Читать книгу Вельяминовы. Время бури. Часть третья. Том седьмой - Нелли Шульман - Страница 5

На Новый Год, с куском лекаха, медового пирога, со стола ребе, Ева получила от ребецин Хаи-Мушки пакет, перевязанный атласной лентой. Бездетная дочь главы хасидов заботилась о малышах, наполняющих классы, в небольшой пристройке, рядом с резиденцией ее отца и мужа. Каждый ребенок, на детской трапезе, ушел домой с маленьким подарком, с карманами, наполненными домашними леденцами и печеньем.

Раскрыв пакет, Ева ахнула:

– Спасибо! Теперь у меня есть своя коробочка, для пряностей…

Ева любила прощание с субботой, авдалу, даже больше самого шабата. Детям давали большую, витую свечу, вручали серебряные коробочки, откуда сладко тянуло гвоздикой и корицей. Еве нравились сказочные замки, кованые цветы, флюгеры и голубки. Голубку ей и подарила ребецин Хая-Мушка:

– Только надо менять специи, чтобы запах не выветривался, – предупредила ее женщина, – аромат всегда должен оставаться свежим… – Ева кивнула.

В маленькой комнатке, в мансарде резиденции, под черепичной крышей, стоял запах цветущего сада. На окне, в деревянных ящиках, росли маргаритки и фиалки. Узкую кровать окружали глиняные горшки, с пышными розами. Утром, распахивая ставни, Ева махала воробьям, порхавшим у кормушки с зерном. Перегибаясь вниз, она разглядывала будку Ринчена, среди густых кустов, рядом с оградой особняка. Апсо любил поспать:

– Он позже меня встает, – хихикала Ева, – а меня ждут на кухне… – бормоча благословение, она омывала руки. К семи утра раввины и ученики ешивы, закончив молитву, собирались в большом зале столовой. Женщины резали халу, варили яйца и русскую, гречневую кашу, на молоке. В резиденции держали две кухни, с полным набором посуды. Дневную трапезу, которую получали и дети в классах, ужины для семьи ребе и гостей, готовили на мясной кухне.

Примостившись на подоконнике, Ева разглядывала утреннее, туманное небо:

– Надо испечь что-нибудь, для папы и тети Деборы. И надо принести ей букет, она невеста… – Ева не очень любила срезать цветы, но утешила себя тем, что розы опять приживутся. Вчера, после авдалы, ребецин позвала ее к телефону. Услышав голос отца, девочка ничуть не удивилась. Ева знала, что папа вернулся в Америку:

– С ним все в порядке, – спокойно говорила она тете Деборе, до начала праздников, – скоро мы его увидим… – Ева узнала, что отец и тетя Дебора, с Аароном, в воскресенье приезжают на Истерн Парквей:

– Папе даже не надо было ничего мне говорить… – Ева широко улыбнулась, дырками от выпавших зубов, – я сама обо всем догадалась… – она была рада, что отец и тетя Дебора решили пожениться. Склонив темноволосую, всклокоченную голову, девочка прислушивалась к щебету воробьев:

– Так и надо. Мы с Аароном подружились. В квартире, рядом с егодетской, пустует комната… – Ева никогда не навещала апартаменты у Центрального Парка, но видела семейные реликвии, которые тетя Дебора привозила в Бруклин:

– Там есть не только Тора и фотография моих прабабушки и прадедушки, с президентом Линкольном. Там десять комнат, балкон, выходящий к парку, второй балкон, с голубятней, три ванные комнаты, и кухня такая, что хоть танцуй… – Ева подумала:

– Мы с тетей Деборой будем делать печенье и кексы, а на Суккот поставим шалаш прямо на балконе… – Аарон много рассказывал ей и о квартире, и о музеях Манхэттена, и о Центральном Парке. Ева ездила в подземке, но только по Бруклину:

– Еще есть желтый паром, на Стэйтен-Айленд, – она зевнула, – корабль идет мимо Статуи Свободы. Аарон на нем катался и я тоже хочу. Еще я хочу в магазин игрушек Шварца, и в Bloomingdales. Тетя Дебора говорила, что там очень красивые платья…

Ева сидела на подоконнике в длинной, фланелевой ночной рубашке. В классы она, как и все девочки, носила скромные, закрытые наряды, из темной саржи, с толстыми чулками и практичными ботинками. Праздничное платье, правда, было шелковым, но тоже приглушенного, синего оттенка.

