Читать книгу Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I - Николай Андреевич Боровой - Страница 7

Тадеуш Лер-Сплавински, ректор Ягеллонского университета, в окружении секретаря и нескольких деканов, вышел из своего кабинета на втором этаже, и невзирая на обуревающие его чувства, подчеркнуто не спешно и сдерживая шаг, направился по широкому готическому коридору в большой зал Коллегиум Новум. Там, в огромном университетском зале для торжественных церемоний, были намечены выступления и приветствия студентам, речи должны были прочитать он, несколько известных профессоров, приглашенные почетные гости. Все это готовилось последние несколько недель, было окончательно обдумано и подготовлено вчера, и из-за событий сегодняшнего утра обречено не состояться: нагрянувшие ураганом, эти события не просто отменили уместность и порядок запланированной церемонии – они обессмыслили, сделали исчезающей туманной пылью все то, что должно было быть за ее время произнесено с почетной кафедры, и им, и другими. За прошедший час пан ректор сумел ясно, четко понять происходящее и принять четкое решение – почти ничего из намеченного состояться не может, ничего из задуманного произносить не имеет смысла. Он отменяет торжественные лекции «новобранцам», планировавшиеся после обеда, заседание ученого совета, совершенно переиначивает церемонию в большом зале Коллегиум Новум – она будет максимально короткой, на ней выступит с речью только он сам. Никто не знает, как даже в самые ближайшие часы и дни будут развиваться события, и посреди рвущихся каждый час подобно бомбам новостей пытаться надевать мину, изображать действительность всех нанесенных на бумагу планов, проектов, идей и настроений, извергать на аудиторию речи, имевшие отношение к той жизни, которая была еще вчера, неожиданно холодным и туманным вечером, но никак не связанные с той, которая настигла сегодня утром – и глупо, и лицемерно, и попросту безнравственно. Все поменялось, в одно мгновение, в пугающем и неизвестно куда ведущем направлении, и надо иметь решимость и трезвость принять это как данность, и соотнести с этой данностью то, что должно быть сделано. Конечно же – так тщательно, с такой бесконечной любовью продуманная им для сегодняшней церемонии речь, затрагивающая учебные планы, цели предстоящего академического года, представление новых профессоров и новые международные перспективы университета, за которые он так борется и ратует, произнесена быть не может, ни единое слово из нее более не имеет веса. Никто не знает в эти мгновения, что будет со страной, с самим университетом, что действительно в стройных планах и проектах, а что погублено и невозможно, да и не до них, конечно же не до них уже, по крайней мере – пока ситуация не обретет хоть какую-то ясность. Он, сорока восьми летний профессор и академик, известный в Европе ученый, намеревавшийся очертить сегодня контуры первого под своим ректорством академического года, не собирается выглядеть перед коллегами и студентами балаганным комедиантом. Он оставил текст своей речи в кабинете, у него нет ни одного подготовленного слова, он не знает, что через несколько минут скажет людям, обратившим к нему внимание и взгляды. Он, за эти, оставшиеся по коридорам, галереям и балюстрадам минуты, должен найти, что сказать им, увидеть хоть контуры мыслей, которые облечет в слова. И потому пан ректор, невзирая на клокочущую у него внутри бурю, чуть отдалился от коллег, почувствовавших его желание побыть в одиночестве и помолчать, и как можно более сдерживает шаги по коридору.

