Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том седьмой - Нелли Шульман - Страница 2

Резкий, океанский ветер носил по серому асфальту тротуара рыжие листья, скрипел жестяной, облупившейся табличкой: «Сдается внаем». Деревянный столб, среди заросшего сорняками палисадника, покосился. Вихрь шелестел бумажками, разбросанными по обветшалому крыльцу, рекламами забегаловок, летними, пожелтевшими объявлениями, о распродажах, в бруклинских универмагах.

– Скидки до 90%, спешите за покупками! Особые цены на детские товары, коляски, кроватки, манежи… – острая шпилька итальянских туфель, крокодиловой кожи, проткнула смятую бумагу, рядом с фотографией улыбающейся матери, в элегантном домашнем платье, при завивке.

Держа на одной руке пухлого малыша, дама ловко раскладывала низкую коляску:

– С конструкцией справится любая мать… – сообщала реклама, – теперь не надо ждать мужа с работы, чтобы отправиться на прогулку. Упрощенная модель, созданная специально для женщин… – стройная нога, в нейлоновом чулке, со злостью отбросила бумажку на газон.

Девушка куталась в короткий жакет, итальянского кашемира. Светлые волосы венчала шляпка, украшенная пучком шелковых, осенних листьев. Узкая юбка, коричневого твида, прикрывала колени. Ветер уколол лицо пылью, она щелкнула замком сумочки, на цепочке. Сверкнули две скрещенные «С».

Кэтрин Бромли вытащила блокнот, обтянутый пурпурной замшей и паркер, с золотым пером:

– Этого адреса у меня в списке нет… – девушка внесла адрес в перечень, с перечеркнутыми строчками:

– Сдано, сдано, не сдают одиноким женщинам, сдают только одиноким женщинам, но ноги моей там больше не будет, мерзавец просто сутенер… – убрав блокнот, она решительно поднялась на крыльцо.

В грязные, закрытые жеваными портьерами окна, ничего видно не было. Звонок не работал, Кэтрин постучала. Наклонившись к прорези почтового ящика, девушка крикнула:

– Простите, есть кто-нибудь дома? Я хочу поговорить насчет аренды… – из-за двери не донеслось ни звука:

– Даже радио не слышно… – на голых половицах прихожей тоже валялась разлетевшаяся реклама, – а почтовый ящик забит. Судя по всему, квартирка заброшена. Словно начало из любимых детективных романов папы… – глаза, внезапно, обожгли слезы:

– Что бы сказали папа с мамой, если бы узнали? Но никто, ничего не узнает. Все было и прошло, не думай о таком. Лучше подумай, как найти хозяина квартиры… – Кэтрин достала из кармана пачку Chesterfield, – если он, конечно, не лежит трупом в ванной, засыпанный негашеной известью… – дым обжег горло, девушка попыталась улыбнуться.

Калитка, ведущая в крохотный лоскут садика, открылась легко. Кэтрин осмотрела пожухлые кусты жасмина, вялые, облетевшие розы:

– Здесь, кажется, с лета ничего не поливали… – на деревянной террасе шуршали палые листья, – не взламывать же мне дверь… – за гардинами, в комнатах на задней стороне дома, Кэтрин тоже ничего не заметила:

– Надо делать ремонт, рядом стадион, но место удобное, здесь всего десять минут от подземки… – Кэтрин давно называла метрополитен на американский манер. Присев на ступеньки террасы, устроив сумочку на коленях, она затянулась сигаретой:

– Осень на дворе. Хватит ночевать на диванах подружек, и устраивать гардеробную из чемодана. Хватит получать отказы, на собеседованиях. В Бруклине тоже есть адвокаты. Проклятый Ди Грасси сюда не добрался, здешние юристы для него мелкая сошка… – Кэтрин предполагала, что мистер Ди Грасси успел ославить ее на весь Манхэттен:

– Еще на Бостон, Чикаго и Калифорнию… – поднявшись, она отряхнула юбку, – подонок хочет, чтобы я уехала домой, а не болталась в Америке. Он боится сплетен… – губы Кэтрин искривились, – боится, что я начну звонить его жене… – судя по всему, мистер Ди Грасси сам успел распустить сплетни о Кэтрин:

– Наверняка, он всем рассказал, что я эмоционально нестабильна, то есть, попросту, ненормальная. Никто не наймет ненормального юриста, даже с блестящим дипломом и отличными рекомендациями… – ожидать рекомендаций от Ди Грасси было нелепо, но у Кэтрин имелись письма от ее гарвардских профессоров.

По дороге от подземки, девушка наткнулась на бодегу, как называли в Нью-Йорке небольшие магазинчики:

– Выпью кофе, пусть и порошкового, спрошу, где жилец квартирки. В таких местах все друг друга знают… – Кэтрин вспомнила небольшой футляр, на косяке входной двери дома. Она видела похожие, в других съемных квартирах:

– На Манхэттене они тоже кое-где висят. Мезуза, так положено у евреев. Вокруг вообще еврейский район. У них сейчас, кажется, праздники… – по пути от подземки к стадиону, Кэтрин натыкалась на спешащих куда-то евреев, в хороших костюмах, при шляпах. Женщины, в дорогих платьях, окруженные стайками детей, торопились вслед за мужьями.

Кэтрин отводила глаза от девочек, в трогательных пальтишках:

– Луизе скоро исполнится годик. Я тоже хотела девочку, у него… – ноги запнулись, – у него три мальчика. Не думай о нем, не думай… – на двери бодеги пристроили рукописный плакат:

– Счастливого и сладкого Нового года… – лавка оказалась открытой:

– Новый год в октябре… – хмыкнула Кэтрин, переступая порог, – впрочем, Пасху они отмечают весной, как и мы… – на нее пахнуло ароматом дешевого кофе. Радио, над стойкой, хрипело:

– Кливлендские Индейцы ведут со счетом семь-два, у Ред Сокс нет никаких шансов на победу… – продавец, взгромоздив ноги на прилавок, изучал New York Post:

– Атака комми на сердце Америки. Шокирующие откровения бывшего агента СССР… – сенатский комитет по расследованию антиамериканской деятельности продолжал выискивать среди левых предполагаемых русских шпионов.

Заслышав звон колокольчика, продавец, поспешно, вскочил:

– Чем могу служить, мисс… – Кэтрин поняла:

– Акцент у него бруклинский, но он не еврей. Пуэрториканец. Здесь таких девушек, как я, и не видели… – в вагоне подземки Кэтрин чувствовала на себе оценивающие взгляды бруклинских секретарш и телефонисток:

– Такие девушки, как я, ездят на лимузинах, в компании банкиров и адвокатов, и обедают устрицами, а не хот-догами, на уличном лотке. У Ди Грасси был лимузин… – Кэтрин разозлилась на себя: «Хватит». Взяв New York Times, с рекламой нового «Гамлета», Лоуренса Оливье, она попросила стакан кофе:

– Черный, без сахара, – предупредила Кэтрин. Продавец подмигнул ей:

– Вы мой сахар не пробовали. Даже на Манхэттене такой не купишь. Передача от родни, из Пуэрто-Рико. Молоко у меня свежее, еврейское… – Кэтрин удивилась:

– Еврейское молоко, как это… – от коричневого сахара веяло жарким ароматов тропиков. Мистер Рикардо, как представился продавец, отличался словоохотливостью:

– Вы вроде замерзли… – он подвинул Кэтрин картонный стаканчик, – у нас ветреней, чем на Манхэттене. Выпейте, согреетесь… – выяснилось, что в Бруклине имеется еврейская ферма:

– Десяток коров, – объяснил мистер Рикардо, – хасидам нельзя пить наше молоко. Они для себя открыли ферму. Сегодня и завтра у них новый год, коров доить тоже нельзя. Если не еврей корову подоит, то молоко надо вылить… – кузен мистера Рикардо и его жена присматривали за фермой во время еврейских праздников:

– Но не выбрасывать же товар, – улыбнулся пуэрториканец, – мы его продаем, не евреям, то есть вам, например… – в ящике, в рефрижераторе, Кэтрин увидела аккуратный ряд стеклянных бутылок.

