Читать книгу Странствующая труппа - Николай Лейкин, Николай Александрович Лейкин - Страница 12

Актрисам под уборную была отведена контора мыловаренного завода, кроме прихожей, – единственная комната в здании, но неудобство этой комнаты заключалось в том, что из нее не было выхода на сцену. Дабы загримированным актрисам не проходить на сцену через театральную залу, в уборной была сделана дверь из окна, то есть к окну из комнаты и на дворе из окна были сделаны из досок по четыре ступеньки, и актрисы должны были выходить в окно на двор и перебегать по двору сажен восемь до двери, ведущей со двора на сцену. Неудобство было страшное, и с ним только и можно было примириться при сухой погоде. Перебегать приходилось не иначе, как накинув на себя верхнее платье. От окна уборной до двери на сцену, впрочем, проложены были по двору доски.

– Как вы зимой на святках здесь во время спектакля одевались и переходили на сцену? – спрашивала лесничиху Котомцева.

– Ох, уж и не говорите! – отвечала лесничиха. – Я сейчас же и простудилась, и целую неделю прохворала. Оттого на святках мы и ставили только один спектакль, а ведь предполагалось два. А мороз в день спектакля стоял, как назло, трескучий. В зале некоторые сидели даже в шубах.

– А вы бегали на сцену через окно и потом по снегу?

– Вообразите, милочка, да… но в половине спектакля уж не выдержали и стали переходить, закутавшись в платки, через залу.

Котомцева покачала головой и сказала:

– Ну, мы-то уж терпим все муки, чтоб кусок хлеба себе заработать, а вы-то, люди со средствами, чего себя мучили?

– Охота пуще неволи… – весело дала ответ лесничиха.

Сначала в уборной у дам сидели и стояли только что представленные им два юноши – сын головы и сын кабатчика Подседова, а также и мировой судья Георгий Григорьевич Шилка – мужчина хоть и пожилой, но прилизанный, примазанный, с бакенбардами, подобранными волосок к волоску, и в золотом пенсне на носу. Юноши хоть и просили познакомить их с актрисами, но в присутствии их только молчали и вздыхали, а мировой так и сыпал комплиментами. Вскоре, однако, актрисам нужно было одеваться, и лесничиха, которая играла в водевиле, в конце спектакля увела мужчин из уборной.

Мировой, выйдя из уборной, тотчас же переменил тон.

– Никакого успеха не будут здесь иметь, даю вам слово… – сказал он лесничихе.

– Отчего?

– Помилуйте, какие это актрисы! Говоря между нами, это прачки какие-то.

– Ах, что вы!

– Да конечно же. Я летел сюда заранее, стремился, думал найти элегантных, грациозных женщин, кокетливых, а это, это…

Мировой замялся.

– Судьба их бьет, – проговорила лесничиха. – Летний сезон просидели без ангажемента, прожились, заложились. Они признавались мне. Все костюмы у них заложены. На последние крохи сюда приехали. Бедность, вы сами знаете, принижает, делает робкими.

– Верно. Ну, а публике-то какое до этого дело. Много я имел случаев знакомиться с актрисами, но, признаюсь, таких вижу в первый раз. Неинтересны, совсем неинтересны.

– Полноте вам. Сестра Котомцевой, Левина, прехорошенькая.

– Но ведь это еще почти ребенок. Котомцева – это, очевидно, премьерша их – какая-то кислота. Поднеси к лицу ее кринку свежего молока – скиснется.

– Ах, какой вы зоил!

– Позвольте… Это мое впечатление, а стало быть, будет и впечатление всей публики. Гулина эта самая – какая-то маринованная минога, а Безымянцева – тамбурмажор в юбке. Клянусь чем хотите, вы, милейшая Ольга Сергеевна, убьете их всех вашей красотой.

– Ну-ну-ну… Полноте… – остановила его лесничиха, вся вспыхнув.

– Ma parole d’honneur[1].