О, не так, не так он рассчитывал прожить этот день, не к этому стремился! Как же слаб человек, как же зависит от воли вселенских стихий и игры случая, как тщетны его планы, как хрупко то, что он пытается строить, и что кажется ему надежным! Ректором пан Тадеуш Лер-Сплавински избран, собственно, в конце минувшего академического года, на заседании 9 мая. Он конечно еще не успел ощутить себя ректором, как-то проявить себя, как-то повлиять на университетскую жизнь, на учебный процесс – он только дал состояться намеченному и выстроенному его предшественником. Но новый академический год – вот, что должно было стать полем для идей, планов, задумок и усилий новоизбранного ректора, для его веры в польскую науку и любви к родному университету, к «альма матер». И всё то, что должно было произойти и осуществиться в предстоящем году, что так увлекало и волновало, вдохновляло мысли и волю пана ректора, он намеревался раскрыть перед коллегами и студентами в сегодняшней речи, искренне надеясь поразить их не только размахом планов и программ, а их почти несомненной достижимостью. О, как он ждал своего избрания, как много надежд и задумок было с этим связано! Он жил своими планами, жил совершенно конкретными шагами по их осуществлению, обмысливание которых сопровождало его жизнь каждый день, от утра к ночи, иногда и самой ночью. Он далек от карьеризма, в свои пятьдесят – он признанный ученый, действительный член Польской Национальной Академии Наук, почетный доктор и профессор многих университетов, исследователь-лингвист, которому вдосталь настоящего профессионального признания и уважения, и у которого нет причин сомневаться в значимости сделанного им. Он шел на пост ректора, движимый не тщеславием или соблазнами карьеризма, а именно самыми трепетными образовательными планами и идеями, верами в потенциал «альма матер», в огромные, быть может не только всеевропейские, а мировые возможности старейшего Краковского университета, внезапно ощутив, что его воле и опыту, его состоявшемуся влиянию в научном мире, доступно реализовать их, а если не реализовать, то хотя бы утвердить, оставив их окончательное осуществление для преемника. И вот – подумав это, пан Лер-Сплавински потупляет голову вниз, в мелькающий под его ногами паркет коридора, и сжимает зубы – все эти надежды, трепетно вынашивавшиеся планы, вступившие на путь осуществления инициативы, быть может сегодняшним утром безвозвратно погибли, обречены погибнуть в вихре развернувшихся, и не известно к чему ведущих событий. Призванное стать блистательным, быть может судьбоносным для университета ректорство, может вообще не произойти, бесславно и безрезультатно пропасть, а вместе с ним – воля, планы, порывы, стремления, идеи, такие важные возможности… Издевкой судьбы, что ли, а нее ее благоволением, избрали его четыре месяца назад коллеги?.. Нет! Быть может, совсем нет. Да – развернувшиеся в последние несколько часов события кажется по настоящему переломны и страшны, и более всего – тем, что могут принести с собой, что неведомо даже развязавшим их, выпустившим их на волю. Да – никто не знает, какие испытания предстоят его Польше, его родному Кракову, его университету, который он закончил в самом преддверии прошлой войны. Отныне, с часов сегодняшнего утра и неведомо до какого времени, никто более не знает и не может сказать хоть с мизерной толикой уверенности, что будет, и ужас, панику перед этой разверзшейся бездной неизвестности, перед в один момент рухнувшей под ногами почвой, он читает в глазах окружающих, в интонациях их разговоров, даже в самих движениях и позах их тел. Что же, может быть и так, что его избрание ректором – не издевка, а задумка судьбы, ее предначертание, и что именно он должен стоять у руля университетской жизни в дни, а кто знает, не в годы ли грядущих испытаний, и именно его воля и решимость, его жертвенность и готовность служить делу, его проверенная жизнью способность к борьбе и стойкость, должны провести университет через эти испытания, каковы они бы ни были. Да – он внезапно, ясно, с пугающим его самого, могучим подъемом ощущает, что это именно так, что такова начертанная ему миссия, и что в нем, почти пятидесятилетнем ученом-слависте, есть даже с избытком и нравственных сил, и молодости души, чтобы вынести предстоящее на своих плечах, пусть оно совершенно неведомо. О нет, не слаб, а силен, велик и достоен человек, и в особенности – под ударами судьбы, ибо ему дана возможность бороться и выстоять, ибо силы его в борьбе бесконечны, и остаются такими даже тогда, когда в помрачении ума и отчаянии ему кажется, что они иссякли, и закончится они могут только с ним самим, с его жизнью, с его последним вздохом! Что бы ни случилось, какие бы испытания ни были отпущены судьбой – он, профессор и ректор Ягеллонского университета, будет бороться, и не важно, чем эта борьба может закончиться, и какую цену потребует, и сейчас, глядя себе в душу, он ясно видит, с уверенностью знает – он готов к этому, у него хватит на это и решимости, и сил. И взгляд профессора внезапно начинает сверкать решимостью и уверенностью, а его шаги по коридору становятся более твердыми и быстрыми.