Она поинтересовалась обитателем дома, у стадиона. Пуэрториканец сморщил лоб:

– Мистер Фельдблюм. Моя соседка работала с ним в одной бухгалтерской практике. Вроде бы он съехал, летом… – мистер Рикардо быстро нацарапал что-то на старом чеке:

– Но я точно не знаю. Сходите к адвокату, здесь рядом. Он владеет этими домами, он вам подскажет, кто там живет, и живет ли вообще. Мистер Зильбер, он тоже местный житель, бруклинский… – продавец перебросил ей клочок бумаги. Кэтрин вскинула бровь:

– Но, если он еврей, то контора закрыта, из-за праздника… – вместо ответа мистер Рикардо указал на цветастый плакат, на щите, где вывешивались объявления о продаже подержанных вещей, и записочки с телефонами подростков, готовых посидеть с детьми.

Седоволосый мужчина, по-отечески улыбаясь, передавал чек, с внушительной суммой, с ног до головы забинтованному рабочему, на костыле:

– Несчастный случай на стройке? Работодатель не выплачивает зарплату? Трудовые споры? Позвоните 1-800-Зильбер. Зильбер всегда поможет, линия открыта 24 часа в сутки! Зильбер на вашей стороне, гонорар выплачивается только в случае победы в суде… – Кэтрин удивилась:

– Что, и вправду они отвечают на телефон круглые сутки… – мистер Рикардо, сочно, ответил:

– Если бы в сутках было тридцать часов, они бы работали тридцать. Да вы сами увидите… – поблагодарив, сунув газету в сумочку, девушка толкнула дверь лавки.

Рикардо прислушался. Кливлендские Индейцы получили еще одно очко. Он посмотрел вслед стройной спине, в дорогом жакете:

– Зачем ей пристанище Фельдблюма? Там в подвале, наверняка, бегают крысы, а по ней видно, что она с Манхэттена выбирается только на Лонг-Айленд и то, на машине… – девушка покачивала узкими бедрами:

– Она хорошенькая, только лицо усталое… – зевнул Рикардо, – но с мисс Ривкой ее, все равно, не сравнить… – осеннее солнце золотило локоны девушки:

– Она шикца, как говорят евреи… – воткнув вилку в розетку, Рикардо решил сварить себе еще кофе.

Окно тесного кабинета мистера Зильбера выходило прямо на пути подземки. Каждые пять минут неподалеку, на станции Черч-Авеню, грохотали поезда. Ветер гонял по жестяным крышам палые листья, трепал белье, развешанное на балкончиках и пожарных лестницах.

Практика помещалась на втором этаже особнячка, торчавшего на углу торговой Черч-Авеню и Восемнадцатой Улицы. Отсюда было пять минут ходьбы до ограды Проспект-Парка:

– Но здесь не тот конец Бруклина, – весело говорил Зильбер, – даже Проспект-Парк, в наших краях, поворачивается к посетителю другим лицом… – дорога к зданиям публичной библиотеки и музея, к обеспеченным кварталам, с особняками бежевого камня и черепичными крышами, вела через заплеванную площадку, с деревянными будочками касс.

Вертелись карусели, бруклинские парни, в мешковатых костюмах, крепко держали под локоток девчонок, в пышных, по новой моде, юбках, искусственного шелка. Трещали выстрелы в тире, пахло вареными сосисками и воздушной кукурузой. Ветер поднимал столбы пыли, носил по ярмарке окурки и бумажные билетики, на аттракционы.

Работники практики Зильбера, впрочем, в парк не бегали. В получасовой обеденный перерыв они выскакивали на Черч-стрит. На улице продавали пончики и кофе, торговали пиццей и гамбургерами навынос. На первом этаже особняка размещался дешевый магазин, где громоздились остатки товаров, с ограниченным сроком годности. Бруклинские домохозяйки рылись в лотках с погнутыми, помятыми консервными банками, перебирали разорванные и заклеенные липкой лентой пакеты с мукой и бобами.

Над входом в лавку, под окнами практики висел длинный, яркий плакат, украшенный чеком, со многими нолями:

– Честные деньги, за ваш труд. Зильбер добьется для вас справедливой оплаты. Позвоните 1-800-Зильбер… – никакой звукоизоляции в кабинете босса, разумеется не устроили.

Шум поездов смешивался с треском звонков, из большого зала, где сидело два десятка юношей и девушек, работавших в три смены. Кроме обеденного перерыва, персоналу полагалось четверть часа на посещение туалета и сигарету. Курили работники на небольшом балкончике, выходившем на задний двор, заставленный пустыми ящиками. Машину здесь было никак не припарковать. Хозяин практики ездил на метро:

– Не вижу смысла покупать автомобиль, – сварливо говорил Зильбер, – на Лонг-Айленд меня и электричка довезет… – адвокат тоже жил в Бруклине. На Лонг-Айленде помещался домик, где обитала его престарелая мать. Зильбер навещал ее в свой единственный выходной, который ему, как и остальным работникам, полагался раз в неделю. Практика работала семь дней, по скользящему графику:

– Как вы справитесь с домашними обязанностями, меня не интересует, – замечал босс на собеседованиях, – мне важен результат, то есть новые клиенты… – кроме входящих звонков, ребята в большом зале занимались и продажами. Каждое утро на стол работникам ложилась сводка городских происшествий. В обязанности персонала входил розыск упомянутых в газетах пострадавших. Зильбер не мог пройти мимо падений в канализационные люки или отравления посетителя очередной дешевой забегаловки:

– Если есть истец… – наставительно поднимал палец адвокат, – значит, будет и ответчик. Наша задача, найти и убедить потенциального истца… – зачастую, Зильбер сам брался за телефон, обучая новых работников.

В чистом, синем небе, над рельсами подземки, кружились чайки. Адвокат восседал в потертом, крутящемся кресле, зажав в зубах дешевую сигару, изучая сегодняшнюю New York Post. Зазвенела кофеварка, голос, с легким акцентом, поинтересовался:

– Вам сегодня опять без сахара, мистер Зильбер… – босс коротко стриг седоватые волосы, на длинном носу торчало дешевое пенсне. Для снимков, Зильбер, правда, менял пенсне на пристойные очки, в золотой оправе. Вместо ответа адвокат кивнул на фаянсовую тарелку, с медовым пирогом:

– Матушка накрыла полный новогодний обед, правда, за день до нового года. Фаршированная рыба, цимес, кисло-сладкое мясо… – босс улыбался, – теперь мне надо боксировать не два раза в неделю, а каждый день… – за креслом Зильбера, на стене, висело фото жилистого, худенького подростка, на ринге, с кубком в руках:

– Чемпион штата Нью-Йорк, в весе пера, 1913 год… – босс, с гордостью, упоминал, что за почти сорок лет, его вес не изменился:

– Он меня тоже на ринг зазывает… – Леон Циммерман разлил кофе по чашкам, – говорят, он боксирует даже с молодежью… – адвокат отхлебнул кофе:

– Видишь, – одобрительно сказал он, – не зря я тебя нанял. Американец так кофе не сварит. Наши итальянцы испортились, хотя некоторые еще держат марку… – Зильбер, смешливо, признавался, что юношей едва не пошел, как он выражался, по скользкой дорожке:

– На первую войну меня не призвали, я тогда учился в университете. Вокруг ринга крутилось много всякой швали, и еврейской в том числе. Я едва не бросил занятия, деньги предлагали легкие, шальные. Но мне стало стыдно, перед матушкой… – отец Зильбера не доехал до Америки:

– Денег у него хватило только на трюмные билеты, – сочно говорил босс, – он еще в Польше пропивал все, что моя матушка не успевала спрятать. Подвернулась моя бар-мицва… – Зильберу исполнилось тринадцать лет прямо на корабле, – папаша, как следует, заложил за воротник, и выполз на палубу, подышать океанским воздухом… – мать адвоката раввины объявили соломенной вдовой:

– Она на двух работах ноги сбивала, – замечал босс, – еще и полы мыла, по утрам, чтобы платить за мою школу. Мы жили в подвале, на Нижнем Ист-Сайде. Я пошел на первую работу через два дня после того, как нас выпустили с острова Эллис. Ландсмены нам помогли, определили меня мальчиком на побегушках, в кошерный магазин… – Зильбер продавал сосиски, на ярмарках и разносил газеты:

– В общем, я разного навидался, – подытоживал он, – с тех пор я всегда стою на стороне человека труда… – адвокат хлопнул сильной ладонью по газете:

– Отличная реклама. Очень трогательный материал, читатели расплачутся. И он прямо говорит, что контора Зильбера ему помогла, как никто другой… – в газете напечатали заметку о ветеране войны, лишившемся зрения по халатности работодателя. Благодаря стараниям Зильбера, юноша получил большую компенсацию:

– Нам нужен презентабельный человек, для работы с прессой… – Зильбер отряхнул от пепла помятый пиджак, – ты хороший юрист… – Леон покраснел, – но у тебя странный акцент, очки, и ты выглядишь, как все карикатуры антисемитов, вместе взятые… – Леон, обиженно, отозвался:

– Акцент у меня не странный, а бельгийский… – Зильбер закатил глаза:

– Американцам это все равно. Кроме тех, кто воевал в Бельгии… – он, мимолетно, помрачнел, – никто не знает, где находится страна, а, тем более, твой родной Льеж. Скажи спасибо, что они могут найти на карте Европу… – кроме снимка боксирующего подростка, адвокат держал на столе еще одно фото, сделанное на цветную пленку.

Леон избегал смотреть на голубое, весеннее небо, на тающий снег, под гусеницами танков, на посеченные осколками деревья:

– Германия, апрель 1945. Папе и маме, от любящего Дэвида. Дружеская встреча военных юристов союзных армий… – парни, в куртках танкистов, в пехотной форме, прислонились к машинам, широко улыбаясь:

– Его единственный сын служил юристом в трибунале, в армии генерала Паттона… – машина, где сидел лейтенант Зильбер, наскочила на немецкую мину, за две недели до победы. Забрав из пачки босса сигару, Леон щелкнул зажигалкой:

– Ему тогда исполнилось всего двадцать два года. Сейчас было бы двадцать пять, на пять лет младше меня… – о сыне и жене Зильбер не говорил, но Леон слышал, что адвокат остался вдовцом:

– Его жена умерла сразу после победы, не пережила гибели сына… – ходили слухи, что в особняке Зильбера, у Бруклинского Музея, имеются кот и собака:

– Его видели в парке, с псом на поводке. Пес дворовый, кота он тоже на улице подобрал… – босс выпятил губу:

– При всем уважении к тебе, на эту должность требуется белый, англосакс, протестант… – он допил кофе, – или протестантка. Кстати о девушках… – он зорко посмотрел на Леона, – ты позвонил мисс Ривке? Не тяни, иначе тебе перебегут дорогу… – в дверь постучали. Зильбер не признавал секретарей:

– Совершенно бесполезная должность, – фыркал адвокат, – я не собираюсь оплачивать поиски мужей для бруклинских девиц… – босс крикнул «Открыто». Дверь толкнули, в кабинет шагнула высокая, светловолосая девушка, в дорогом жакете, при хорошенькой шляпке:

– Мне нужен адвокат Зильбер… – деловито сообщила посетительница.

Перед Кэтрин поставили картонный стаканчик, запахло свежим кофе.

Девушка подняла голубые глаза:

– Спасибо, мистер Циммерман… – кабинетов в практике имелось ровно два, по обе стороны большой комнаты, где сидели, как выразился мистер Зильбер, практиканты:

– Студенты, юристы… – он повел сигарой, – но я нанимаю и людей без образования, с опытом телефонных продаж… – Кэтрин привыкла к благоговейной тишине дорогих адвокатских контор, аромату старой кожи, выдержанного табака, блеску золота, на переплетах тяжелых томов. В кабинете отца Кэтрин стоял мраморный бюст Цицерона.

В комнате босса, как звали Зильбера прямо в глаза, кроме фотографии его самого, на ринге, Кэтрин заметила снимок негра, на костылях. Зильбер, на четверть века моложе нынешнего, пожимал инвалиду руку:

– Мое первое дело, – объяснил босс, – и первая победа. Поражения тоже случались, но меня не выбить из седла… – услышав, что у Кэтрин имеется диплом юридической школы Гарварда, Зильбер прервал ее:

– Отлично. Нанимаю вас вторым помощником, будете подчиняться мне и мистеру Циммерману… – он махнул в сторону высокого, немного сутулого мужчины, в очках и помятом пиджаке:

– Леон, то есть Лео, отвечает за всю бумажную работу, из-за его акцента, а вы займетесь связями с прессой и сопровождением меня в суде… – Кэтрин открыла рот. Зильбер взял со спинки кресла пиджак:

– Квартирка пустует, жилец, мистер Фельдблюм, летом съехал. Он был беженец, как наш Леон. Кажется, из Польши… – порывшись в ящике стола, адвокат вытащил на свет изгрызенный теннисный мяч и потрепанную фетровую мышку. Запахло валерианой.

Зильбер пробормотал:

– Это надо выбросить, у них есть новые игрушки… – зазвенела связка ключей, Кэтрин едва успела подхватить брелок:

– Заезжайте и живите, – Зильбер взглянул на часы, – Леон вам даст на подпись договор аренды… – Кэтрин еще никогда не принимали на работу за пять минут. Она помялась, Зильбер поинтересовался:

– Или вам не нужна практика? Хотите повесить диплом в гостиной над камином и устраивать благотворительные чаепития… – Зильбер скривился так, будто речь шла о яде:

– Не разочаровывайте меня. Я всегда считал, что нашей профессии нужны женщины… – он остановился, словно что-то вспомнив:

– В конце концов, в Америке женщины получали юридическое образование еще в прошлом веке. В суд их никто не допускал, но сейчас другие времена. В общем, обустраивайтесь. Леон покажет ваш стол, выходите сегодня в вечернюю смену… – за окном играл ясный, ветреный закат. Босс уехал в Бруклинский госпиталь, на авеню ДеКальб:

– Вчера в сводке прошло сообщение о сорвавшемся с пятого этажа мойщике окон, – Зильбер подхватил старый портфель, – но в больнице не знали, выживет он, или нет. После операции он пришел в сознание… – Кэтрин удивилась:

– Он еще может умереть… – Зильбер отмахнулся:

– Пусть он живет до ста двадцати лет, как у нас говорят, но если нет, то пусть успеет выдать мне доверенность на ведение дела. Истцом станет его вдова, она потеряла кормильца… – Кэтрин просматривала договор аренды, квартирки на Бедфорд-авеню. Девушка откашлялась:

– Здесь, наверное, пропустили ноль, мистер Циммерман… – в речи юриста Кэтрин, отчетливо, уловила континентальный акцент:

– Он из Франции, или из Бельгии… – несмотря на очки, Циммерман не казался кабинетным червем. Кэтрин заметила большие ладони, широкие плечи:

– Он, скорее, напоминает рабочего, с производства. Он тоже еврей, по нему видно… – коллега покачал головой:

– Все верно. Дома босс сдает по дешевке, беженцам. Я тоже неподалеку жил, пока не переехал к Проспект-парку. Тем более, в квартире надо делать ремонт… – ребята из большого зала ушли на перекур, Кэтрин сидела за новым столом. Ее снабдили растрепанной, телефонной книгой:

– Завтра надо перевезти вещи, с Манхэттена, надо звонить в газеты, договариваться о встречах, с журналистами. Папа вряд ли обрадуется моей работе в Бруклине, но это только начало. Ди Грасси пожалеет, что на свет родился. Я еще встречусь с ним, в суде… – Кэтрин велела себе не думать о случившемся:

– Было и прошло. Я никому, никогда в таком не признаюсь… – услышав от Ди Грасси, что босс не собирается уходить от жены, она позвонила по телефону, в газетном объявлении:

– Ваше здоровье в опасности? Опытный доктор принимает в загородной клинике. Проведите выходные на лоне природы, в сосновом лесу… – любая женщина в Массачусетсе знала, о чем идет речь. Закон штата разрешал аборты только в случае, если беременность угрожала здоровью женщины:

– Все сделали быстро… – Кэтрин уставилась на ровные строчки договора, – и даже почти не больно. Врач, правда, сказал, что у меня может больше не быть детей. Но я и не подпущу к себе мужчин, после такого. Они все предатели, как Ди Грасси… – расписавшись, она забрала свой экземпляр:

