен. Все еще насвистывая, Макс занялся кофе:

– У меня самого навернулись слезы на глаза, а эта Ольга расплакалась. Ольга или Тамара? Я ее называю милая, так проще. Все славянские имена звучат на один манер… – ожидая, пока вскипит кастрюлька, он перегнулся через плечо зятя. Муха писал на английском языке:

– Отлично, просто отлично… – одобрительно пробормотал Макс, – я люблю тебя, я сделаю все, ради тебя, вечно твой и другая подобная ерунда… – Ольга или Тамара рассказала, что женщина, похожая по описанию на доктора Кроу, часто навещает комплекс:

– Я не знаю, кто она такая… – теплое дыхание щекотало Максу шею, – она работает на строительстве, в Де-Кастри. Она дружит с любовницей товарища Котова… – бывший начальник Мухи выстроил виллу для содержанки, немки, родившей ему двоих девочек:

– Ваш жидовский руководитель не промах, – рассмеялся Макс, в разговоре с зятем, – он уложил на спину арийку… – женщина не знала имени любовницы Котова и вообще не посещала большой особняк:

– Но записку 1103 она передаст, – уверенно заметил Макс, – она, мой дорогой Петр Арсеньевич, тоже хочет покинуть вашу советскую родину…

Разыгрывая любовь с первого взгляда, Макс не забыл упомянуть о своем аристократическом происхождении. Он был уверен, что женщина не читала книги:

– В СССР такое не переводили, Муха впервые услышал о романе от меня… – Максимилиан представился русской своим именем, присовокупив к нему фамилию героя «Ребекки»:

– Полковник Максимилиан де Уинтер, герой войны, сражался в королевских ВВС, решил помочь другу выкрасть из СССР его возлюбленную… – упоминать о брате доктора Кроу было опасно:

– Я видел его фото, я на него совершенно не похож. 1103 может насторожиться…

Подумав о «Ребекке», Максимилиан вспомнил сестру:

– Эмма словно эта миссис Данверс. Она одевается всегда в темное, занимается хозяйством, молчит… – Макс отогнал от себя неизвестно откуда взявшуюся тревогу:

– Ерунда, Эмма не подожжет «Орлиное гнездо», не рискнет жизнью Адольфа… – сестра не отходила от племянника. За ними по пятам всегда следовала огромная, угрожающая тень филы. Аттила предупредительно скалил желтые, мощные клыки, когда кто-то, по мнению собаки, слишком близко подходил к Эмме или Адольфу:

– Он слушается только меня и Эмму… – Максимилиан разлил кофе, – так и надо… – подхватив две чашки, он подмигнул Мухе:

– Запечатывайте ваше трогательное творение, и накрывайте на стол… – женщина появилась в сторожке задолго до рассвета, – у них суматоха, личный секретарь вашей возлюбленной вздумала рожать. Для наших целей, это очень удобно… – любовница Соболева уверила Макса, что ей не составит никакого труда передать записку:

– Она спит и видит себя в Британии, в моем замке, с титулом и парой очаровательных крошек. Женщины все же удивительные дуры… – толкнув ногой дверь, Макс добавил:

– Мы к вам скоро присоединимся. Или попозже… – на красивых губах заиграла улыбка, – смею сказать, я лучше ее чекиста…

Ольга или Тамара дремала, натянув на обнаженное плечо ватное одеяло. От бревенчатой стены шел жар натопленной печки. Захлопнув дверь, Макс, ласково, позвал: «Кофе в постель, моя милая».

Пухлая ручка, неуверенно, потянулась к вороху кружев, в плетеной корзинке. Надин, зачарованно, пролепетала:

– Poupée… – старшая сестра, важно покачала темноволосой головой:

– Garçon… – обе девочки картавили. Повеяло сладкими пряностями, Роза присела, обнимая дочерей:

– C’est un petit garçon. Son nom est Paul… – Аннет тоже потрогала корзинку :

– Paul frère… – Роза улыбнулась, сквозь невысохшие слезы :

– Presque, ma chérie… – после завтрака рассвело. Во дворе особняка, на гранитных плитах, искрилась изморозь. В морозном небе мерцал маленький, яркий солнечный диск. Додж стоял у заднего, служебного подъезда особняка, отсюда грузовика видно не было.