Вестибюль перед большим залом в здании Коллегиум Новум. Быстро наступающая вместе с его появлением тишина. Почтительные поклоны коллег. Они немедленно прерывают разговоры и заходят в зал, где большинство уже давно сидит по рядам и гулко обсуждает волнующее до глубины души и ума всех. Ректор университета, профессор и академик Тадеуш Лер-Сплавински заходит в зал, в почти сразу наступившей полной тишине поднимается на кафедру, в повисшей долгой паузе смотрит в него. Самые разные люди, сидящие на рядах, наполнившие зал до последнего места, пристально вперили в него глаза и внимание. Он каким-то чудным образом умудряется индивидуально разглядеть и вычленить в общей массе многих из них, большинство из них он знает долгие годы, всю жизнь, собственно – они, сотрудничество с ними, совместные дела и цели, полемики и дискуссии, и есть его, Тадеуша Лер-Сплавински жизнь. Он глядит в эту воплощенную в конкретных лицах и взглядах свою жизнь, и его душу наполняют и гордость, и те могучие порывы, которые делают человека готовым отдать жизнь во имя чего-то по настоящему значимого, любимого им, и он еще раз убеждается, какой жемчужиной польской нации и польского духа, каким достоянием родной Польши, всегда был и является ныне университет в Кракове. Вот великий Игнац Хшановски, два года назад, в свои семьдесят, увенчанный золотыми лаврами Академии Литературы. Он учил молодого филолога Тадеуша сорок лет назад, раскрывал перед тем тайны польского языка, истинные и бесконечные смыслы со школьной скамьи знакомых строк, заставлял иначе увидеть и прочувствовать образы хрестоматийных романов и поэм. Пройдут десятилетия, быть может века, а его труды по прежнему будут становиться фундаментом сознания исследователей. Благодаря ему мы по-настоящему понимаем самих себя и свою речь… Мицкевича и Сенкевича, всю сложность и противоречивость во взаимоотношениях великих изгнанников-романтиков, видевших татарские степи и Париж, берега Черного моря и Швейцарские Альпы, но никогда не ходивших под тенью Флорианских ворот в Кракове и по Краковскому Предместью в Варшаве. Какими разными они ни были, как драматически не спорили подчас друг с другом, с разных сторон глядя на общее дело, на те же идеи, на судьбу их страны, но одно роднило и сплачивало их нерушимо – неотделимая от их жизни и их дыхания любовь к Польше, жажда видеть Польшу свободной. Благодаря ему, глубоко и мудро, с пристальным трагическим спокойствием глядящему со скамьи первого ряда старику, кумиру многих поколений аспирантов и студентов, мы знаем тайны, пронизывающие пятьсот лет польского слова. Вот рядом с Хшановски сидит Леон Стернбах, еще более пожилой великий старец, всё так же, как и в молодости, на манер польских шляхтичей, лихо подкручивающий к верху роскошные, но полностью поседевшие усы, родившийся в Вильно еврей. Польской академической коллегиальности, быть может последнему оплоту истинной польской шляхетности, претили ксенофобские предрассудки – сын известного виленского банкира-еврея, профессор Стернбах был гордостью польской литературы и науки, гордостью польской нации, в каждом вызывал лишь трепетное почтение. Три года назад, решившись выйти на пенсию, но сохранив пост почетного профессора, он подарил университету свою колоссальную, уникальную по качеству и подборке томов библиотеку, сопровождаемую собственными, многолетними и путеводными пометками. Никто не сделал столько, для развития европейских связей Ягеллонского университета, сколько профессор и академик Леон Стернбах – ученый, признанный в научных обществах Вены и Парижа, Праги и Лондона. Благодаря ему изучение классических языков и созданной на них литературы находится в университете на самом блестящем уровне. Вот чуть поодаль сидят Михаил Седлецкий выдающийся зоолог, потомок знаменитой академической семьи Кракова, и его коллега по факультету естественных наук профессор Ядвига Волошинска. Взгляд пана ректора различает на скамье третьего ряда грузную, массивную фигуру профессора философии Житковски, и начинает лучится ласковостью и