Немедленно по переезду на Манхэттен, Ева собиралась попросить у отца пурпурное платье и фиолетовые чулки:

– И сумочку, такую, как у тети Деборы, темно-зеленую. Все вместе будет очень красиво… – решила она. Ева любила яркие, тропические цвета:

– Потому, что я родилась в Индии, – подумала девочка, – в Южной Америке и Африке много орхидей, а здесь они растут только в ботаническом саду… – стрелка часов миновала половину седьмого. Ева потянулась:

– Папа меня не узнает, я еще выросла. Я в маму, наверное, пойду, стану высокой… – сшитое весной праздничное платье опасно задиралось выше колен:

– Еще надо купить форму и ранец, – вспомнила Ева, – я пойду в школу Аарона, при университете. Так нам будет веселее… – она, наконец, разглядела в дымке далекие очертания большой птицы:

– Мама теперь только весной прилетит… – Ева поморщилась, от солнечного зайчика, – но она знает, что со мной все хорошо. Дедушка здесь, он меня не оставляет. Странно… – нахмурилась девочка, – солнце пока не взошло, но уже светит. Но какой торт испечь, для кидуша… – она понимала, что хупа отца и тети Деборы ожидается тихой:

– Папа еще живет не по своим документам… – Ева цыкнула дыркой от выпавшего зуба, – но все равно, не бывает хупы без кидуша. Пусть в кабинете у ребе, но стол накроют. Надо посоветоваться, с ребецин, на завтраке. Папа любит шоколад, тете Деборе с Аароном он тоже нравится… – луч солнца играл на темных волосах девочки, у кормушки вились голуби.

Наум Исаакович Эйтингон опустил бинокль.

Он припарковал старый форд, с прокатными номерами, в узком проулке, рядом с унылым, красного кирпича, забором резиденции ребе, и такой же унылой оградой соседнего домовладения. Эйтингон не жалел, что забрался сюда, протиснув машину под веревками с сохнущим бельем, среди контейнеров для мусора, распугивая бруклинских котов.

Он не в грош ни ставил наружное наблюдение от ФБР, на Истерн Парквей:

– Дармоеды, поперек себя шире… – ехидно подумал Наум Исаакович, – обложились газетами и жуют бублики, запивая их кофе. Мимо можно протащить слона, а они ничего не заметят. Впрочем, слон мне не нужен, мне нужен Ягненок. Я был прав, именно здесь он и спрятал свою девчонку… – о существовании Евы Горовиц Эйтингон знал от пропавшей Саломеи:

– Очень разумно, – он вздернул бровь, – к хасидам не суется ни полиция, ни ФБР. Держу пари, что и сам Ягненок здесь скрывался. Теперь он вернулся в Америку, что нам очень кстати… – в четверг, на безопасную квартиру, где жил Эйтингон, позвонил мальчик, из Вашингтона. Эйтингону очень не понравился спешный отъезд Деборы, с ребенком, в Нью-Йорк:

– Что-то здесь не так… – все еще разглядывая девчонку, он закурил, – с четверга прошло два дня, а в квартире у Центрального Парка никто и не появился… – чутье никогда не подводило Наума Исааковича:

– Нет, Ягненок в стране. Он мог найти Дебору, в Вашингтоне. Скорее всего, так и сделал. Но Дебора не подозревает мальчика. Она купила нашу комедию, с письмами… – под кашемиром свитера, под рубашкой лондонского кроя, дорогого хлопка, пробежал холодок:

– Но если не купила? Она лингвист, специалист по шифрам, она могла насторожиться, решить, что дело неладно. Она могла вести двойную игру, состоять на содержании Секретной Службы… – Эйтингон не мог проверить на жучки квартиру Горовицей.

– Неужели за мальчиком следят, через Дебору? Если это так, то надо избавляться от нее, и срочно увозить отсюда Матвея. Мы не можем его терять…

Девчонка соскочила с подоконника:

– У нее даже уши торчат, как у Меира. Это Ева, никаких сомнений… – заведя машину, Эйтингон отогнал форд за очередные влажные простыни, перегораживающие проход:

– Простыни простынями, но калитку в ограде отсюда видно отлично… – он взялся за термос с горячим кофе, – Ягненок не дурак, он не пойдет в резиденцию через парадный вход. Он понимает, что ФБР следит за зданием. И я послежу, – Наум Исаакович усмехнулся, – узнаю, что у него на уме… – достав из бумажного пакета свежий бублик, он развернул New York Times:

– Ученые сообщают о богатых залежах урана, в Бельгийском Конго… – над машиной что-то зашуршало. Эйтингон высунул голову из приоткрытого окна:

– Какой красавец. Наверное с запада сюда залетел, с гор… – большой сокол, покружившись над охряной черепицей, сел на крышу резиденции. Птица замерла, сложив крылья. Наум Исаакович вернулся к газете.

