Читать книгу Каба́ - Олег Анатольевич Рудковский - Страница 4

Очутившись в коридоре, Сергей Мещеряков изучил визитку, которую психолог вручил им в самом начале встречи. Потом хмыкнул, взглянул на жену.

– Вика!

Она обернулась. Он развернул визитку к ней лицевой стороной, загадочно ухмыляясь.

– Виктор Петрович Петров,– прокомментировал он, понизив голос – на тот случай, если Виктор Петрович Петров прильнул к двери изнутри и подслушивает.– Его батя был Петя Петров.

– Главное, что он сам не Петя Петров,– парировала Вероника.– И это сейчас самый актуальный вопрос.

– Да ладно, я просто разрядить,– обиделся Сергей, что шутку не оценили. Игорь, правда, оценил, но не подал вида. Ему вообще нравились шутки отца. Они были трехкопеечными и без выкрутасов. Маме – непонятно, нравились или нет, но она часто эти шутки троллила. Порой весьма тонко, так что отец терялся. Мама в этом плане имела куда более изощренные мозги. Как вот десятью минутами ранее, когда Петров разглагольствовал о ритмах и теориях. Отец явно «повелся», а мама вмиг раскусила эти танцы с бубном. Впрочем, Игорь надеялся, что психолог этот знает гораздо больше, чем выдал на первой встрече. У него создалось такое впечатление. В Петрове виделся потенциал. А еще Игорю показалось, что Петров – не докапывальщик. Поэтому он согласился на эти сеансы. Хотя, можно подумать, у него был какой-то выбор.

Обиды отца на мать были столь же грошовыми и длились пару секунд, после чего он все забывал. Родители пошли на ресепшен, оформлять бумаги и вносить соответствующую плату – Игорь в финансово-деловых вопросах не участвовал. Он стянул бахилы и встал сбоку от входной стеклянной двери. Солнце снаружи лилось неистово, внутри холодили кондеры. Игорь любил лето, любил солнце. Солнце и жара ассоциировались с относительной свободой и счастьем, что бы ни значили эти слова на самом деле.

Мимо прошли женщина и девочка, чуть младше него, держась за руки. Игорь не смотрел на них, он вообще избегал смотреть на кого бы то ни было, но с некоторых пор его «боковые» чувства приобрели феноменальную силу. Он видел все вокруг, замечал каждую деталь, глядя в одну точку – в окно, или в пол, или на свои руки, или под ноги,– он на самом деле контролировал все 360 градусов вокруг себя. Он слышал и впитывал каждое слово, выглядя спящим с открытым ртом. Он ловил кожей взгляды, чувствовал по изменению воздуха близкое движение – в его сторону или от него; он предугадывал каждый шаг. Он не смотрел на проходящих мимо маму с дочкой, но он точно знал, что те пялятся. Что ж, это понятно, сегодня он – гвоздь программы. Успокаивало лишь то, что он знал и другое: смотрят – не на него. Смотрят – на фингал. Его самого не видят за фингалом, не видят Игоря Мещерякова. И хоть взгляды коробили, будь его воля, он наносил бы себе фингалы по утрам специальной краской. Потому что во всех других случаях взгляды в его сторону не предвещали ничего хорошего. Вернее, в 99% других случаев. Потому как что-то случилось однажды. И не только то, что он начал ходить во сне.

Они вышли из клиники и двинулись к стоянке, где их ждал синий Хендай I10. Расстояние преодолевали молча, как партизаны в тылу. Игоря всегда прикалывало, как они идут втроем, когда втроем. Отец шел впереди, как гусак, он всегда торопился и ничего не успевал. Мама демонстративно сохраняла хладнокровие и отказывалась подстраиваться под его ритм, поэтому телепалась сзади. Игорь же, в стремлении угодить обоим, болтался в промежутке, то ускоряясь, то сбавляя темп.

В машине отец спросил:

– Ну что ты думаешь?

– Про сына Петра?– уточнила мама.

– Ну…

– Он – молодец,– сказала она равнодушно. – Начал давать советы только после того, как раскрутил нас на сеансы. А пока не раскрутил, давал лекцию про ритмы, которая нам очень поможет в жизни.

– Так-то да…– Отец обескураженно положил руки на руль и взглянул сквозь ветровое стекло.– Думаешь, фигня все? Развод очередной?

– Вряд ли развод,– сказала мама.– Его хвалят. В интернете у него рейтинг 4,9 из пяти. Может, конечно, сам накрутил себе… Но его знают люди. На работе одна сотрудница к нему дочку свою водила, он ее от энуреза вылечил.

– Понятно…

Игорь, слушая разговор, открыл боковое окно. В машине имелся кондер, но тот на днях крякнул, а у отца пока не было времени сгонять в мастерскую. Как назло, сегодня с утра жара усилилась.

– Слушай, я так и не понял последнюю фишку,– сказал отец.– Что значит – все изменилось, потому что начали об этом говорить?

– Всего лишь очередная теория,– отозвалась мама.– Феномен Баадера какого-то там, если я правильно помню. Суть в том, что если начинаешь говорить о том, чего нет, то это потом начинает случаться. Не обязательно с тобой, может, с соседом, или в газете прочтешь. Но где-то случится.

– Так он и начал об этом говорить! Петров! О лунатиках-преступниках. Получается, это он будет виноват, если что?