– По акценту я слышу, что вы из Европы, мистер Циммерман… – он кивнул:

– Из Бельгии. Я снял комнатку, в тех домах, когда приехал в Нью-Йорк. Так я и познакомился с мистером Зильбером. Он меня тоже принял на работу за пять минут… – улыбка Циммермана оказалась неожиданно веселой, – я вообще получил диплом адвоката до войны, в университете Лувена, но не успел заняться практикой… – Кэтрин вспомнила фотографию пожилой четы, в траурной рамке, на заваленном папками столе Циммермана:

– Его родители. Понятно, что они погибли, как все евреи Европы… – коллега подул на чернила:

– Насчет ремонта я вам помогу… – заметив недоверчивый взгляд Кэтрин, он повел плечами:

– Меня несколько месяцев прятали фермеры, в глуши. Я умею и кровлю класть, и штукатурить, и белить. Потом я ушел к партизанам, воевал с ними, до освобождения Бельгии… – ребята, галдя, ввалились в комнату, Циммерман скрылся в своей комнатушке. Через полуоткрытую дверь, донесся треск телефонного диска, низкий голос:

– Мисс Ривка, здравствуйте. Это мистер Лео. Вы, наверное, меня не узнаете… – Кэтрин подумала:

– Жаль, что он не выступает в суде. У него приятная манера, он располагает к себе. Очки всегда вызывают доверие. Надо и мне завести очки, с простыми стеклами… – телефоны звонили почти одновременно, Кэтрин даже вздрогнула:

– Мистер Рикардо прав, здесь работают на износ. Но это отличная школа… – она подняла трубку:

– Практика мистера Зильбера, чем могу помочь… – голос, как подумала Кэтрин, и лыка не вязал:

– У него такой акцент, что я половины слов не разбираю. Кажется, он откуда-то с юга… – мужчина икнул в трубку:

– Я, это, купил пива, хрустящего картофеля, а в пачке мышь дохлая. Я мог отравиться. Что они там себе думают, в Lay Lingo Company… – судя по звуку, клиент отхлебнул пива, – по телевизору крутят их рекламу, а они мышей в пачки запечатывают. Тварь я не выбросил… – любезно добавил клиент, – я помню, как это называется. Это улика… – нехорошо улыбаясь, Кэтрин взялась за адвокатский блокнот, с желтой бумагой:

– Мы вам поможем, уважаемый мистер. Ваша фамилия, имя, адрес, пожалуйста… – паркер Кэтрин забегал по листу.

В прихожей пахло мыльной водой, уксусом. В картонном ящике валялись сорванные с окон гардины. Сняв тряпку со швабры, Кэтрин переступила босыми ногами по чистому полу:

– Обидно тратить единственный выходной на уборку, но мистер Зильбер считает, что домашние обязанности, наша забота, а вовсе не дело конторы… – с утра она успела съездить на Кадман-плаза. На почтамте Кэтрин отправила телеграмму родителям, сообщая им новый адрес. В письме она кратко рассказала о конторе Зильбера:

– Папа справится у его здешних знакомых… – вздохнула Кэтрин, – узнает, что я работаю на практику, выколачивающую деньги, любыми путями… – босс поручил Кэтрин дело о мыши:

– Компания Lays не бедствует… – Зильбер хищно ощерил зубы, – у южанина есть хороший шанс на компенсацию. Ты правильно сделала, что потащила его к врачу… – на второй день работы начальник перешел с ней на «ты».

Оттащив ведро с грязной водой к стене, Кэтрин похлопала по карманам подвернутых, спортивных штанов. На крыльце пригревало осеннее солнце. Она присела на перила, сощурив глаза, затягиваясь сигаретой. Из гостиной слышался немелодичный свист:

– Хотя бы одну комнату и кухню надо привести в порядок… – Кэтрин, отчего-то покраснела, – потом я займусь спальнями и садом. Пока можно ночевать в гостиной, на диване. Надеюсь, в нем нет клопов… – судя по первой ночи, проведенной девушкой в новой квартире, клопы пока не поняли, что обзавелись хозяином. Вытянув руку, Кэтрин поискала следы укусов:

– Но если есть, я их потравлю. Леон, то есть Лео, принес и ловушки, для крыс. Неудобно, у него сегодня тоже выходной, а он мне белит потолок на кухне…

Коллега появился на крыльце незадолго до восьми утра, в старой куртке, с большим пакетом малярных принадлежностей и свертком поменьше, откуда пахло выпечкой. Кэтрин давно пристрастилась к нью-йоркским бубликам, с мягким сыром и копченым лососем. Он купил и румяные булочки с луком, посыпанные крупной солью:

– Их тоже делают евреи, – вспомнила Кэтрин, – какое-то польское название… – сварив кофе, девушка присела за кухонный стол, напротив мистера Циммермана:

– Правильно, что вы ничего не упомянули, насчет фотографии… – тихо сказал мистер Леон, – босс не любит говорить о погибшем сыне. Значит, на снимке есть и ваш брат… – Кэтрин кивнула:

– Эндрю служил военным юристом, в армии Монтгомери. Он тоже подорвался на мине, в той колонне, но выжил, только потерял руку. Он женился, у меня есть племянница, Луиза… – Циммерман заметил:

– То есть ваш брат унаследует контору отца… – Кэтрин рассказала коллеге о практике Бромли, – а вы решили сами пробивать себе дорогу… – девушка сморщила нос:

– В Британии я всегда бы осталась дочерью Филипа Бромли, а здесь меня никто не знает… – Циммерман, предупредительно, щелкнул зажигалкой:

– В маленьких городах все по-другому. Я бы занял место моего отца. В Льеже привыкли, что если адвокат, то Циммерман… – он коротко улыбнулся, – моя семья живет в городе с прошлого века, то есть жила… – оборвав себя, коллега заговорил о другом:

– Он ничего не расскажет о войне, о гибели родителей, – поняла Кэтрин, – мы хотим оставить случившееся за спиной. Как я хочу забыть о том, что сделала. Но у меня не было другого выхода… – Кэтрин сглотнула:

– Лучше так, чем уехать в глушь, а потом отдать ребенка на воспитание. Или вернуться домой… – она закрыла глаза, – папа с мамой приняли бы меня, но я бы не смогла смотреть каждый день на ребенка и видеть мерзавца Ди Грасси… – Кэтрин отогнала от себя надменный голос адвоката:

– Я вообще не уверен, что это мой ребенок. Я был у тебя первым, но где гарантия, что кто-то другой не стал вторым, третьим и так далее… – бублик и кофе рванулись наверх, Кэтрин справилась с тошнотой:

– Все прошло и больше не вернется. Не думай о нем, думай о деле… – она решила предложить Циммерману выбраться в бар:

– Мы коллеги, посидим по-дружески. Мне надо его отблагодарить, он тратит свой выходной, на меня… – Кэтрин хмыкнула:

– Он, действительно, и штукатурит, и белит, и переклеивает обои. Готовит он тоже хорошо… – Циммерман жил один:

– Я даже уборщицу не нанял, – сказал коллега, – ферма и партизанский отряд, меня всему научили… – Кэтрин подумала, что мистер Леон, в Бельгии, скорее всего, не был женат:

– По крайней мере, он о таком молчит. Хотя перед войной он едва закончил университет… – большая рука потянулась к пачке сигарет, лежащей на перилах. Черные, с легкой проседью, волосы Циммермана, забрызгали белила:

– Принимайте работу, мадемуазель… – весело сказал коллега, закуривая, – в побелке и в составлении контрактов, для босса, я одинаково аккуратен… – по Бедфорд-авеню проехало такси. Кэтрин разглядела рядом с шофером силуэт плотного мужчины, в кепке:

– Наверное, тоже еврей, им положено покрывать голову. Хотя ни босс, ни Леон, то есть Лео, такого не соблюдают. Они и новый год не отмечали… – Кэтрин соскочила с перил:

– Я уверена, что все в порядке, месье Леон. Хотите… – она склонила голову набок, – сходим вечером в бар, посидим? У Бруклинского музея есть приличные заведения… – мисс Ривка Гольдблат ждала сегодня Циммермана на Манхэттене, у хорошего кинотеатра. Они шли смотреть нового, британского «Гамлета»:

– Кино, потом обед в ресторане… – в золотых волосах мисс Бромли играли солнечные лучи, – правильно Зильбер говорит, надо оставить все позади, начать новую жизнь. Оставить и то, о чем он не знает, и никогда не узнает. Вообще никто не знает, кроме меня и Монаха… – у мисс Бромли были большие, голубые глаза:

– Такие же, как у нее, – понял Циммерман, – и волосы у них похожи. Не думай о ней, не думай… – мягкий локон щекотал белую шею девушки, в воротнике расстегнутой, простой блузы. Циммерман отвел глаза:

– Спасибо за приглашение, но я вечером занят. Я закончил, мисс Бромли, буду собираться… – потушив сигарету в пустой консервной банке, он ушел в дом.