Кошерная закусочная Эссена помещалась в ряду невысоких, кирпичных домов, на широкой Кони-Айленд авеню, неподалеку от набережной.

На променаде, у деревянных будочек, где продавали билетики на аттракционы, стояли длинные, воскресные очереди. Вертелось колесо обозрения, с шумом проносились поезда, на американских горках. Яркие, разноцветные воздушные шарики плыли над лазоревой водой океана. На раскаленных углях, в тележках, шипели сосиски, румянилась кукуруза.

Торговцы вертели ручные, медные машинки, для сладкой ваты, выуживали из кипящего сиропа круглые пышки. Дети обсыпались сахарной пудрой. На темное, блестящее дерево променада, капало мягкое мороженое. Ветер носил вокруг урн обертки от шоколадок и окурки.

Бруклинские старики, в теплых пальто, устраивались на скамейках, подставив лица низкому солнцу. К обеду распогодилось, но день оставался прохладным. На террасах закусочных мужчины не снимали шарфы, дамы кутались в отделанные мехом жакеты.

Здесь подавали большие сэндвичи, на свежем, ржаном хлебе, с острой солониной, дымящуюся куриную лапшу, гамбургеры, с домашним кетчупом и хрустящими, маринованными огурцами. К каждому заказу полагалась отдельная тарелка, с печеночным паштетом, яйцами, рублеными с жареным луком, фаршированной шкварками шейкой и квашеной капустой. От темной корочки хлеба остро пахло тмином, халу посыпали золотистым кунжутом.

На террасе обедала всего одна пара. Кэтрин Бромли взглянула в окно:

– У них собака, поэтому они сели на улице… – смешной, мохнатый песик уютно улегся у ножки стула. По повадкам мужчины и женщины становилось понятно, что они давно женаты. Черные волосы дамы прикрывала изящная шляпка. Она носила короткий жакет, темного каракуля, и скромную, но элегантную юбку.

Дети пары, мальчик и девочка, видимо, двойняшки, получив от отца купюру в пять долларов, давно унеслись на променад:

– Аарон, Ева, только не отходите далеко… – велел отец, – мы скоро двинемся в обратный путь… – паре принесли кофе, с медовым пирогом. Мужчина и женщина держались за руки. Кэтрин увидела, как он наклонился к уху жены. На темно-красных губах дамы заиграла блаженная, довольная улыбка:

– Они счастливы, – сглотнула Кэтрин, – у них дети. Я так надеялась, что буду счастлива, с Ди Грасси, с нашим малышом. Но правильно говорят, что своего счастья на чужом несчастье не построишь. Я верила, когда он объяснял, что живет с женой из чувства долга. У него как раз в то время родился третий ребенок. Тоже из чувства долга, наверное… – Кэтрин, незаметно, скривила губы:

– Я больше никогда не поступлю так глупо. Но Леон, совсем не Ди Грасси. Он не женат, и он порядочный человек… – рядом с Кэтрин, на стуле, восседал плюшевый медведь, перевязанный атласной лентой. Циммерман оказался неожиданно хорошим стрелком. Выходя из тира, на Кони-Айленд, коллега, неохотно, объяснил:

– Я четыре года воевал. Почти каждый день приходилось брать в руки оружие… – Кэтрин решила не расспрашивать его о прошлом:

– Понятно, что его родители погибли в лагерях, что он уехал из Европы, желая начать все сначала. Не надо все это бередить… – Циммерман позвонил ей утром:

– Если у вас нет желания провести выходной, изучая способы умерщвления мышей… – смешливо сказал Леон, – то приглашаю вас на океанский берег… – Кэтрин, действительно, намеревалась посидеть с документами будущего процесса, против компании Lays. Она еще никогда не выбиралась на Кони-Айленд:

– Ди Грасси сказал бы, что здесь все очень низкопробно… – девушка хрустела квашеной капустой, – да и пошел он к черту. Его дед ездил на осле, в глухой сицилийской деревне, его отец держал паршивую закусочную, а он приобрел лимузин и считает, что стал аристократом. Он просто выскочка, нувориш… – Кэтрин, один раз, заметила, что ее предок стал членом Линкольнс-Инн в пятнадцатом веке:

– Ди Грасси тогда даже передернулся. Хватит о нем думать, – разозлилась Кэтрин, – если я с ним еще и увижусь, то только в суде… – медведь напомнил ей о подарках, новорожденной племяннице:

– Я выбирала Луизе погремушки и думала о нашем малыше… – Кэтрин скомкала салфетку, – хватит. Леон прав, приехав сюда. Надо начинать новую жизнь, оставив прошлое за спиной… – к паре на террасе вернулись дети, раскрасневшиеся от беготни. Девочка держала медведя, похожего на того, что достался Кэтрин. Муж с женой поднимались, мужчина отвязывал от стула кожаный поводок собаки:

– Кота, что ли, взять… – тоскливо подумала Кэтрин, – все не так одиноко будет. У босса есть собака и кот, он после смерти жены их завел. Надо спросить у него, насчет приюта, для животных… – сверху раздался веселый голос:

– Как солонина, мисс Кэтрин? Босс клянется, что здесь сэндвичи лучше, чем даже в «Карнеги Дели»… – девушка улыбнулась:

– Отличная. Что мойщик окон? Вам не надо к нему ехать… – Циммерман звонил в Бруклинский госпиталь, где оправлялся от операции будущий истец на очередном процессе:

– Врачи разрешили посещения с завтрашнего дня… – Циммерман подмигнул ей, – то есть босс, разумеется, пробился к нему в обход докторов. Но время терпит. Босс велел мне не спорить с медициной… – кроме госпиталя, Леон позвонил мисс Ривке, но ответа не дождался:

– Должно быть, она по магазинам отправилась, или к подруге, на Лонг-Айленд… – он проследил за семьей, идущей к потрепанному форду. Собака плясала у ног девочки:

– Они тоже медведя выиграли, – вздохнул Циммерман, – наверное, отец стрелял. Лицо у него, кстати, знакомое. Хотя таких мужчин половина Бруклина. Видно, что он соблюдающий еврей… – машина тронулась. Вслед за ней от обочины оторвался еще один форд.

Циммерман вспомнил, как мисс Ривка настаивала, что видела в кондитерской советских шпионов:

– Ерунда, ей просто почудилось, – решил Леон, – все из-за газет. Даже воскресные выпуски не обходятся без очередной статьи о происках коммунистов. На войне мы сражались вместе с левыми, и ни о чем таком не думали… – в светлых волосах мисс Бромли играли солнечные искорки:

– Я тоже не хочу думать, – понял Леон, – хотя бы недолго. Так давно ничего не случалось. Надоело ждать, верить, что появится кто-то, на пороге. То есть появится, мисс Ривка, но с ней все не так, как было раньше… – он налил Кэтрин кока-колы:

– Между прочим, неподалеку от моего дома открыли новый бар. На вид, заведение неплохое, по вечерам обещают джаз. Если хотите, можем сегодня сходить. Или вы предпочитаете вернуться к дохлым мышам… – в голубых глазах девушки метались смешинки:

– Спасибо, Леон. Мыши подождут, я предпочитаю коктейли и танцы… – два темных форда, выбравшись на середину Кони-Айленд авеню, поехали на запад, к Бруклинскому мосту.

По возвращении из Хобокена, Наум Исаакович припарковал форд, по документам, принадлежавший некоей посреднической конторе, на стоянке у моста Джорджа Вашингтона. Офис компании располагался в безопасной квартире. На бумаге фирмой владел панамский делец. Все бухгалтерские отчеты хранились в полном порядке, налоговые декларации подавались вовремя. Эйтингон, впрочем, в квартире не остановился, хотя в комнатах оборудовали спальню, с душевой.

Он шел по почти пустынному, воскресному Манхэттену, помахивая портфелем:

– Безопасней жить в большом отеле, где мой испанский паспорт завтра никто не вспомнит. С машиной то же самое, незачем мозолить глаза автомобилем. Ребята, резиденты, о нем позаботятся…

Завернув к Центральному Парку, Эйтингон узнал то, что он и так знал. Ни Ягненок, мистер Горовиц, ни его невестка, ни дети в апартаментах не появлялись. Наум Исаакович передал работникам, следившим за квартирой, описание Евы:

– Ягненок может сюда приехать, с девчонкой, – предупредил он ребят, – следите в оба…

В парке, купив кошерный хот-дог и кофе навынос, Наум Исаакович нашел свободную скамейку. По рыжим листьям, устилавшим газон, носились дети, лаяли собаки. В песочнице, неподалеку, копошились малыши. Матери, с низкими колясками, стояли кружком. Темноволосая девочка, в синем пальтишке, с якорями, возила по песку грабельками:

– У Анюты и Наденьки тоже были такие игрушки… – Эйтингон, медленно, пил кофе, – если операция провалится, меня не пощадят. Я не имею права рисковать судьбой девочек. Если меня арестуют, малышек сунут в какой-нибудь провинциальный детдом, поменяв им фамилии. Я никогда их больше не найду. Ни девочек, ни мальчишку. Впрочем, ему не исполнилось и года, он вообще не выживет… – Наум Исаакович вздохнул:

– После фиаско в Израиле Лаврентий Павлович не намерен проявлять снисхождение, особенно, учитывая случившееся в Москве… – в сухой радиограмме, полученной вчера с Лубянки, министр сообщал о вопиющем случае, как выразился Лаврентий Павлович, отъявленного буржуазного национализма. Наум Исаакович видел фотографии, в New York Times:

– Даже думать об этом не хочу… – злобно сдавив пустой стаканчик, Эйтингон бросил его в урну, – от синагоги до Маросейки стояла толпа. Голду чуть ли не на руках внесли в здание… – первый посол нового Государства Израиль, в СССР, Голда Меир посетила на праздники хоральную синагогу столицы:

– Американцы не преминули послать туда журналистов… – избегая смотреть на детей, Эйтингон направился к выходу на Сентрал Парк Вест, – в газете написали, что люди скандировали: «Отпусти мой народ», пели гимн Израиля… – он поморщился:

– Вместо обещанного социалистического государства, на Ближнем Востоке, мы получили сионистский заговор, в четверти часа ходьбы от Кремля… – Наум Исаакович не сомневался, что за буржуазный национализм загремят, как было принято говорить, и он, и Серебрянский:

– Вряд ли нас расстреляют, мы слишком много знаем… – остановившись, он щелкнул зажигалкой, – но, если Берия доберется до девочек, он получит рычаг давления. Ради них я пойду на все. Он доберется, – понял Эйтингон, – персонал виллы, то есть зэка, сдадут меня, не моргнув глазом… – он шел по аллее, где до войны мальчик и Петр Воронов похищали Джульетту Пойнц:

– Мерзавец Воронов давно сдох, туда ему и дорога. Но Володя жив… – Эйтингон, нехорошо, улыбнулся, – Саломея доложила, что его приютил инвалид, в Мон-Сен-Мартене. Якобы, Володя, наследник де ла Марков. До войны проклятая Антонина Ивановна под кем только не валялась. Она навешала лапши на уши Петру, он поверил, что Володя, его ребенок… – и Володя и похитившая его из СССР дочь Кукушки должны были подождать.

Наум Исаакович проследил за машиной Ягненка до пансиона, в Хобокене:

– Они забрали собаку, взяли вещи девчонки, из резиденции ребе, – Эйтингон задумался, – неужели Ягненок приехал за дочерью, чтобы вывезти ее из Америки? Но куда? И почему Дебора и ее мальчишка не вернулись на квартиру… – ничего подозрительного в поведении Ягненка и женщины он не заметил:

– Непонятно, сколько номеров они сняли… – Эйтингон не хотел вызывать подозрений у портье, излишними расспросами, – и под какой фамилией. Или Дебора играет, по заданию Секретной Службы? Они сели на хвост Меиру, хотят его арестовать. Пусть, арест нам только на руку… – выбросив окурок доминиканской сигары, он плотнее насадил кепку на лоб:

– Ладно, остается только одно. Матвей продал квартиру, без излишнего шума. Больше в стране его ничто не держит. Пусть он приедет, как обещал, встретится с Деборой и все выяснит. Если она чиста, она уедет с ним в СССР, как мы и планировали. Но если нет… – Эйтингон вдохнул запах палых листьев. Мимо проплыла тонкая паутинка. Послеполуденное солнце освещало вершины небоскребов, на Вест-Сайд:

– Но если нет, то Нью-Йорк может стать опасным городом, для женщины с ребенком. Что касается Ягненка и его девки, то обещаю, что ФБР быстро узнает о пансионе в Хобокене…

Выйдя из парка, дождавшись зеленого сигнала светофора, Эйтингон направился к Коламбус-серкл. Он хотел позвонить с безопасной квартиры мальчику, в Вашингтон.

В Tom’s Restaurant, на Сто Двадцать Второй улице, было многолюдно. За стойкой, почти не переставая, звенела касса. В обеденное время, дешевую забегаловку, с большими порциями, осаждали студенты и преподаватели Колумбийского университета. Ресторан содержала греческая семья, но готовили здесь на американский манер. Посетители заказывали пышные омлеты, с картофельными лепешками, гамбургеры и хот-доги.