– Да, Сергей,– ровно и без эмоций ответила мама.– Он будет виноват, если что.

Отец покосился на нее и промолчал. Игорь стиснул зубы, чтобы не улыбнуться. Что ж, мамин юмор ему тоже нравился, хоть он и был своеобразный. Ему часто казалось, что достойно оценить этот юмор может только он сам. Он взглянул на зеркальце и внезапно наткнулся на мамин спокойный взгляд.

– Игорь, прикрой окно. Сейчас поедем, тебя может продуть. Надо оно тебе?

– Да ладно, брось ты!– Отец завел двигатель.– Жарень такая, какой продуть.– Однако Игорь уже послушно нажал на кнопку автоматического управления.

– Именно поэтому,– сказала мама. – Он потный, и сквозняк. Кондер лучше наладь.

– Налажу. Руки не доходят.

– Надо продуктов купить,– напомнила мама.– Впереди на углу Пятерочка, давай туда.

Отец послушно двинул машину.

Игорь любил пассивную езду. Если уж продолжать говорить о ритмах, то пассивность – это как раз его частота; всегда была. Ну, по крайней мере, насколько он помнил. А помнил он не сказать, чтобы особо много. Вернее: мало чему из того, что он помнил, он мог доверять. И в ложную память и в эффект Манделы он не верил. Это просто корректировка. Кто-то корректировал его память. Кто-то корректировал память всех.

Он любил пассивное наблюдение. Если бы ему предложили стать частью матрицы – лежать себе в барокамере, подключенной к мировому компу,– он бы счел, что он достиг дверей рая. Ранее – он знал! – люди, подобные ему, мечтали оказаться на необитаемом острове. Вдали от людей. Вдали от докапывальщиков. Либо, наиболее продвинутные,– пионерами на вновь открытой планете. Для современного человека все это – кислые способы, однако в прошлом люди ничего не знали о компьютерах и о клиповом мышлении, и одиночество в их случае решало большинство проблем. Сейчас же необитаемые острова и планеты не подойдут. От своих клиповых мозгов не убежишь. Только матрица. Такие дела.

Во время семейных поездок наслаждение Игоря было устойчиво-прерывистым, как азбука Морзе. Не ритмичным ни с какой стороны. Если у него был выбор – ехать или сидеть дома,– он однозначно тянул руку за «дом». Семейные поездки подразумевали, что их в салоне будет трое. Замкнутость пространства создавала все условия для докапывания, и мама разворачивала интенсивную деятельность. Она была докапывальщицей, она стала докапывальщицей с некоторых пор, и тут уж ничего не поделать. Машину она не водила, хотя права у нее имелись, просто не хотела. Так, круги иногда нарезала вокруг квартала, чтобы совсем не потерять навыки. Так что мама сидела на пассажирском сиденье и раскрывала ему, Игорю, всю философию про будущее. Его, Игоря, будущее.

Иногда ему казалось, что он уже в матрице. Иначе как объяснить тот факт, что он по жизни спотыкается только о тех людей, кто озабочен его будущим. Речь о взрослых, ровесники не в счет. Есть исключение – дядя Радик, папин друг, которому плевать на его будущее, а также на будущее всего человечества и Вселенной в целом, если у него самого сохранится курево и карты. Все остальные – они были очень обеспокоены. Большинство учителей, если не все. Тренер по дзюдо. Друзья родителей. Сами родители. Случайные прохожие – таки да, были такие случаи, и далеко не один. Что-то там присутствовало, в будущем, о чем нельзя сказать прямо, только окольно, намеками, отговорками и страшилками. Думай о будущем, Игорь, говорили они. Ну какого рожна ты опять филонишь от тренировок, это же для твоего будущего, говорили они. Игорь, опять четверть с тройками закончил, совсем о будущем не думаешь, говорили они. Игорь, ты опять витаешь в облаках, соберись, подумай о своем будущем, говорили они. Что это, если не компьютерная программа? Живые люди не могут так себя вести. Живые люди анализируют происходящее и себя самих. Живые люди меняются согласно реалиям. Если они понимают бессмысленность и бесперспективность долбежки про будущее, они перестают заниматься долбежкой про будущее. А принимаются заниматься другими долбежками. Про прошлое, например. Как-то так.

Вдвоем с отцом ехать было прикольнее. Раньше батя часто брал Игоря с собой по делам – просто так, за компанию. Отец занимался установкой пластиковых окон (в этом Петров угодил точно в цель). У него имелось собственное, давно сформированное ИП, и лично он, конечно, монтаж не производил, на то были штатные работники. Но замеры снимать он всегда ездил лично.

– Первое впечатление, Игорюнь,– объяснял он.– Есть первое впечатление по телефону, и первое впечатление от личной встречи. Они все решают. Снимать замеры – это бесплатная услуга на рынке, и клиент может позвать десять таких кентов, как я. И нужно оказаться лучшим кентом среди всех остальных кентов, чтобы тот перезвонил и заказал. Так что я никому не доверяю ездить к клиентосам на первую встречу. И трубки сам снимаю.