Высокие каблуки туфель простучали мимо двери «Карнеги Дели».

Мисс Ривка Гольдблат бросила мимолетный взгляд, на свое отражение, в витрине:

– Нет, сюда он меня не поведет. Он из Европы, он знает, как обращаться с девушками. Он почти француз, в конце концов, то есть бельгиец… – мисс Ривка не представляла себе мистера Циммермана, Лео, как она, про себя называла поклонника, перед тарелкой сэндвичей на ржаном хлебе, с солониной, сдобренной горчицей и острыми огурчиками:

– Мы с мамой можем сюда ходить… – невольно хихикнула девушка, – мы так и делаем, когда выбираемся в Карнеги-Холл, но Лео никогда меня сюда не пригласит. У него хорошее воспитание… – ожидая зеленого сигнала светофора, на углу Седьмой Авеню и Пятьдесят Седьмой улицы, мисс Ривка вспоминала французские рестораны, в округе:

– Кинотеатр прямо напротив «Плазы»… – она скрыла вздох, – но у нас всего лишь второе свидание, если считать первым обед, у матушки мистера Зильбера. В «Плазу» не водят на втором свидании. Для отеля еще рано… – в «Плазе», летом вышла замуж подружка мисс Ривки, Рути:

– Пусть он ниже Рути, и толстячок, но зато у него своя зубоврачебная практика, на Лонг-Айленде. Не зря она с докторами знакомилась… – получив кольцо на палец, подружка перебралась в милый особняк, в пригороде:

– Она помогает мужу, на приемах, диплом медсестры она заработала, но скоро она осядет дома… – по лукавым намекам Рути Ривка понимала, что приятельница ожидает счастливого события.

Красный человечек погас, Ривка вздернула подбородок:

– Она меня младше, а замужем. Я тоже выйду замуж в «Плазе», обещаю… – над небоскребами, потоком лимузинов и желтых такси сияло еще теплое, осеннее солнце. Миновав квартал, мисс Гольдблат свернула на Пятьдесят Восьмую улицу.

Мистер Циммерман, Лео, ждал ее у нового кинотеатра «Париж». Зал открыли только прошлым месяцем. Ривка видела фотографии дивы, Марлен Дитрих, перерезавшей у входа алую ленточку:

– Там показывают только лучшие фильмы. «Гамлет», отличный выбор, мистер Оливье великий актер. В фойе настоящее французское кафе, с круассанами. Никаких сосисок или воздушной кукурузы. Мы выпьем кофе, а за обедом поговорим о книгах… – по пути из Бруклина мисс Ривка просмотрела New York Times. Писали о будущих военных действиях, в новом еврейском государстве, о сражениях в Индокитае, об очередных советских шпионах:

– Это все неинтересно… – Ривка поправила воротник осеннего жакета, – лучше мы обсудим мистера Грина… – на обеде Циммерман упомянул, что читает «Ведомство страха». Мисс Гольдблат взяла в библиотеке и этот роман, и новую книгу, «Суть дела»:

– Опять о шпионах, – смешливо подумала девушка, – но мужчинам нравятся такие вещи. Циммерман воевал, в партизанском отряде, хотя он не говорит о прошлом… – о прошлом мистера Лео девушка узнала от адвоката Зильбера. Шидух, или сватовство, устроил именно он:

– То есть не мистер Зильбер, а его матушка… – Рути, верная подруга, интересовалась у посетительниц дантиста холостыми родственниками:

– Миссис Зильбер восьмой десяток, однако она в твердом уме, – сказала Рути, по телефону, – ее сын вдовец, но для тебя он слишком стар. Однако у него есть помощник, адвокат с дипломом. Высокий, темноволосый, тридцать лет. В общем, жди приглашения на обед. Я дала миссис Зильбер твой телефон… – Ривка дернула углом пухлых, щедро накрашенных губ:

– Он беженец, как Фельдблюм. Тот летом уволился, наверное, решил поискать счастья на Среднем Западе, или в Калифорнии. Мама правильно сказала, это мой последний шанс. Мне двадцать восемь, скоро я буду никому не нужна, даже с двумя дипломами и французским языком… – весной мисс Ривка сдала бухгалтерские экзамены:

– Беженец, ничего страшного… – она остановилась перед витриной ювелира, – я американка во втором поколении, я помогу ему обустроиться. У Зильбера погиб сын. Он, наверное, передаст практику Лео, то есть мистеру Циммерману. У меня хорошая голова на плечах, я знаю, как вести бизнес. Сейчас он снимает квартиру, но мы купим дом, в рассрочку. Может быть, удастся обосноваться даже не в пригороде, а в Бруклине… – на Манхэттен мисс Ривка не рассчитывала:

– В общем, на Хануку надо поставить хупу… – в метро, шурша газетой, она читала любимую колонку, с объявлениями о помолвках и описаниями свадеб:

– Хупа в синагоге на Пятой Авеню, банкет в «Плазе»… – девушка рассматривала обручальные кольца, – в конце концов, непохоже, что мистера Циммермана осаждают поклонницы. Он вообще скромный человек, не упоминает о военных заслугах. Интересно, какие цветы он мне сегодня подарит? Я говорила, что люблю розы… – мисс Гольдблат поймала в витрине отражение знакомого лица:

– Я его видела, в публичной библиотеке. Он встречался с Этель, то есть миссис Розенберг… – высокий, светловолосый мужчина, в отлично скроенном пальто, серого твида, хлопнул дверью такси. Ривка узнала тонкий шрам, на щеке:

– Теперь я поняла, на кого он похож. На вице-президента Вулфа, из учебника истории… – светловолосый делил машину с мужчиной постарше, в дорогом костюме, с туго набитым портфелем. Ривка проследила за черными, побитыми сединой волосами:

– По виду еврей. Интересно, кто они такие? Наверное, просто бизнесмены. Но зачем он передавал миссис Розенберг конверт… – девушка взглянула на золотые часики:

– Время у меня еще есть, я приехала заранее… – запомнив понравившиеся ей кольца, Ривка пошла за светловолосым и его приятелем.

Меню в кафе «Париж» писали мелом, на грифельной доске, но на английском языке.