Сидя за дальним столом, с чашкой черного кофе, Дебора взглянула на витрину:

– Они продают греческие сладости. Жаль, что заведение не кошерное, я бы побаловала детей… – у Тома готовили ореховый торт, пропитанный медом. Дебора и сама делала похожий, на Песах. Кухонька в пансионе была маленькой:

– Все равно, сегодня испечем что-нибудь, с Евой, – решила Дебора, – завтра Йом-Кипур. Перед постом надо хорошо поесть… – на праздник они шли в синагогу, в Хобокене. В городе их никто не знал. За завтраком, когда дети убежали во двор пансиона, муж весело сказал Деборе:

– Думаю, ничего опасного нет. Пришли и ушли, на Йом-Кипур кидуш не накрывают. У людей не будет возможности поинтересоваться, кто мы такие. То есть понятно, кто. Месье Блюм, с женой и потомством… – ласковые губы коснулись ее щеки. Меир поднялся:

– Посиди, я уберу со стола, помою посуду… – после завтрака Дебора ехала в университет. Она выбрала время, когда преподаватели разошлись на лекции:

– Я даже в секретариат не заглянула… – она держала сумочку на коленях, – официально считается, что я болею… – в кабинете Дебора забрала из запирающегося ящика стола тощую пачку конвертов, перетянутых резинкой. Письма, с блокнотом, где хранился анализ данных, сделанный ЭНИАКом, лежали в ее сумочке:

– Меир повел детей в парк… – она взглянула на часы, – потом он с ними позанимается, и я вернусь. Пообедаем, сходим в кино, пораньше ляжем спать… – Дебора вздохнула:

– У Аарона в школе тоже считают, что он болеет. Скорей бы все закончилось, хочется оказаться дома… – Дебора думала о новых платьях, для Евы, о второй детской, о том, что надо записать девочку в школу Аарона:

– Они пойдут в один класс, так им будет веселее… – повертев на пальце кольцо с темной жемчужиной, Дебора почувствовала, что краснеет:

– И у нас появятся еще дети. Сейчас мы осторожны, но, когда все прояснится, можно будет о таком не думать. Хочется еще мальчика и девочку… – она вспомнила смешливый голос Евы, за обедом после свадьбы:

– Братика для Аарона, и сестричку для меня, тетя Дебора. Мы так решили… – дети унеслись на набережную Кони-Айленда. Меир потерся носом об ухо Деборы:

– Я считаю, что они правильно решили, любовь моя… – щелкнув застежкой сумочки, Дебора закурила:

– Правильно. Но сначала, сразу после праздника, Меир пойдет к Доновану… – ей захотелось домой, в огромную, выходящую на Парк гостиную. Уютно гудел огонь в камине, Ринчен дремал на ковре, дети устроились, с книгами, на большом диване, под стеной, увешанной фотографиями родни и плакатами фильмов, по книгам бабушки Бет:

– Донован, в Вашингтоне, подарил Марте ее романы… – вспомнила Дебора, – когда все прояснится, я смогу, наконец, увидеть и Марту, и миссис Анну. То есть увидеть тайно. Из-за русских они, все равно, засекречены, как и Констанца… – Дебора встряхнула черноволосой головой, в беретке:

– Меир сказал, что в квартире нам пока появляться не след… – муж считал, что ФБР снабдило апартаменты жучками, – но даже потом, из соображений безопасности, нельзя сюда приглашать миссис Анну и Марту. Можно поехать в горы Кэтскилс, поселиться в кошерном пансионе. Детям понравится. Осенью в тех местах особенно красиво. Там у нас получился Аарон… – Дебора, немного, зарделась. Меиру она, конечно, такого не говорила:

– Но мне с ним даже лучше, чем с покойным Аароном. Я и не знала, что так может быть… – рука, с чашкой, немного задрожала, – я с ним обо всем забываю… – Дебора приложила свободную ладонь к щеке:

– Думаю о нем и краснею. Даже под хупой я краснела… – свадьба, в кабинете ребе, была самой простой. Дебора, в сопровождении ребецин Хаи-Мушки, быстро навестила микву, в неприметной пристройке к зданию резиденции. Ктубу написали от руки, на листе бумаги. Ребе и его зять привели десять студентов ешивы, для миньяна:

– Но Меир пришел с кольцом… – улыбнулась Дебора, – он успел забежать к ювелиру, в Хобокене… – она носила золотое, обручальное кольцо, на одном пальце со старинным, семейным перстнем. Меир прикрыл ее голову талитом:

– Вся хупа не заняла и четверти часа, – вспомнила Дебора, – мы выпили домашнего лимонада, получили шоколадного печенья, от Евы, и поехали не в «Плазу», на банкет, а к Эссену, есть сэндвичи с солониной. Но с Меиром мне везде хорошо, так, как еще никогда не бывало… – оставив на столике серебро, она встала:

– Через час буду в Хобокене. Погода хорошая, они, наверное, еще гуляют, с Ринченом… – натянув перчатки, подхватив сумочку, Дебора вышла на залитый осенним солнцем Бродвей. До станции подземки оставалось два блока. Она постукивала каблуками, по асфальту, ловя свое отражение, в витринах магазинов:

– У меня изменилась походка, выпрямилась спина. Слава Богу, дурман рассеялся. Меир сказал, что Мэтью собирался увезти меня в СССР… – Дебора передернулась, – Господи, как я его ненавижу, мерзавца. Я приду посмотреть на его казнь… – она сжала руку в кулак, – пусть он получит по заслугам… – сильные пальцы схватили ее за локоть, Дебора ощутила аромат сандала. Проезжавшее мимо желтое такси взметнуло ворох сухих листьев.