Иногда отец молчал всю дорогу, и Игоря это, конечно же, не напрягало,– напротив. Он погружался в пейзажи, проплывающие мимо. И хотя это был родной городок, где давно можно гулять с закрытыми глазами, настолько все было знакомым, Игорю все равно нравилось смотреть. Картины за стеклом успокаивали его клиповый мозг. Они текли – величаво и размеренно. И конечно же, стекло было опущено до упора. Никаких простуд. Мамы рядом нет. Будущее – под угрозой.

Он ловил лицом встречные токи воздуха. Ловил запахи – иногда приятные, но по большей части – нет. Ловил нити своих мыслей, которых у него было на сотню калейдоскопов. Думать он любил примерно так же, как читать. Даже во сне он думал. Часто он ловил себя на том, что просыпается и продолжает анализировать какую-то проблему, которую начал разбирать во сне. Иногда ему казалось, что он перестает понимать, где сон, а где явь, все сливается в сплошную стену дождя. Немудрено, что он с приветом, и бродит по ночам, как бабайка, попутно долбясь о пол и стены.

Отец был докапывальщиком более низкого порядка, чем мама. А в отсутствие поблизости мамы вообще забывал о своих функциях, и начинал вести себя как живой человек, каким-то образом улизнувший из матрицы. Больше всего отец любил рассказывать истории. Ему было в кого – бабушка Игоря была знатной рассказчицей. Была… Сейчас ее нет уже, как и деда, но она жива – такая вот матрица. Потому как живы ее истории, которые она рассказывала Игорьку, а значит – жива какая-то ее часть.

Но и отец не терял лица. Оказался достойным продолжателем рода. Дома Игорь с отцом почти не общались: тот убегал чуть свет, возвращался поздно. Обычно, за исключением выходных и каникул, посидеть допоздна Игорю выпадало редко – мама блюла. Так что отца он почти и не видел. В редкий выходной отец тупо залипал на смартфон. Его не дергала даже мама, не говоря об Игоре. Все прекрасно понимали, что отец вымотался. Ему нужно отдохнуть.

Общение приходилось как раз на салон автомобиля. Истории отца Игоря завораживали, порой почти так же, как истории бабушки. Они были… ненавязчивыми. В них отсутствовало докапывание в любой его форме, истории отца не требовали от Игоря вообще никакой реакции, как подчас требуют истории, рассказанные каким-нибудь словоохотливым пнем. Как-то: смеяться в нужном месте, качать головой в нужном месте, восхищаться в нужном месте, поддакивать в нужном месте, чувствуя на себе взгляды словоохотливого пня, взывающие к твоей реакции. Истории отца ничего не требовали. Они… струились.

– Прикинь, Игорюня, я в семь лет стал знаменитым, хоть мне и не поверил никто. Да я и сам сейчас не верю. Хех. Мы тогда в Москву двинули, я и мать с отцом. Так, урывками помню. Ну побродили по центру, помню. Даже не саму Красную Площадь, а подход к ней. ЦУМ помню, потому что там предки долго рылись, а я чуть не уснул. Метро помню. Потом поехали куда-то. Куда – не помню, куда-нибудь на периферию. Вылезли из метро, увидели киоск с мороженым, решили мороженого схавать. Там два мужика крайними были в очереди, ну мы заняли за ними, стоим. Одного мужика вообще не помню, а второго – да. Даже не его самого, а усы его помню. Усы мне понравились, я подумал, что прикольные. На самом деле, фиг знает, усы как усы, просто я шкет тогда был…

Мужик увидел, что я на него пялюсь, подмигнул и «козу» показал. Ну и я начал чего-то к нему цепляться, заигрывать с ним. И, помню, друган его подключился, мы поприкалывались, потом они с родителями разговорились, пока очередь ждали. А потом какая-то тетка подошла со стороны. Я так и не знаю до сих пор, с ними она была, или просто тетка с улицы, и попросила разрешить ей нас сфоткать. Я тогда даже не задался вопросом – а на фига нас фоткать? Я почему-то подумал, что эта тетка с нами в поезде в Москву ехала, а теперь случайно встретила и решила сфоткать нас. Прикинь! В Москве типа случайно встретила!

Ну в общем сфоткала она нас, а потом мы мороженку купили и разбежались. А через несколько месяцев бабушка притащила домой «Комсомольскую правду» и ткнула мне в нос первую страницу. И я сразу же вспомнил усатого, это тех двух мужиков тетка фоткала, не нас совсем, нас там и не было на снимке. Но кое-что было, в этом и весь прикол! Рука моя. Рука попала в кадр, я свою руку сразу же узнал. Рука попала, а весь остальной я – нет. Я даже помню разревелся. И как доказать пацанам, что это я и есть, у меня на руке ни шрамов, ни часов, ни браслета, ни фига? А доказывать было чего. Потому как те два мужика в очереди – это Толя Соловьев и Саня Баландин, космонавты. А их фото сделали как раз перед тем, как они отправились на станцию «Мир» в 1990 году.

– А где сейчас эта газета?– спрашивал Игорь.

Отец обреченно махал рукой.

– Сгорела через пять лет. В соседнем подъезде у дяди Вовы пожар был. И на нас перекинулось. Как раз на родительскую комнату, где та вырезка из газеты лежала. Там тоже все сгорело. Вообще, подозрительный пожар был, я тебе не рассказывал разве?– И тут же, без перехода, начинала струиться новая история.