Фойе украшали плакаты новых фильмов. Мистер Оливье, в средневековом костюме, при шпаге, стоял над трупом Офелии. Многоцветная реклама обещала, в ноябре, премьеру «Жанны Д’Арк», с Ингрид Бергман. Леон достал из кармана блокнот:

– Надо сходить. Мисс Ривка серьезная девушка, на обеде она говорила о Толстом, о Флобере. Ей должен понравиться исторический фильм… – мисс Гольдблат говорила на немного школьном, скованном французском языке, но Леон похвалил ее произношение. Он сделал пометку рядом с одиннадцатым ноября:

– Пригласить Ривку в кино… – паркер дрогнул, Леон велел себе:

– Прекрати. Хватит о ней думать, и вообще, она похожа на ту… – ручка вывела имя Кэтрин Бромли. Дочь мистера Бромли отлично знала французский:

– По-немецки я тоже объясняюсь, – весело заметила девушка, – у меня в школе даже преподавали латынь, хотя, обычно, в женских школах такое не принято… – перед войной Кэтрин закончила Квинс-Колледж, в Лондоне:

– Я прошла два университета, – смешливо добавила коллега, – в июне сорокового года я получила аттестат и водительские права, и сразу записалась в женские вспомогательные войска. Я пять лет водила машину скорой помощи, выкапывала раненых, после налетов, жила в общежитии… – она повела рукой:

– Но я, хотя бы, оставалась рядом с родителями. Мой брат начал воевать в сороковом году. Он был при Дюнкерке, потом в Северной Африке, в Италии. Папа и мама за него очень волновались, но теперь все позади… – за кофе мисс Бромли показала фотографии пухленькой малышки, в кружевном платьице. Девочку сняли рядом с «Юридическим словарем». Луиза, довольно уверенно, держала ручку на переплете:

– Будущее поколение Бромли, – прочел Леон, – дорогой тете от любящей племянницы… – он увидел и военные снимки. Кэтрин, в комбинезоне и пилотке, стояла у санитарного фургона:

– День победы… – девушка перевернула страницу, – то есть ночь победы… – здесь она носила легкомысленное, летнее платье. Кэтрин, в обнимку с другими девушками, салютовала фотографу бутылкой сидра, с бортика фонтана:

– Мы тогда гуляли по Лондону, – мисс Бромли смотрела вдаль, – танцевали со всеми солдатами и офицерами. На улицы высыпали тысячи людей, пели, запускали фейерверки… – она вскинула бровь:

– Я вообще очень люблю веселиться, хоть я и юрист… – мисс Бромли хихикнула, – люблю бары, люблю джаз… – в голубых глазах промелькнула тоска:

– Ди Грасси водил меня слушать джаз, здесь, в Нью-Йорке. Играл Чарли Паркер, мы танцевали… Оставь, не думай о нем… – вместо этого Кэтрин поинтересовалась, как провел день победы мистер Циммерман:

– Отсыпаясь в похмелье… – Леон, мрачно, отхлебнул кофе, – но ей о таком знать не надо. Я тогда каждое утро тянулся за виски… – виски Леона снабжали коллеги, военные юристы из американских частей, расквартированных в Бельгии:

– Мы вскрывали очередное массовое захоронение, на месте расстрела партизан. Было бессмысленно искать тела папы и мамы, но я, все равно, надеялся. Следующим годом Монах вернулся из Палестины и велел мне ехать в Америку. Я нашел в архивах льежского гестапо сведения о том, что маму и папу отправили на восток. Я отомстил за них… – он сжал сильную руку в кулак, – но родителей мне, все равно, не вернуть…

Появившись на пороге прокуренной, пахнущей спиртным квартиры, бывший командир заставил Леона выбросить пустые бутылки и вымыть заваленные пеплом полы:

– Ты лучше уезжай… – сидя в инвалидной коляске, Гольдберг варил кофе, на газовой плите, – у меня есть обязанности, у меня на руках Маргарита, а ты свободный человек… – Леон вспомнил:

– Он тогда не сказал мне, что потерял в Польше жену. Он только недавно, в сентябре, написал, что она погибла… – с командиром они обменивались весточками:

– У него теперь не только Маргарита на руках, но и кузен девочки… – подумал Леон, – а тогда он заметил, что мне незачем оставаться в Бельгии… – Гольдберг курил у окна, разглядывая пустынный, унылый льежский двор:

– Ты здесь словно на пепелище, Леон, – он обернулся, – уезжай в Америку, начинай новую жизнь. Нельзя все время сидеть на кладбище… – Циммерман, все равно, оставил записочку в льежской синагоге, куда он бегал мальчиком, в воскресные классы, где отмечали его бар-мицву:

– Папа с мамой ставили там хупу, и я хотел поставить, после войны. Она обещала, что станет еврейкой, ради меня… – потушив окурок, Гольдберг повторил:

– Уезжай. И не беспокойся за то дело… – он протер пенсне, – никто, ничего не узнает…

Только сам Леон и его командир знали, что осенью сорок третьего года Циммерман застрелил свою жену:

– Труп никто не найдет, мы сбросили тело в Маас… – горячий кофе встал комком в горле, – она ползала на коленях, рыдала, клялась, что не виновата в депортации мамы и папы. Но ее видели в здании гестапо, в компании немецких офицеров… – брак Циммермана был подпольным. Партизан не мог появиться в мэрии, где сидели коллаборационисты:

– Она кричала, что ничего не знала, что гестапо приехало на ферму неожиданно. Она даже посмела заявить, что ждет ребенка… – Леон поморщился, – она врала, разумеется. Правильно Шекспир сказал: «О, женщины, вам имя, вероломство». Она, наверняка, собиралась продать и меня, и остальной отряд. Вовремя мы с Монахом навестили ферму…

Леон вывез родителей из Льежа весной сорок второго года, с началом массовых депортаций бельгийских евреев. Старшие Циммерманы получили паспорта с французскими фамилиями. По бумагам они стали католиками:

– Катрин унаследовала ферму от родителей. В той глуши было безопасно, то есть мы считали, что безопасно… – Леон вздохнул, – я ей доверял, она была моей женой… – с Катрин, тоже уроженкой Льежа, он познакомился на партизанской акции:

– До войны мы не сталкивались, я учился в Лувене, она заканчивала гимназию. Мы встретились в сорок первом году, ей тогда было всего восемнадцать… – Леон понял, что его покойная жена, была ровесницей Кэтрин Бромли:

– У них одинаковые имена, они похожи, они даже одного роста… – он взглянул на часы:

– Хватит. Мерзавка мертва, она давно превратилась в скелет, на дне Мааса. Она предала моих родителей, спасая собственную шкуру. Гестапо село ей на хвост, она решила купить себе жизнь ценой депортации беспомощных стариков. Верно я тогда подумал, еврейка бы никогда так не поступила. Не еврейкам нельзя доверять, ни одной их них… – Циммерман не верил в Бога:

– Никто не верит, из переживших войну. Но речь не о Боге, а о нашем народе. Слишком много нас погибло, в Европе. Мои дети родятся евреями. Я обязан так поступить, в память о маме и папе… – мисс Ривка запаздывала. Рядом с Циммерманом, на столике, лежал букет белых роз:

– Ей нравятся эти цветы. Ей к тридцати, но она хорошая, серьезная девушка. Хорошая и хорошенькая. Нечего тянуть, я ей, кажется, нравлюсь. Сделаю предложение, на Хануку поставим хупу…

Фойе наполнялось патронами, к кассам тянулась очередь, шипела кофейная машинка. Тихо играло радио, над стойкой:

Он узнал низкий, хрипловатый голос Пиаф. Сизоватый дымок сигарет щекотал глаза:

– Мы с Катрин танцевали, в рабочем кабачке, в Льеже, тоже под Пиаф. Потом мы пошли на безопасную квартиру, я ей купил по дороге цветы. Не розы, фиалки. Мы выпили дешевого шампанского, целовались по дороге, в подворотнях, как дети. Мы и были дети, ей восемнадцать, мне двадцать три. Она шептала, что любит меня, сразу полюбила, как только увидела. Мы стали друг у друга первыми… – он вспомнил залитое слезами лицо:

– Леон, милый, поверь, я ни о чем не подозревала. Я уехала на рынок, с овощами, с яйцами, а здесь появились немцы… – Катрин стояла на коленях, запрокинув голову, растрепанные, золотистые волосы, падали на спину:

– Я ходила в льежское гестапо, это правда, но только для регистрации, как положено, владельцам ферм… – это было правдой:

– Я хотел ее ударить, но побрезговал марать руки. Монах ничего не видел, он ждал во дворе, у машины… – они с командиром приехали на ферму глубокой ночью:

– Она стала расстегивать платье, я вынул пистолет, и тогда она сказала о ребенке. Якобы, с мая, когда я в последний раз навещал ее и родителей. Их арестовали в июне. Она цеплялась за меня, умоляла ее пощадить, целовала мне руки… – Циммерман выстрелил жене в затылок.