Обернувшись, она взглянула в холодные, серые глаза Мэтью:

– Он за мной следил, он тайно приехал в Нью-Йорк… – уверенная рука оттащила ее к обочине, дальше от потока прохожих. Он носил кашемировое, штатское пальто, с мягкой шляпой:

– Дебора, что случилось? Ты внезапно уехала из столицы, я волновался… – тяжелая ненависть поднималась внутри, в глазах Деборы заплясали отсветы огня:

– После гибели Аарона, он пришел ко мне. Я едва не умерла, едва не потеряла мальчика, а он хлопнул дверью, не вызвав скорую помощь. Пусть он сдохнет, я его ненавижу, ненавижу… – раздув ноздри, вырвав руку, Дебора, с размаха, ударила Мэтью сумочкой по лицу. Женщина пронзительно завизжала:

– Оставь меня в покое, мерзавец! Не смей меня трогать, я замужем… – люди, на тротуаре, замедлили шаг. Мэтью держался за ссадину, на щеке:

– Я бы ему все лицо располосовала, – мстительно пожелала Дебора, – но надо быстрей оказаться в Хобокене. Надо предупредить Меира, что этот подонок в городе… – выскочив на мостовую, Дебора, отчаянно, замахала: «Такси! Такси!».

Зашипела перекись водорода.

Эйтингон, аккуратно, вытер ватой красную ссадину, на щеке Мэтью:

– Ничего страшного… – он сунул пузырек в автомобильную аптечку, – тебя, например, могла поцарапать кошка. На границе ссадина не вызовет подозрений. Тем более, на Ниагарском водопаде всегда полно туристов…

Послеполуденное солнце сверкало в окнах небоскреба, по соседству. На газовой плите грелся оловянный кофейник и кастрюлька с молоком. Наум Исаакович хотел залить мальчику термос, в машину.

Собрав аптечку, он присел напротив:

– Значит, ты понял. Сначала едешь в Ньюпорт. Сделаешь небольшой крюк, ничего страшного. Там ваши семейные могилы, старейшая синагога в Америке… – стряхнув пепел от сигары, Мэтью кивнул:

– На службе все считают, что я взял короткий отпуск, на праздники… – Эйтингон потрепал его по плечу:

– Так оно и есть. Ты решил провести День Искупления в Ньюпорте. В конце концов, твои предки жертвовали деньги синагоге. Ваше имя высечено золотом, в вестибюле. Но сначала, перед Йом-Кипуром, ты возьмешь напрокат лодку… – лодка, с документами генерала Горовица, переворачивалась. Мэтью доплывал до берега, где садился обратно в машину.

Эйтингон взялся за французский паспорт, на столе:

– Остальное просто. Месье Патрик Верне, тридцати шести лет, уроженец Парижа, возвращается из увеселительной поездки в Большое Яблоко, как принято говорить… – месье Верне направлялся в Монреаль. Эйтингон снабдил мальчика адресом скромного, но приличного пансиона, на рю Сен-Дени, в местном Латинском Квартале:

– Вокруг много студентов, это старинный, бойкий район, – бодро заметил Наум Исаакович, – на тебя никто не обратит внимания. Впрочем, и не на что обращать. Ты летишь домой, в родной Париж… – Эйтингон присоединялся к мальчику через несколько дней:

– Погуляешь по городу… – он передал Мэтью паспорт, – купишь подарки, для Саши, и первым отправишься во Францию. Я удостоверюсь, что твой рейс поднялся в воздух, – он улыбнулся, – и сам пройду регистрацию… – Эйтингон не собирался больше рисковать.