Особая, почтительная область была посвящена деревенскому фольклору. Прабабушка Игоря жила в деревне в 30 км от города, и отец с дедом и бабушкой часто там зависали, особенно летом. Добирались на дедовском Урале с люлькой, этот мотик застиг и сам Игорь. Только во времена Игоря Урал уже подрастерял свою мощь и все больше пылился в металлическом гараже за домом. Но пару раз, когда дед выкатывал мотоцикл, чтобы дать, по его выражению, просраться, Игорь получил свою порцию кайфа. Воспоминания об этих поездках он берег пуще, чем собственную жизнь. Потому что в этих воспоминаниях сохранялась жизнь чужая, жизнь деда. Пока жива память, дед тоже жив.

Тем более, Игорь уже давно удостоверился, что в его памяти кто-то бесцеремонно копается и вырезает куски. Все, что он мог, – вцепиться в самые ключевые воспоминания, чтобы самому не превратиться в Летучий Голландец.

– Прикинь, Игорюня, если бы мы на час позже выехали в тот вечер… По-любому Чужак бы нас поджидал где-нибудь на дороге. Я вообще не знаю, чего тогда предки копошились так долго, мы после 10 вечера только стартовали. Или отца на работу попросили выйти в выхи, и он только вечером вернулся, не помню уже. В общем, к деревне подъезжали, когда темень вокруг. Сейчас там вдоль дороги фонари, все чин-чинарем. Ну ты сам видел. А тогда… Хех. Топор можно было на темноту повесить, он бы и висел. Если вот так остановиться на дороге, да фару у мотика погасить, да на 10 шагов отойти – назад уже дорогу не найдешь. Кранты по-любому. Заплутаешь в темноте и в яму навернешься.

Мне, пацану, конечно, в кайф было в темноте ехать. Впереди только свет от фары, вокруг – темнота, я в люльке сижу, ощущения – как в космосе. Я как раз об этом подумал и башку задрал, чтобы на звезды посмотреть, в деревне они яркие, не такие, как в городе. Ну и увидел Чужака, как он падал. А потом и предки увидели, потому что света резко добавилось, как будто фонари включили. Только фонарей там не было, я уже говорил. Он над нами пролетел как раз. Мы о Чужаке тогда не думали. Вообще решили, что самолет падает, потому что он горел, этот объект в небе. Или нам казалось, что горел. Такая светящаяся блямба, как будто солнце падает. Свалился где-то в лесу, с той стороны деревни. Нам по первой показалось, что прямо в деревню и упал, мы издалека не поняли. Мать причитать начала. Типа, не дай Бог, на чей-то дом сверзился. Хотя если бы это был самолет, и он упал бы на деревню, там одним бы домом не обошлось. Еще я тогда о метеорите подумал, но решил промолчать, потому как мать охала, а батя губы закусил и тоже нервничал. Я уже сам им поверил, и когда мы к деревне подъезжали, я думал, там горящие руины будут. А еще подумал – пацан, фигли! – что фигово все это, потому как жрать охота, а если деревню разбомбили, то где пожрать?

Подъехали – деревня как деревня. Мужики, кто как раз курил в этот момент, или в тубзик шел, или просто во двор вышел, тоже видели хреновину в небе. Улетела в лес, там и упала. Взрослые выпили, обсудили, и решили, что не самолет это ни фига, а точно метеорит. Я с пацанами скорешился, и мы договорились завтра идти этот метеорит искать. А через два часа, когда все уже спать завалились, собаки завыли.

Псы в деревне лают – привычное дело, никто уже не обращает внимания. Сам, наверное, помнишь. Одна загавкает, и все за ней. Но в ту ночь никто не гавкал. Выли, как припадочные. Никогда не слышал, чтобы они так выли. Даже я проснулся, хотя вымотался, смотрю – а родители не спят. Сидят и вслушиваются. Я особо не испугался и снова заснул. А еще через час кто-то в двери долбиться начал. Не в смысле – в нашу, а во все двери. Утром уже выяснили, что в каждый дом этот Чужак долбился. Только никто ему не открыл. И мы не открыли. Ну его нафиг. Я уже во второй раз проснулся и, когда батю с ружьем увидел, вот тогда уже испугался. И не спал больше. Так и шастал этот Чужак из дома в дом, долбился. Спрашивали «кто?» – молчит. А чего он скажет? Чужак – он и есть Чужак. По-любому он на этой горящей штуковине к нам долбанулся. Вышел из леса и к нам в деревню попал.

А наутро канул. И не приходил больше. И собаки не выли в другие ночи. Ты прикинь, Игорюня, и мы ведь с пацанами назавтра поперлись в лес, штуковину ту искать. Хотя все ночью и собак слышали, и долбежку того придурка. Только никто не решился предложить, типа, давайте не пойдем. Стремно было, что другие зачмырят. А я сейчас думаю – никто бы не зачмырил, все бы только обрадовались. Но мы все равно ничего не нашли. И не наткнулись ни на кого. Даже если чего там и упало – не было уже, мы все облазали. Может, назад улетело, фиг его знает.