любовью. «Гневливый Сократ», «неистовый профессор», похожий на вечно бурлящий вулкан университетский «пророк», которого боготворят студенты. Вечно терзающийся, не жалеющий себя, безжалостно приносящий себя на алтарь творчества и исканий смутьян и бунтарь, которому всегда и везде тесно, нестерпимо в любых рамках, благородная и страдающая душа которого не знает, и наверное никогда не узнает покоя. Пишущий книги, которые завлекают и не могут оставить равнодушным с первых строк, с этих же строк, зачастую в пренебрежение академическими канонами философских и научных текстов, горящие вдохновенной, полной трепета и искренностью вопрошания мыслью. Смелый критик реалий, откровенный и честный сторонник непопулярных идей и вызывающих неприязнь сомнений. Настоящий философ. Тот настоящий поляк и гражданин, бескомпромиссный ревнитель справедливости, которым, как часто думалось и думается пану ректору, может быть только рожденный в Польше еврей. Его отношения с коллегами и наставниками всегда были полны острых углов. Хшановски, к примеру, декан философского факультета в годы обучения Житковски, в своем стройном, воспитанном на классическом наследии мышлении, так и не понял, и не принял мышления молодого Житковски – дышащего бунтарством, напряженностью и терзаниями, мукой бодрствующего и ищущего духа, ничтоже сумняшися готового ниспровергнуть самое святое на пути к истине, к ответу на сонм непрерывно кровоточащих, как рана не заживающих вопросов. Их непонимание заставило Житковски в отчаянии и бунте демонстративно оставить университет, отказавшись от блестящих перспектив докторства, так редко сразу доступных пусть даже очень талантливому выпускнику. Он – личная гордость пана ректора. Благодаря содействию пана ректора, Житковски вернулся в университет ассистентом профессора, и вскоре стал доцентом, прошел хабиат – именно пан Лер-Сплавинский дал поразившую всех, высокую по оценкам рецензию только что вышедшим книгам Житковски о русских истоках экзистенциальной философии, и написал ходатайство ученому совету и тогдашнему ректору университета Мархлевски, о необходимости проявить мудрость и принять в ряды преподавателей человека, свершения которого на ниве философии обещают стать гордостью Ягеллонского университета. И хоть жить с профессором Житковски, и держать его в списке сотрудников, по причине бескомпромиссности оного не легко, ой как нелегко, вспомнить хотя бы его официальные выступления во время прошлогодних «мирных событий», или его неискоренимую, ни с чем не считающуюся привычку переводить на лекциях и в публикациях вечные и самые ключевые дилеммы этики и метафизики в плоскость событий и явлений настоящего, пан ректор счастлив, что делит с этим вечно и до глубины терзающимся, не дающим покоя окружающим, тучным и громоподобным смутьяном университетские стены и коридоры. Такие люди должны быть рядом, обязательно должны – чтобы душа не переставала работать и что-то требовать, а ум не начинал себе лгать, не уставал усомняться в том, что давно кажется очевидным и неоспоримым. Вот эти люди, цвет и гордость его страны, молча замерли и глядят на него, во вперенных друг в друга взглядах понимают друг друга, то бесконечно многое, что бурлит в их душах и проносится в их мыслях. Они ждут от него слова.

Готовясь произнести это слово, ректор Ягеллонского университета, профессор и академик знаменитых учебных заведений Европы и Польши, пан Тадеуш Лер-Сплавински конечно еще не знает, как пророчески верны его предчувствия относительно грядущих трагических испытаний. Он не знает, что многим из тех людей, которым он сейчас глядит в глаза, о которых он с гордостью и теплом думает как о достоянии его страны и культуры, в самом скором времени суждено потерять свободу, некоторым – погибнуть в концентрационном лагере от болезни или будучи зверино забитыми насмерть эсэсовским охранником. Более того – много предчувствующий, и в нравственной решимости ко многому готовый, профессор Лер-Сплавинский не знает так же, что подобная перипетиями судьба ожидает и его самого.