Труп они с командиром уложили в багажник опеля, завернув тело в простыню, прибавив тяжелых камней:

– Съехали на берег Мааса, один всплеск, и поминай, как звали, – он допил кофе, – мамы и папы я этим не вернул, но отомстил за них. Оставь, все в прошлом. И не думай о мисс Бромли, она не еврейка…

На него повеяло французскими духами. Мисс Ривка запыхалась, на потный лоб, под шляпкой, спускалась прядь завитых, черных волос. Нарумяненные щеки раскраснелись. Циммерман едва успел подняться:

– Что случилось, мисс Гольдблат? Я рад вас видеть, это вам… – мисс Ривка даже не взглянула на букет:

– Придется отложить кино, – решительно заявила девушка, – проводите меня в полицейский участок, мистер Циммерман… – он открыл рот, мисс Ривка добавила: «Это дело жизни и смерти, мистер Лео. Речь идет о безопасности Америки».

В окне небольшой квартирки, неподалеку от Коламбус-Серкл, на двадцать третьем этаже унылого, офисного здания, блестели медью и золотом кроны деревьев Центрального Парка. В чистом небе реял раскрашенный, воздушный змей, над крышами небоскребов метались чайки.

На кухонный стол водрузили заляпанный жирными пятнами пакет, из закусочной на противоположной стороне улицы. Квартиру оборудовали кофеваркой и газовой плитой, однако Эйтингон решил купить пончиков. Он вытряхнул выпечку на тарелку:

– С бостонским кремом, с шоколадом, со сливочной начинкой. Мальчик четыре часа просидел за рулем, он проголодался… – вечером Паук возвращался в столицу. Для всех, генерал Горовиц проводил день у дантиста:

– Завтра похороны майора Мозеса, – подумал Эйтингон, – Матвей приходит на Арлингтонское кладбище, как представитель Комитета Начальников Штабов. К тому же, он сопровождает Дебору и Аарона. Вдова Мозеса пригласила их на церемонию… – Эйтингон подхватил мальчика на стоянке прокатных автомобилей, в Нью-Джерси. Форд генерал взял в столице, расплатившись наличными:

– Они видели мои водительские права, – заметил Мэтью, ожидая такси, – но я выбрал бойкое место. Завтра я верну машину, обо мне никто не вспомнят… – даже застряв в пробке, на мосту Джорджа Вашингтона, они не обсуждали дела:

– Говорить мы можем только наедине, или в толпе, – наставительно сказал Эйтингон, когда такси подъехало к стоянке, – сейчас надо соблюдать особенную осторожность…

Операция начиналась по возвращении Деборы и ребенка в столицу. Ребята, работавшие под прикрытием советского представительства, при ООН, чуть ли не по сантиметру облазили Централ Парк Вест, где готовился несчастный случай, для сына капеллана. Эйтингон хорошо знал привычки Деборы Горовиц:

– В воскресенье она водит мальчика в Парк. Там они всегда вместе, как и в Бруклине, по субботам. В будние дни она возит ребенка на подземке в школу, при университете, даже тогда, когда у нее библиотечное время. Остаются ее визиты в Норфолк, в штаб флота… – на время пребывания в Норфолке Дебора отправляла ребенка в резиденцию ребе:

– Там он тоже в толпе детей, – недовольно пробурчал Эйтингон, – слишком сложно избавиться от него, на глазах у всех. Надо выманить Дебору из квартиры, пусть она сходит в магазин, что ли… Но парень не отправится на улицу один, ему всего седьмой год. Остается домашний визит. Ребенок вышел на балкон, к голубятне, перевесился через перила и упал во двор. Десятый этаж, внизу асфальт, он не выживет… – на случай, если мальчик, после падения, все-таки остался бы жив, во двор посылали чистильщика:

– Матвей забирает впавшую в шок Дебору и везет ее за город, прочь от квартиры. Устроим несчастный случай, как в романе Драйзера. Взятая напрокат лодка перевернулась, только не на озере, а в океане… – мальчика и Дебору снабжали безукоризненными, французскими документами:

– Лучше так, чем испанские паспорта. Они не говорят по-испански, нельзя вызывать подозрений на границе… – генерал с Деборой ехали в Монреаль, откуда они улетали в Париж. Наум Исаакович думал о морском пути, но не хотел рисковать:

– Военный корабль сюда не послать, а гражданское судно, под фальшивым флагом нейтралов, слишком громоздкое предприятие. Проклятая К-57 не вовремя пошла ко дну. Ладно, главное, добраться до Парижа. В аэропорту нас встречают, и везут в Гавр. Через три дня мы увидим шпиль Адмиралтейства, окажемся дома… – в квартире царила тишина.

Эйтингон не хотел показывать Паука даже доверенным работникам. Он сам купил билеты на рейс из Канады во Францию и намеревался сопровождать мальчика и Дебору до Москвы. Матвей, в соседней комнате, разбирался с содержимым портфеля Наума Исааковича. Паук привез Эйтингону последние сведения с полигонов в Техасе, владений фон Брауна, из акустических и медицинских лабораторий:

– Они тоже занимаются фармакологией, как Кардозо, – усмехнулся Эйтингон, – все понимают, что за такими средствами будущее… – закончив с кофе, вымыв руки, он достал из внутреннего кармана пиджака конверт. Светловолосый мальчик, в бриджах и курточке, уверенно, ловко сидел на черном пони:

– У нее лошадка белая, словно в той английской песенке, – Наум Исаакович полюбовался дочкой генерала Журавлева, – осанка у нее аристократическая, а ведь родители крестьяне крестьянами… – девочка широко улыбалась. Детей сняли на яхте, под парусом, и в розарии санатория. Наум Исаакович бросил взгляд на дверь:

– Я ему еще ничего не говорил… – он сверился с часами, – через тридцать минут сюда позвонят из Москвы… – вчера Эйтингон связался с товарищем Яшей. Мальчика привезли из Завидова, поселив под крылом генерала Журавлева, в квартире на ФруФрунзенской набережной:

– Скоро он туда переедет с отцом и мачехой. У него появится младший брат, названый. Матвей заберет Павла с Дальнего Востока, воспитает, как своего сына… – выбрав несколько фото, Наум Исаакович закурил:

– В кондитерской я обещал, после исчезновения Матвея, законсервировать Розенбергов. Незачем ими рисковать, у Джулиуса хорошие связи, в научных кругах. Оставим супружескую чету на будущее… – в закусочной стоял шум, громко играло радио:

– Нас никто не слышал, – успокоил себя Эйтингон, – можно было кричать во весь голос, и никто бы не обратил внимания… – дверь скрипнула, Матвей, весело сказал:

– Готово, товарищ Нахум. Материалы я разложил по папкам, в Москве легко разберутся… – Мэтью осекся.

На столе, рядом с дымящейся чашкой кофе, лежали яркие, цветные фотографии:

– Это я, в детстве. Мама возила меня в загородный клуб, я учился верховой езде. У меня тоже был черный пони… – он застыл, не в силах сделать шаг вперед:

– Товарищ Нахум… – пробормотал Мэтью, – вы нашли его… – на плечо ему легла теплая, надежная рука:

– Родина позаботилась о твоем мальчике, сынок. Ему идет седьмой год, его зовут Сашей, Александром… – Наум Исаакович помолчал:

– Он ждет тебя в Москве, милый. Он знает о тебе, он гордится тобой…

Эйтингон, почти силой, усадил Мэтью за стол:

– Выпей кофе, покури, успокойся. Через четверть часа вы поговорите, по телефону. Поэтому я и попросил тебя приехать в Нью-Йорк… – длинные пальцы Мэтью подрагивали, он перебирал фотографии:

– Сын, у меня сын. Александр, как Горский. Он похож на меня, как две капли воды, но в нем есть и что-то от Горского. Сейчас я услышу моего мальчика… – в его руке оказался платок:

– Не надо, не надо, милый, – тихо сказал Наум Исаакович, – потерпи еще немного. Скоро мы окажемся дома, на родине, в Советском Союзе… – вытерев лицо, Мэтью вскинул голову: «Спасибо вам, товарищ Нахум. Спасибо за все».