Это были истории, не обязательно связанные с детством. Они могли родиться на пустом месте – вчера, сегодня, сейчас. Отец выходил вечером в магаз за пивом, а когда возвращался, то Игорь с мамой узнавали, что вот сейчас он столкнулся с челом, которого не видел уже больше 10 лет, и с которым однажды вышла прикольная история. Или он возвращался с работы, и Игорь с мамой узнавали, что только что отец стоял в пробке, и пока он стоял в пробке, он увидел, как на другой стороне улицы грабят инкассаторов. И на следующий день на Яндекс.новостях впрямь появлялась заметка об ограблении. И Игорь с мамой удивлялись даже не тому, что отец постоянно попадает в какие-то переделки, а тому, что в видеоновостях не показали крупным планом его машину и его самого, кукующего в пробке, – с его-то «попаданием» на сенсации.

Как-то раз отец с друзьями поехал на ночную рыбалку. Отец по натуре был рыбаком-одиночкой, и предпочитал рыбачить в деревне в однюху, даже Игоря с собой не брал. До поры до времени Игорь усматривал в этом некую тайну; повзрослев, скумекал, что батя просто хочет глотка одиночества. Поездки с дружками на рыбалку, да еще и с ночевкой (с пивом), были у него не особо в почете, он лучше пиво дома попьет. На крайняк – в сквере на скамейке, когда темно. Гопников отец не боялся, потому как за плечами – первый разряд по боксу и служба в Чечне во время второй чеченской. Из спорта отец оставил на память сбитые костяшки пальцев, из службы – крючковатый шрам на лбу от осколка.

Но периодически папа поддавался уговорам дяди Саши, его партнера по работе, пару раз компанию им составлял и Игорь. Дядя Саша всегда верховодил поездкой – он «знал место», где «клюет часто, как швейная машинка», и все больше «кашалоты, а не рыбы, зуб даю». А еще можно бухнуть. Они поехали компанией в несколько человек, каждый на своей машине. Дядя Саша ехал впереди, показывая дорогу, замыкал колонну отец Игоря. Стартовали в пятницу после работы, ничего удивительного, что отец был вымотан донельзя. А еще сумерки вокруг сгустились, незнакомая дорога, и, когда ехали через лес, GPS начал глючить, и отец его отключил. А через какое-то время немного отстал и сбился с пути.

– Я еще километров 10 был уверен, что правильно еду. Думал, сейчас нагоню их, и газу поддал. Хех. И умотал черт-те куда. Когда сообразил, остановился, снова навигатор включил и на телефоне карту. Короче, свернул я, помнил я эту развилку. Мне и показалось, что все направо свернули, а они походу прямо поехали. Я думал развернуться, а потом смотрю – мне проще еще немного вперед проехать, потому что моя дорога идет кругом и снова возвращается на ту прежнюю. Получалось, что я кругаля дам и вернусь на ту же дорогу, только километра за два раньше. Все равно получалось быстрее, чем разворачиваться, и я поехал.

Пока я не вырулил, куда надо, машин вообще не было. Ни сзади, ни спереди. Мне бы уже тогда на измену присесть, но я ни о чем таком не думал. Да и устал я, мне бы быстрее до места доехать, пива выпить и дрыхнуть. Когда я вернулся назад, где уже проезжал, я и увидел того мужика перед собой. И сразу как кольнуло: какая-то фигня, что-то не то. Пригляделся – а это моя тачка впереди пилит. Не похожая тачка, а реально моя тачка. Я ее фарами сзади четко высветил, и номера мои, и на бампере сзади вмятина – та, которую мама поставила. И водила один. Вот и ехал я эти 2 километра позади самого себя. И машин опять же других больше не было. Только мы двое. Ни сзади, ни навстречу – ни одной тачки.

Я-то понимал, что это я сам там впереди еду. И я понимал, что это бред, я переработал походу, и ну ее к хренам эту рыбалку, раз такие глюки мерещатся. Я бы развернулся и удрал, но меня смущало, что тачек больше нет, а еще не так уж поздно, чтобы их совсем не было. Как-то стремно было разворачиваться. А потом я увидел, как этот тип впереди поворачивает направо. Ну, там же, где я по ошибке повернул. Я, конечно, прямиком мимо этого поворота. И через сто метров на обочине – пацаны все с тачками, меня дожидаются.

Ну я не стал особо базарить, сказал, колесо проколол, запаску ставил. Они такие: а трубу чего не брал? А хрен знает, чего я трубу не брал – не было звонков. Ни одного. Хотя потом смотрю: пропущенных куча. Отмазался, типа в салоне оставил, пока колесо менял. Ну пацаны меня причмырили за это дело, что сам не отзвонился, не предупредил, они же волновались, где я пропал. Я и сам понимал, что стремная отмазка, но какую уж выдумал. Я повинился, сказал, что устал, не подумал, с меня пивасик, и все такое. Уже ночью, когда все по палаткам разошлись, и мы с Саней вдвоем остались, я ему рассказал все, как дело было. Понял, что все равно не засну, пока не расскажу. Да и нужно было кому-то рассказать, к тому же пива уже вдарили.

Я думал, он ржать будет с меня, а он как-то вылупился на меня, пока я рассказывал. И говорит: так была машина. Тот же Хендай, грит, как у меня, свернул с дороги, и они хотели уже ехать вдогонку, потому что решили, что это я был. А тут через секунду другой я подъезжаю. Так что никаких призраков, никаких глюков. Только пацаны не знали, что у тачки той и номера мои, и вмятина моя, и за рулем тоже я сам походу сидел. До сих пор не могу понять, что за хрень тогда была.