– Уважаемое панство! Уважаемые и дорогие коллеги! Уважаемые гости, приглашенные на предполагавшееся сегодня торжество, дорогие студенты! – красивый, напряженный голос пана ректора полился под тонущими в высоте сводами аудитории. Все мы радостно спешили сегодняшним утром под своды и стены родного университета! Все мы предвкушали сегодняшние, радостные и торжественные события, строили творческие планы, намеревались сегодня их обсудить. Многие из нас должны были выступить с речами, и ваш покорный слуга, которого несколько месяцев назад Вы облекли честью руководить одним из старейших в Европе университетов, на благо дела и родной Польши, как раз сейчас, в предполагавшихся им словах, должен был очертить перед вами намеченные ректоратом, захватывающие воображение планы работы и творчества на будущий год. Увы, дорогие мои, всему этому не суждено состояться. Задуманное не будет произнесено, а казавшиеся вчера нерушимыми планы, сегодня навряд ли многого стоят и никто не знает, что ждет университет, страну и нас самих в самом ближайшем будущем. Проснувшись утром и услышав новости, мы обнаружили перед собой совсем не то, что ожидали, планировали и предполагали накануне – уже несколько часов нам предстоят совершенно иная жизнь, повернувшая в полном тумана и испытаний направлении, и родная страна, небо над которой более не мирно и не безоблачно, которую настигли беды. Все мы конечно же надеемся в наших сердцах, что час горьких испытаний минет Польшу, что события, о которых мы слышим из репродукторов каждый час, не означают того, чего мы так опасаемся, что мы так тревожно предчувствуем, и жизнь страны и университета, наша с вами жизнь, вскоре вновь вернется в привычное, намеченное русло. Мы будем надеяться, пока события, судьба и новости польского радио дают нам на это право. Мы должны надеяться. Но факт остается фактом – сейчас, когда мы с Вами собрались в этом старинном зале, где-то быть может уже совсем недалеко рвутся снаряды, грохочут орудия и польские солдаты и офицеры умирают, исполняя свой долг, защищая родную землю перед лицом внезапно атаковавшего, давнего, безжалостного врага. Мы должны надеяться. Но мы должны и обязаны быть готовы к испытаниям, которые отпустит нам и нашей многострадальной стране судьба! Мы должны и обязаны быть готовыми выстоять в этих испытаниях, приложив к этому все данные нам богом силы и возможности, имеющийся у нас жизненный опыт. Мы должны быть готовыми бороться в грядущих испытаниях до последнего, до тех пор, пока жизнь снова не станет прежней, какой мы рассчитывали встретить и увидеть ее сегодняшним утром. Мы должны помнить о том, что Польша, страна великого духа и великой культуры, выстоявшая в вековых бурях своей исторической судьбы, терпением и героической борьбой завоевавшая свободу, никогда не откажется от нее и никогда вновь не позволит ее у себя отобрать! Мы должны помнить и о том, как решающе важен именно в часы исторических потрясений и испытаний, свет университетского знания, что оплотом свободы и национального духа, воли к борьбе и победе, становятся в них не только поля сражений, а еще и университетские аудитории, позволяющие нам сохранить память и сознание того, кто мы и что мы должны, какие цели стоят перед нами, сберечь в упорстве преподавания и верности знанию наше культурное и духовное достояние. Дорогие мои! Чтобы не случилось, мы, студенты и преподаватели, простые сотрудники и профессора университета, должны помнить о том, какая высокая миссия возложена на наши плечи, что университет должен продолжить свою работу при любых обстоятельствах, что своей верностью делу мы должны стать примером и точкой опоры для всех вокруг, вселяя в сердца людей веру в неотвратимость нашей победы над судьбой, не позволив им сломиться духом и сердцами. Уважаемое панство, коллеги и студенты! Очень многое было намечено на сегодняшней церемонии, многое должно было быть сказанным. Из всего задуманного вы услышите лишь эти мои, на ходу рождающиеся слова, я считаю неправильным строить какие-либо планы и мероприятия до тех пор, пока ситуация не обретет определенность. Как только моя речь закончится, я более не буду удерживать Вас, но конечно – не буду и гнать. Вы сможете заняться важным для вас в эти минуты, но если кто-то из вас пожелает задержаться в родных стенах университета – вы знаете, как эти стены любят и всегда ждут Вас. Как только руководству университета станет хоть мало-мальски известно, что в выстроенных рабочих планах остается возможным, а что нет, оно найдет способ незамедлительно оповестить вас…

Здесь речь и голос пана ректора внезапно срываются – перед его льющейся, наживо облекающейся в слова мыслью, вдруг разверзается та самая бездна неизвестности, утратившего всякую определенность и устойчивость, грозящего страшными и неведомыми бедами будущего, в которую он так ясно взглянул по дороге в зал, и он внезапно понимает, что более не знает, что сказать… Под гулкими сводами залы замирают тишина и пауза, и пан ректор Лер-Сплавински пробегает цепким, напряженным взглядом по лицам. На них, молодых и старых, светящихся опытом и глубиной или внезапно сменивших беспечность и радость юности на серьезную задумчивость, как в зеркале он видит то, что внутри переполняет его самого – тревогу, озабоченность, силу порывов, любовь к родной стране… Такие разные, запечатлевающие в себе разные времена и судьбы, они едины между собой, едины с ним самим во владеющих ими порывах и чувствах… Он видит в них, что сказанные им только что, на ходу родившиеся слова, выплеснутые в словах мысли и чувства, искреннее и правдивее которых быть не может, нашли глубокий отклик в сердцах собравшихся… И вот, пан профессор внезапно понимает, а еще больше чувствует, чем должен закончить свою речь. И набрав сколь можно больше воздуха в грудь, как можно более протяжно, удлиняя звуки и разрывая слова, занеся руку со сжатым кулаком и сопровождая ее могучими взмахами каждый слог и каждое слово, он кричит, посылает в зал – ВИВА РЕСПУБЛИКА ПОЛЬСКА!!.