Мэтью ждал звонка сына в особой комнате безопасной квартиры, рядом с пока молчащим аппаратом. Товарищ Нахум сказал, что здесь оборудована прямая связь:

– Семь часов разницы с Москвой… – Мэтью взглянул на хронометр, – в СССР девять вечера. Мы поговорим, и его отвезут обратно на квартиру. За Сашей… – он называл мальчика по-русски, – присматривает коллега товарища Нахума, то есть мой коллега. Он тоже генерал, наш будущий сосед… – Мэтью видел фотографии будущих апартаментов, на Фрунзенской набережной, и снимки дачи. Шале в альпийском стиле стояло на берегу канала имени Москвы:

– Охраняемая территория, – улыбнулся товарищ Нахум, – закрытый поселок, для государственных служащих. Своя конюшня, причал для яхт. Вот, кстати, и яхта… – Мэтью подумал, что ни военное ведомство, ни секретная служба США не обеспечивают работников загородными виллами:

– На базах есть жилые помещения, но нельзя считать полигон в Лос-Аламосе или владения фон Брауна, дачей. Никто не дает бесплатные квартиры персоналу. Даже высшие чины покупают апартаменты или особняки в рассрочку. Тем более, никто не оплачивает отдых работников… – товарищ Нахум обещал ему, на годовщину революции, поездку на Дальний Восток. На Аляске, во время войны, Мэтью охотился на медведей, но тигров в США не водилось:

– К этому времени мы обустроимся в Москве, – понял Мэтью, – Саша пойдет в школу. Я с ним буду говорить по-английски, он быстро все схватит. Дебора привыкнет к ребенку, привяжется к нему. Она потеряет Аарона, ей надо будет о ком-то заботиться. Весной у нас появится свое дитя… – Мэтью хотел большую семью:

– Деборе всего тридцать, мне нет и сорока. Наши малыши вырастут в СССР, станут плотью от плоти страны советов… – Мэтью вывозил Дебору в Советский Союз под предлогом встречи с мужем. Якобы здравствующий капеллан, наконец, смог организовать исчезновение своей жены из Америки. Мэтью курил, не отводя взгляда от стрелки часов, на стене:

– Еле ползет. Все потому, что я волнуюсь. Я никогда не слышал голоса мальчика… – в Советском Союзе Дебора должна была узнать о трагической гибели рава Горовица:

– Он скончается в Сибири, на Дальнем Востоке… – Наум Исаакович повел рукой, – у нас большая страна. Мы все устроим, милый, Дебора ничего не заподозрит. Она будет в трауре, по мужу и сыну, а ты ее поддержишь…

Несколько дней назад Мэтью встретил невестку и племянника на вашингтонском вокзале. Он помнил тонкую фигуру Деборы, в изящном пальто, итальянского кашемира, с темной норкой, шляпку, с вуалеткой, горький запах степной травы, от мягких волос, цвета воронова крыла:

– Тогда ничего не удалось… – Мэтью раздул ноздри, – рядом все время болтался Аарон, а потом в пансион приехала негритянка, с девчонкой… – из-за законов о сегрегации, Дебора не стала снимать комнаты в отеле. В столичных гостиницах, Мирьям, пусть и в военной форме, с медалями, не пустили бы дальше входа:

– Она не смогла бы даже выпить кофе в фойе, – хмыкнул Мэтью, – Дебора остановилась в пансионе для черных… – комнаты у Дюпонт-серкл были роскошными, в вестибюле, по вечерам, играли джаз. Дебора оказалась единственной белой постоялицей пансиона. Выпив с женщинами кофе, сваренного на парижский манер, Мэтью вежливо откланялся:

– Мы увидимся на кладбище, старший лейтенант Мозес… – негритянка приехала в гостиницу в мундире, – к сожалению, я вынужден бежать, служебные дела… – получив сообщение, что товарищ Нахум ждет его в Нью-Йорке, Мэтью взял в министерстве однодневный отпуск. Он отговорился необходимостью, наконец, посетить дантиста:

– За один прием постараюсь сделать все необходимое… – весело сказал генерал, – жизнь командировочного не располагает к хождению по врачам… – зубы Мэтью в пломбах не нуждались, однако, перед отъездом на восток, он успел забежать к доктору:

– Правильно сказал товарищ Нахум, осторожность превыше всего. Надо завершить операцию и ехать домой, в Москву. Сейчас нельзя рисковать, я должен увидеть мальчика… – стрелка часов, казалось, замерла. Сердце глухо, прерывисто забилось. Мэтью, невольно, провел рукой по светлым, коротко стриженым волосам:

– Саша видел мое фото, товарищ Нахум показал ему снимок. Мой сын знает, что я Герой Советского Союза, знает, что его мать погибла, сражаясь с нацистскими оккупантами. Но о Горском он ничего не слышал, и не услышит. Горский предатель, он обвел вокруг пальца партию, он был американским шпионом… – цветное фото мальчика лежало на столе, перед Мэтью. Товарищ Нахум написал в его блокноте несколько русских фраз, английскими буквами: «Sasha, mily, eto ya, tvoi papa. Sasha, ya lublu tebya. My skoro budem vmeste, na nashei sovetskoi rodine…»

В большом окне кабинета, за пуленепробиваемым стеклом, над входом в метро переливалась буква «М». Ярко освещенные троллейбусы ползли к улице Горького.

Товарищ Яков, как он представился Саше, забрал мальчика с Фрунзенской, на темном опеле. Коллега генерала Журавлева сам сидел за рулем. Саша не знал, что, по распоряжению министра Берия, только ограниченный круг людей мог видеть сына полковника Гурвича. Когда в дверь квартиры на Фрунзенской позвонили, Журавлевы собирались смотреть телевизор:

– Тетя Наташа готовила чай, мы с Машей играли… – Саша, немного, завидовал Маше, из-за ее будущей, октябрятской звездочки. Первоклассников принимали в октябрята на годовщину великой революции:

– Но к тому времени папа вернется в Москву, мы поселимся вместе, и я пойду в школу для мальчиков. Я тоже стану октябренком…

В Завидове Саша занимался с заведующей библиотекой санатория, в чине лейтенанта МГБ:

– Только она не знает языков, а Маша учит целых три… – летом девочка поделилась с Сашей учебниками. В его будущей школе, как и у Маши, преподавали английский и немецкий:

– И французский я тоже выучу, – пообещал себе Саша, – товарищ Котов, сказал, что папа знает французский… – Саша едва справлялся с волнением. Он устроился за просторным, покрытым зеленым сукном столом, под портретом товарища Сталина. Рука мальчика лежала на трубке массивного, черного телефона. Товарищ Сталин, в партийном френче, ласково смотрел на кабинет. Саша, невольно, одернул кашемировый свитер, поправил маленький, детский галстук, провел рукой по светлым волосам:

– Товарищ Яков сказал, что папе отвезли мои фотографии. Он знает, как я выгляжу. Он меня не видит, но надо всегда быть опрятным. Октябрята, прилежные ребята… – Саша, наизусть, выучил пять правил октябрят, на задней обложке тетрадок в косую линейку, для первого класса. Он хорошо управлялся с таблицей умножения и красиво писал. Перед ним, на листке, чернели аккуратно выведенные слова. Саша со всем справился сам, сверяясь с учебниками и школьным словариком Маши Журавлевой:

– Я даже ей или тете Наташе ничего не показывал, это государственная тайна… – листок лежал рядом со чашкой крепкого, сладкого чая, с тарелкой пряников и пастилы. Принеся чай, товарищ Яков подмигнул Саше:

– Оставляю тебе одного. Звонок ожидается в девять вечера. Я посижу в соседней комнате… – Саша зашевелил губами:

– Daddy, I love you. I miss you, please come home soon… – телефон вздрогнул. Саша, до боли, зажал трубку побелевшими пальцами. Он сразу, все, забыл:

– Папочка… – всхлипнул мальчик, – папочка, милый, я люблю тебя. Папочка, приезжай скорее… – по лицу катились слезы, Саша икнул:

– Папочка, я так скучаю, так скучаю… Daddy, I love you… – Мэтью не чувствовал влаги, на лице. Он слышал только мальчишеский, звонкий голос сына:

– Я скоро увижу моего мальчика, скоро обниму его… – он шептал в трубку:

– Милый, мой, милый. Саша, мой хороший, потерпи, осталось совсем немного. Папа здесь, он приедет к тебе, и всегда останется рядом. Ya lublu tebya, moi Sashenka… – Саша не отрывался от телефона:

– Папа меня никогда не обманет. Он вернется, я верю, он скоро будет в Москве… – вдали, над Красной площадью, играли рубиновыми всполохами звезды Кремля.