Короче говоря, даже если убрать всю мистику и тени на плетнях, отец умел приковать внимание.

Припарковались на стоянке у Пятерочки, в это время суток здесь хватало свободного места.

– Игорь, ты с нами?– спросила мама.– Или в машине посидишь?

– В машине,– буркнул он. Куда ему сейчас рисоваться со своим светофором в поллица? Плюс к этому, он ненавидел магазины-супермаркеты. Магазины-супермаркеты были одним из мест, где концентрируются докапывальщики. Те любили общественные места, как кот свой лоток, и бежали туда по любой, мелкой или вовсе надуманной, причине. Чтобы докопаться, не иначе. Стоит только задержаться у любого стеллажа, разглядывая полки с продуктами, тут же рядом формировался докапывальщик. И принимался совершать свои излюбленные дебильные ритуалы, напоминающие те же танцы с бубнами: заглядывать через плечо, нескромно наваливаясь сзади, теснить в сторону с истовым желанием подцепить какой-то жизненно важный в эту секунду продукт – сок там, или яйца, или хрень на палочке. Игорь в свое время проводил десятки экспериментов с этим, и сделал несколько выводов. Первый: докапывальщик всегда найдется, даже если свободного пространства в магазе – как территория Китая. Второй: если уж докапывальщик тебя выбрал, он не успокоится. Стоит тебе перейти к другим полкам, он вновь окажется рядом, со своими танцами. Третий: если же не задерживаться больше нигде, то докапывальщик теряет к тебе интерес, и либо ищет другого, застывшего у полок, о которого можно потереться и потолкать его. Либо спешит к кассе, если другого подходящего не находится. Потому как у кассы он гарантированно может потереться и потолкать кого-нибудь. Не обязательно собой. Тележкой может потолкать – еще круче эмоции.

Так что Игорь посидит лучше в машине. Оно ему надо?

Отец, открывая дверцу:

– Тебе купить чего?

– Арахис купи соленый? Большой пакетик.

– По-любому!– Он подмигнул, и они с мамой отчалили.

Игорь отжал стекло до упора и подставил лицо ветерку. Он был домосед, так-то, этот Игорь. Но монастыри его не привлекали, и запереть себя «в будущем» в четырех стенах он тоже не планировал. Он любил улицу. Самобытно, по-игоревски, но любил как-то. С другой стороны, что тут такого уникального, если бро любит гулять один? Не в компании, не в шайке, не в банде, а в самом что ни на есть одиноком одиночестве. Ничего особо самобытного, – так, предпочтения. Многие чуваки его возраста приходят из школы и до следующего утра носа не кажут, залипают на мониторы часами напролет. Он-то хоть гуляет.

Раньше он тусил во дворе возле дома время от времени. Было там, как правило, безлюдно и идеально для его философских ритмов. Алконавты, опять же, не собирались. Детская площадка во дворе, возведенная в мезозойский период, даже издали излучала опасность, как Припять. Так что не только дети, но даже алконавты суеверно крестились. А если бы нашлись не суеверные, шансов кирять во дворе у них все равно не было. Отец Игоря с соседями доступно бы объяснили алконавтам, куда надлежит следовать нормальным алконавтам, когда их посылают на русские три.

Предавать огню и мечу посыпанную ржавчиной площадку не торопились. Местные мамочки и детишки взяли за правило растекаться по соседним дворам. Туда, где с игровыми площадками обстояло бодрее. Или бодрее шли дела у управляющих компаний. Так что во дворе игорева дома особо никто не задерживался – шмыг в подъезд, шмыг из подъезда, и пока. Игорь был единственным исключением, чем весьма нервировал маму. Особенно своей странной расположенностью к площадке, где никто не играет. Площадка состояла из ржавых качелей весьма ненадежного вида, ржавой горки-убейся-нафиг, и за компанию ржавой же дугообразной лазалки. Такие повсеместно наводняли дворы в советские времена, и в их дворе она сохранилась. Игорь тащился от лазалки. Висел на ней, сидел на ней, ходил по ней и вокруг нее, иногда лупил по ней палкой – для форсу. Порой кто-то возникал, какой-нибудь соседский мальчишка, или просто бесхозный пацан, и некоторое время они тусили вместе. Потом расходились, и дальше дело не шло. Игорь не рвался завязать партнерство. Его случайные уличные товарищи – тоже. Современные будни.

Мама устраивала порционные головомойки по этому поводу.

– Не играй там,– говорила она.– Тысячу раз уже сказано, Игорь, ну когда ты повзрослеешь? Ржавое все, гнилое. Если на голову не рухнет, так поранишься и заразу занесешь. Оно тебе надо? Совсем о будущем не думаешь. Нормальные дети в соседний двор ходят, ходи туда.

Игорь не знал, что такого «нормального» в нормальных детях, чего нет у него самого. Предполагал, что это такие дети, которые уже позаботились о своем будущем, а вот он, Игорь, – все никак. Но наверняка он знал одно: детские площадки – они как магазины-супермаркеты. Это же разгуляй-поле для докапывальщиков. Игорь уже в детском саду уразумел закономерность: даже если на детской площадке царит идиллия, и все дети заняты своими делами – кто группами, кто поодиночке,– всенепременно найдется парочка кренделей, которые будут цепляться ко всем, толкаться, портить чужие игры, ставить подножки, отнимать чужие машинки, рушить чужие пирамидки, ломать чужие куклы, и так до бесконечности. И что самое удивительное: никогда Игорь не был свидетелем того, чтобы подобные личности концентрировались где-то в одном месте, в своем кругу, так сказать, в сообществе себе подобных. И докапывались бы друг до друга, становились бы этакими докапывальщиками до докапывальщиков. Пропорциональное распределение по местности сих неблагоприятных граждан навевало на мрачные думы и заставляло поверить в теории заговоров.