Огромный, старинный, только что молчавший зал, будто под нажатием кнопки взрывается – люди начинают аплодировать, на разные лады и голоса кричать, повторять только что произнесенное ректором и иное, вскочив с мест, поддаваясь непонятному порыву и вопреки логике, почему-то обнимают друг друга, трясут друг другу руки, у многих, в особенности у тех, кто старше, на глазах проступают слезы, да если вглядеться – покраснели глаза и у внезапно обессилевшего пана Тадеуша… Разные и судьбами, и годами, и полом, и родом, и качествами характера, эти люди, со всей человеческой чистотой и искренностью, в глубоком и правдивом порыве их сердец, а не в гипнозе от отрепетированных речей кровожадного безумца, при всей своей неотвратимой и правомочной разности, внезапно ощущают себя чем-то одним – поляками, гражданами, детьми великой страны, которой угрожает опасность. Старики профессора обступают пана ректора, пожимают ему руку, некоторые обнимают его, возгласы и речи людей сливаются в единый гомон под высокими старыми сводами, но еще более сильно под ними в это мгновение именно чувство гражданского единения, ощущение себя людьми в любви к родине, в тревоге за ее судьбу одним целым, чем-то бесконечно родственным и слитым, а не чуждым, как при обычных и безопасных обстоятельствах, в дрязгах и буднях привычной жизни.

– Вива Республика Польска! – вскочив, не помня себя, со скамьи и чуть ее не опрокинув, ревет басом и «неистовый профессор» пан Войцех Житковски. Он всегда уважал и любил человека, слова которого так проникли сейчас в его душу, так отозвались в нем. Он скептичен и к стенам университетов, и к тем, кто населяет их, и к суждениям, которые в изобилии между ними рождаются. Истина открывается не в университетских коридорах и аудиториях, человек обретает ее наедине со смертью, с мраком и загадками мира, с мучительными противоречиями жизни и наполняющим его изнутри опытом, вынося на своих плечах бремя свободы, решений и ответственности. Как любят говорить немецкие философы Хайдеггер и Ясперс – философия не есть занятие профессоров, оно есть дело человека, рабов в той же степени, что и господ, и видимо при любых условиях и обстоятельствах. Этого человека, словно олицетворяющего собой всё то лучшее, что есть в университетской, академической среде, бывшего быть может одним из тех последних настоящих ученых и исследователей, для которых истина – не пустой звук, и дело, которым они занимаются – судьба и путь, а не способ социального обустройства, требующего от человека пройти, провести душу и ум через лабиринты изощренного ханжества, он давно и искренне любил, и каждое произносимое тем слово, казалось Войцеху рождающимся в его собственной душе, слетающим с собственных уст. Он хочет протиснуться к пану ректору, чтобы пожать ему руку и сказать слова благодарности, но внезапно чувствует, что его душат рыдания… Сжав плотно челюсти, пытаясь не дать слезам навернуться на глаза, он протискивается до двери, облокачивается на стену у окна в вестибюле, в который вытекает из залы множество людей…

– Войцех! – за спиной пана профессора внезапно раздается чистый интонациями, мягкий, чуть приглушенный возглас.