Перенеся мальчика в детскую дочерей, Роза сказала горничной:

– Ненадолго. Когда в спальне все… – она повела рукой, – все закончится, мы с Полем и девочками туда вернемся…

В спальне хлопотали литовские женщины, с фермы, занимавшиеся уборкой комплекса. Тело Лючии перенесли в одну из пустынных комнат, с помпезной мебелью, в золотой парче, с потолком, расписанным фресками:

– Крепостные художники, – с отвращением вспомнила Роза, – крепостные театральные труппы. Натали рассказывала, что в Магадане держат целую оперетту, то есть бордель, для начальников… – она прикрыла Лючию простыней. Мертвые глаза смотрели на хоровод женщин, в национальных костюмах, у очередной пышной колоннады. Роза погладила темные волосы Лючии:

– Мы все сделаем, как обещали. Паоло никогда не останется один, милая. И, может быть, мы найдем твоего Россо… – сначала Роза хотела положить новорожденного в кроватку. Паоло выглядел в ней таким маленьким и брошенным, что Роза, немедленно, подхватила малыша на руки:

– Прости, мой хороший мальчик. Мы найдем тебе корзинку… – глазки новорожденного, открывшись, оказались серыми, с туманной, младенческой голубизной. Привыкнув к крепким малышкам, Роза, сначала, с опасением брала ребенка:

– Он и вправду, словно кукла… – осмотрев Паоло, профессор вздохнул:

– Для него главное сейчас, покой, тепло и молоко матери, то есть ваше молоко…

Проводив врача, Роза велела Констанце позвонить в конструкторское бюро, полковнику Гаврилову:

– Надо задержать додж, – объяснила она доктору Кроу, – через час придет транспорт из Де-Кастри, за… – Роза сглотнула, – за телом Лючии. Натали должна посмотреть на мальчика, должна проститься с Лючией… – накинув школьное пальтишко, с кроличьим воротником, Констанца успела прошмыгнуть к доджу. Посмотрев на дремлющего мальчика, Роза взяла дочерей за руки

– Натали сейчас с Лючией. Ей осталось полчаса, не больше… – Гаврилов, нехотя, выслушал объяснения Констанцы о поломке в грузовике:

– Он не поверит, если я скажу, что не смогу работать, из-за смерти Лючии, – мрачно сказала Констанца, – Натали вынула свечу из двигателя, но сюда едет механик, вместе с… – Констанца помолчала, – со специальным транспортом… – Лючию везли в морг, при лагерной санитарной части. Роза знала, что случится дальше:

– Оформят справку о смерти, прицепят на ногу клеенчатую бирку, и сбросят тело в ров, как делали немцы… – рвы для трупов зэка рыли заранее, на исходе лета. Поговорив с Гавриловым, Констанца заметила:

– Я объяснила, что ребенок пока останется здесь. На строительстве нет детского дома… – полковник, недовольно, отозвался:

– Я слышал, от медиков. Но это не по инструкции… – Роза вздернула бровь:

– Плевать я хотела на инструкции. Я так бы ему и заявила, при личной встрече… – она понизила голос:

– Но у нас осталось два месяца, не больше. К новому году сюда, наверняка, явится так называемый товарищ Котов…

Роза не сомневалась, что Эйтингон не потерпит на вилле чужого ребенка, тем более, сына осужденных шпионов:

– Мерзавец способен не то, что отправить Поля в дом малютки, но и просто выбросить его на мороз… – в коридоре Роза велела девочкам:

– Бегите в игровую, сейчас к вам придет фрау Луиза…

Доктор Кроу пила кофе на нижней кухне, следя за воротами, ведущими к шоссе на Де-Кастри. К моменту появления спецтранспорта и Констанца, и ее шофер должны были сидеть в кабине доджа. Роза вспомнила трогательные, немного вьющиеся, рыжеватые волосы мальчика:

– Лючия говорила, что у Россо были серые глаза. И у Натали серые. Все будет хорошо, через месяц мальчик окрепнет. Мы улетим отсюда, не дожидаясь Эйтингона. Натали тетя Поля, она его вырастит. Она оправится, расцветет, выйдет замуж. Она еще девочка, двадцать четыре года. Пусть сначала поживет у нас, в Мон-Сен-Мартене… – Роза вздрогнула.

Зашуршал синий, лабораторный халат, повеяло крепким табаком и кофе. Лицо Констанцы, в полутьме коридора, было неожиданно бледным, она кусала тонкие губы:

– Я никогда ее такой не видела, – поняла Роза, – что-то случилось… – оглянувшись, доктор Кроу вложила в ее руку свернутый на советский манер треугольник записки:

– Роза, Степан здесь. Она прилетел за мной, Роза, то есть за нами… – тонкие пальцы Констанцы подрагивали:

– Я знала, что он жив. Он говорил, что пока мы вместе, смерти нет… – она сцепила руки:

– Эмоции. Успокойся, и все расскажи Розе… – прислушавшись к тишине в детской, она кивнула в сторону нижней кухни:

– Крестник мой спит, можно выпить кофе. Роза, все закончилось, все… – сунув треугольник в карман бархатного халата, Роза пошла за ней.