Они пришли на сцену. Мужчины уже были одевшись и бродили по сцене. Днепровский, игравший деда Архипа, в белой русской рубахе и в валенках, с седой бородой и в лысом парике, совсем не подходящем для Архипа, смотрел в щелку занавеса на публику и говорил:

– Негусто, негусто в зрительной-то зале.

Котомцев распекал Суслова, значительно уже пьяного, и говорил ему:

– Послушай, как распорядитель товарищества, я положительно запрещаю тебе бегать в публике загримированным! Оделся для спектакля, и вдруг шляешься в буфете и пьешь там водку с купцами.

– Да ведь я только в кассу, Анатолий Евграфыч… Сами же вы хотели узнать, какой сбор, ну, а по дороге, само собой, и выпил. Нельзя же, если приглашают. Могут обидеться. А тут именно нужно угождать публике и искать знакомства.

Язык Суслова уже слегка заплетался.

– И насчет выпивки прошу тебя прекратить. Довольно, – продолжал Котомцев. – Подумай, что тебе после главной пьесы еще водевиль играть.

– Ну вот… Сыграю. Слава богу, шестнадцать лет на сцене, – отвечал Суслов.

К Котомцеву подошел Безымянцев, игравший Афоню. Он был в полушубке нараспашку, в валенках, в картузе.

– Ну что, голубчик Анатолий, как сбор? – спросил он.

– Тридцать девять рублей в кассе и на пятьдесят четыре рубля с рук продано, – отвечал Котомцев.

– Гм… Ведь это скверно для первого спектакля – девяносто три рубля…

– Что ж ты поделаешь, коли театр за городом! Не многих заберет охота тащиться сюда, у кого лошадей нет.

К ним подскочил лесничий и, дымя папироской, сказал:

– Сейчас я из кассы. Акцизный сейчас приехал и взял три билета по полтора рубля для себя, жены и дочери. Да купец Мельгунов с женой пришли и два билета по рублю взяли.

– Четыре с полтиной и два – шесть с полтиной, стало быть, вот уже сорок пять в кассе, – тотчас же сосчитал Днепровский и спросил Котомцева: – Сколько у нас вечерового расхода?

– Ах, боже мой! Да кто же теперь сосчитать может!

Публика в зале прибывала. Настройщик и часовых дел мастер Кац играл уже в зале на фортепиано какой-то марш. Начали приходить и актрисы из своей уборной на сцену. Показалась Котомцева, показалась Безымянцева, играющая Жмигулину. Котомцева подошла к мужу и уныло спросила:

– Как сбор, Анатолий? Должно быть, плох?

– Давеча было сто рублей без полтинника.

– Это только то, что в кассе, не считая того, что с рук продано?

– Да нет же, нет. Всего вместе.

– А ведь мы рассчитывали, что полный сбор больше двухсот пятидесяти рублей.

– Мало ли, что рассчитывали!

– Анатолий, у меня полусапожки совсем худые. Не знаю, как уж и играть буду. Думала у сестры взять, но у ней еще хуже моих, – шепнула мужу Котомцева.

– Завтра купишь себе и сестре новые сапоги.

– Да, но как сегодня-то играть! Я уж кой-как зашила, позачернила чернилами, но…

– Обувь только из лож видна, а из стульев и мест в партере обуви никогда не видать, лож же здесь нет. Что ж, начинать, что ли? – спросил Котомцев.

– Погоди… Авось подойдут и подъедут еще кто-нибудь, – откликнулся Днепровский.

К Котомцеву опять подскочил лесничий и сказал:

– Радуйтесь… Сын головы сказывает, что сейчас в театр помещик Куликов в долгушке с семейством и гостями приехал. Вот уж тут еще приращение сбора рублей на десять будет.

– Ну, слава богу! – проговорила Котомцева и перекрестилась.

Тапер Кац кончил марш и принялся играть вальс.

В семь с половиной часов Котомцев решил поднимать занавес.

– По местам! – крикнул лесничий актерам и, когда все было готово, сам отдернул коленкоровую занавесь в одну сторону.