Так что Игорь продолжал зависать в одиночестве, а в ответ на выговоры мамы – кивал.

Потом он подрос, его кругозор расширился благодаря книгам, и он вступил в «разведывательный» период своей жизни. Его уже не удовлетворяло торчание на пятачке «пять на десять», ему хотелось большего. Игорь перешел к пешим прогулкам: сперва осторожно, вокруг квартала, но постепенно наращивая амплитуду, он познавал город, в котором жил. Он обнаружил, что под равномерный шаг мысли текут куда радостнее, стройнее; и вдруг выяснилось, что познает он не столько среду обитания – он познает себя самого. Погружаясь в мысли, чувства, воспоминания, Игорь приводил в порядок весь мыслехлам, который в его голове существовал, кажется, еще до того, как он родился.

Как и во всех прочих случаях, картину поганило лишь одно – вездесущие, неистребимые докапывальщики. Пару раз Игорь всерьез оглядывал себя в зеркале. Он пытался определить, что такого в его внешности, либо в его повадках – осанке, поступи, движениях,– что такого, что служит маячком? И докапывальщики всех стран и мастей спешат к нему. Это было загадкой. Но постепенно это перестало быть загадкой. Вот только разгадка мало успокаивала, она лишь прибавила новых головоломок, рангом выше.

А потом Игорь случайно попал в безвременье.

Ну, это только так говорится – безвременье. На самом деле ничего мистического или «нарнического». Он просто школу прогулял. Обычно в школу он выходил на час позже того, как на работу убегала мама. И на сколько-то часов позже отца, – он сам не знал, во сколько батя уматывал, в шесть, может быть, а то и в пять. Мама будила Игоря и отчаливала, дальше он справлялся сам. Ну, прямо скажем, он на всем готовом справлялся: завтрак был приготовлен, одежда выглажена и приготовлена, спортивная форма для физры – приготовлена, кимоно для секции дзюдо – приготовлено. Будущее – видимо, тоже приготовлено, но ему врут, чтобы он не расслаблялся и думал.

Однажды, совсем на пустом месте, собираясь в школу, Игорь вдруг остановился. Перестал собираться в школу. Что его торкнуло тогда, он сам не знал. Как-то внутри все упало, и навалилась дикая усталость, почти уныние. Он осознал, что задолбался: каждое утро – одно и то же. Этот ненавистный путь в ненавистную школу, после ненавистной школы – ненавистный путь в ненавистное дзюдо. Это казалось бесконечным, и Игорь присел на табурет в прихожей и призадумался.

А пришло ему на ум следующее: многие из его одноклассников периодически не появлялись на уроках. А потом, на следующий день – появлялись, говорили, что живот болел, и вопросов больше не возникало. Даже справку никто не спрашивал. Ну а какая справка, продристался – и за парту! Учителя в святой понос верили, остальные – нет. Причем даже Игорь, который не особо вникал в жизнь других, в понос не верил. Позже он понял, что и учителя в понос не верили, пофиг просто было.

А вот Игорь не болел. Ни поносом, ни золотухой, ни ОРЗ. Мама говорила, что он подхватил воспаление легких в три года, когда у них в районе авария случилась зимой, и они два дня сидели без отопления. А Игорь не сидел, разумеется, а играл на полу. Так что на Дэвида Данна в роли Брюса Уиллиса Игорь не тянул, неуязвимым он не был. Но потом, в четыре года – он опять же, не помнил, родители рассказывали,– его в деревне покусал пчелиный рой. И после этого к Игорю перестали цепляться мелкие болячки. Cегодня он полагал, что с удовольствием обменял бы свой лунатизм на грипп, с цикличностью каждые полгода. Лунатизм в какой-то степени оставался царем горы; быть может, это он, а не яд пчел в организме, отпугивал иные хвори.

Как бы там ни было, Игорь справедливо счел, что кичиться своим феноменальным физическим здоровьем негоже, а вот использовать этот дар – гоже. Иными словами, никому (ни сейчас, ни в будущем) не поплохеет, если у него вдруг «заболит живот». Он просто не в состоянии сегодня идти в школу, пропади оно все пропадом. Это называется «край».

Почему он вовсе не остался дома, а двинулся, как опечаленный, куда глаза глядят? И ведь рюкзак с учебниками прихватил, все чин по чину. Тогда он не задумывался об этом. Позже понял, что все дело в старых привычках и в привитом послушании. Даже прогуливая школу, он делал так, словно шел туда. Как будто перед собой оправдывался. Как будто давал себе самому шанс передумать и все-таки успеть на уроки. Но он не передумал. И двинулся вовсе не в школу, а через весь город к другому концу.