Паспорт для будущего генерала Гурвича сработали безукоризненный. Мэтью рассматривал собственное фото, сделанное летом, в Вашингтоне. В августе, куратор из посольства СССР получил от него конверт со снимками. Мэтью поднял серые глаза:

– Товарищ Нахум, вы думаете, что она лгала, насчет замужества… – молоко на плите зашипело. Надев стеганую рукавицу, Наум Исаакович, ловко, снял кастрюльку с огня:

– Милый мой, разумеется. За кого ей было выходить замуж… – он фыркнул, – не за твоего ведь кузена? Нет, она играла, по заданию Секретной Службы. Они надеялись, что ты устроишь сцену, в общественном месте, раскроешь себя… – он высыпал в термос молотый кофе, – скажешь Деборе, что хочешь вывезти ее из страны… – на кухне стоял приятный, горьковатый аромат.

Эйтингон хмыкнул:

– Верно говорит русский народ, в тихом омуте черти водятся. Дебора двойной агент. Она, одновременно, пасла и мальчика и Ягненка. С Ягненком она делает вид, что хочет ему помочь… – Наум Исаакович считал, что анонимный звонок в нью-йоркское отделение ФБР, все равно, не повредит:

– На случай, если я ошибаюсь, – объяснил он Мэтью, – вдруг Дебора не имеет отношения к Секретной Службе. Вдруг она, действительно, привечает Ягненка по доброте душевной… – Мэтью раздул тонкие ноздри:

– Я хотел дать ей все, и даже больше, товарищ Нахум, а она мне едва не плюнула в лицо, мерзавка. Хорошо, что я сдержался, и не устроил скандал. Она орала, словно фурия, на весь Бродвей… – Наум Исаакович вздохнул:

– Поверь, ты встретишь женщину, которую полюбишь, больше жизни своей. Я… – Эйтингон оборвал себя. Говорить, и даже думать о Розе, было еще больно:

– Я обязан успешно завершить операцию… – напомнил себе Наум Исаакович, – от исхода дела зависит не только моя судьба, но и жизнь Анюты с Наденькой. Кроме меня, у девочек никого нет. Я должен их вырастить, в память о Розе… – собрав термос и аптечку, он разложил на столе карту:

– До Ньюпорта чуть меньше двухсот миль, к ужину ты будешь в городке. Выбери приличный пансион, покажи водительскую лицензию, упомяни, что завтра отправляешься на морскую прогулку… – Эйтингон обрезал сигару:

– Очень удачно, что завтра вечером начинается Йом-Кипур. Праздник ты проведешь за канадской границей… – до Ниагары лежало еще четыреста миль дороги:

– Не торопись… – Эйтингон сделал им кофе, – не гони машину, не привлекай излишнего внимания. Чувствуешь, что устал, остановись, поспи в мотеле… – как бы ни хотел Эйтингон лично сопроводить мальчика в Монреаль, интересы операции требовали, чтобы он остался в Нью-Йорке. Наум Исаакович должен был понять, что предпримет ФБР, после его анонимного звонка:

– Они могут инсценировать арест Деборы… – он погладил чисто выбритый подбородок, – ради сохранения ее легенды. Детей заберут социальные службы, то есть останется неясным, работала ли Дебора на ведомство Гувера, или нет…

Проводив мальчика, Эйтингон собирался прогуляться до ближайшей телефонной будки. Номер нью-йоркского отделения ФБР ни от кого не скрывали. Цифры можно было найти в любом справочнике:

– В любом случае, я сам поеду в Хобокен и посмотрю на все, своими глазами…

По звонку Наума Исааковича ребята из нью-йоркской резидентуры подогнали на Коламбус-серкл под завязку заправленный форд. Он подвинул Мэтью туго набитый бумажник:

– Твоя чековая книжка останется на лодке, с другими документами. Квитанции с заправок и мотелей не выбрасывай, средства подотчетны. Впрочем, ты сам все знаешь… – мальчик хотел подняться, Эйтингон остановил его:

– Погоди. Посидим на дорожку, как говорят в Москве… – он смотрел на красивый, спокойный профиль мальчика:

– Двенадцать лет прошло, с тех пор, как покойный Янсон облил его кофе, в столице. Могли ли мы тогда подумать, что все выйдет именно так? Впрочем, карьера генерала Гурвича только начинается. Мы найдем Ворону, вернем ее в СССР. У нас, наконец, появится бомба, Ворона выведет нас в космос. Иосиф Виссарионович будет доволен. Он, наверняка, захочет встретиться с Матвеем… – Наум Исаакович, осторожно, кашлянул:

– Я понимаю, как тебе сейчас тяжело, милый. Ты навсегда покидаешь родину… – Мэтью повел широкими плечами, в куртке испанской кожи. Взявшись за саквояж, он помолчал:

– Нет, товарищ Нахум. Моя родина там, где мой сын. Я возвращаюсь домой… – взглянув на стальной Ролекс, Мэтью велел: «Пойдемте. Я хочу оказаться в Ньюпорте до темноты».