И случилось безвременье. Потому как уже через 15 минут школьники рассосались по школам. А вскоре последние трудяги рассосались по кабинетам и рабочим местам. Бездельники же и «самозанятые», что составляли авангард армии докапывальщиков, покуда не наводнили улицы в поисках жертв. Видимо, бездельничали или самозанимались. Дороги по-прежнему наводняли машины, на них безвременье не действовало, но Игоря и не интересовали дороги. Как и главные улицы. Не хватало еще отцу на глаза попасться, или друзьям родителей. Игорь перебирался кварталами, а в кварталах установилось изумительное затишье. Ни человечка, ни Маугли. Ни докапывальщиков.

Стояла весна во всем своем великолепии. Из дома Игорь вышел в курточке, но вскоре снял ее и кое-как запихнул в рюкзак. Он блуждал все то время, которое отводилось на школьные занятия,– впритык до обеда. Тоже самозанимался, можно сказать. Вечером вел себя, как примерный сын и ученик. Особо не отсвечивал, чтобы избежать вопросов. Вечером «учил уроки». Перед сном – почитал. А на следующий день, уже не думая ни о чем другом, повторил свой променад, только другим маршрутом. Теперь он не тратил время на сделки с совестью и прогулял школу, как будто всю жизнь только это и делал. Потому что то, что он осознал во время первой своей широкомасштабной прогулки, было важнее. Это было настолько важнее, что Игорь был готов рискнуть ради повторения всем.

Он познавал город, в котором жил. Он видел лица города, видел его потаенные уголки и секреты – то, о чем город помнит, но люди – нет. Он видел корявый камень на месте старого, снесенного памятника, а вечером в интернете нарыл, что это был памятник Дзержинскому. Видел заброшенные деревянные дома – они до сих пор стояли, пугая своей карикатурной, искривленной осанкой и зияющими пустотами-окнами. Видел граффити на стене, настоящее произведение искусства – Чеширский кот и Алиса. Видел балконы сталинок, увитые плющом, как в сказках Андерсена.

Он познавал себя. В этом безвременье он словно перерождался. Мысли перестали скакать с места на место, немного подивились происходящему, а потом вдруг потекли в ином русле, в ином направлении, плавно и мелодично, и внезапно стала формироваться философия. Игоря философия, она родилась изнутри него. Именно она определит все его будущее, о чем он, конечно, понятия не имел, но интуитивно чувствовал важность происходящих в нем процессов.

Игорь познавал мир. Два дня наедине с собой – без родителей, без учителей, без тренеров, без докапывальщиков – перевернули в нем все. Клиповое мышление вдруг исчезло – оно было чужеродным, оно было насажденным извне, и Игорь вспомнил себя. Что если бы этих дней было больше? Двадцать? Или две тысячи?

Он познавал суть общества, природу докапывальщиков. Потому что у него не будет двадцати дней. Мир вокруг него позаботится об этом. Докапывальщики позаботятся об этом. Они создают школы, дополнительные курсы, спортивные секции, они создают обязанности, они говорят о будущем. Они передают детей из рук в руки, как эстафетную палочку, их цель одна – не позволить ребенку остаться наедине с собой. Они втыкают рекламу повсюду, строго следя, чтобы разум перескакивал, чтобы он не задерживался долго на одном и том же. Они тыкают локтем, трутся у стеллажей с продуктами, тыркают продуктовой тележкой на кассе, сбивают с мыслей. Они отнимают у тебя любимую игрушку, потому что она вредна для твоего будущего, они рушат твою пирамиду, они сжигают твои книги, они ломают твой стержень. Они бьют тебе морду за искреннее высказывание, а если не могут, они троллят тебя в соцсетях. Они никогда тебя не отпустят.

И они дали ему понять. Докапывальщики дали ему понять. Система дала ему понять. Вечером второго дня маме позвонила классный руководитель. Игорь почему-то сразу же это понял, услышав за дверью голос мамы, разговаривающей по телефону. Классный руководитель осведомилась, все ли с Игорем нормально, насколько серьезно он заболел, почему никто не предупредил школу, и когда его теперь ждать. Дедуктивным путем выяснилось, что больничный Игорю только предстоит: после сегодняшних разборок с мамой.

– Игорь, что происходит? – спросила мама прямо, входя в его комнату. Где он, вжав голову в плечи, читал.

Игорь насупился и попытался создать еще более виноватую позу, хотя дальше было некуда. Он не знал, что ответить. Он прогулял, это вскрывшийся факт. Но это же мелочи на фоне того, что действительно происходит. Только вот как объяснить это маме? Как объяснить, что за эти два дня на него снизошло озарение? Как объяснить, что два дня наедине с собой, в полупустом утреннем городе, совершили революцию в его мозгах? Как объяснить, что он понял что-то. Про будущее. В том числе про это гребаное будущее, о котором все талдычат.

Но нет. Об этом лучше не говорить. Маме – в особенности.

– Сколько ты прогулял?

– Два дня,– честно пробубнил Игорь. Она и так знает уже от классухи, что тут темнить?

– И чем ты занимался, скажи, пожалуйста.

– Я гулял.– Он не хотел больше вранья, так что отвечал честно.

– Гулял, значит. Еще одно интересная новость. И где ты гулял?

– Ну… Я просто гулял.

– Понятно. То есть тебе вдруг нестерпимо захотелось погулять два дня, так? Или не два? Если бы я не узнала, сколько ты планировал еще гулять?

Он молчал. Он не думал о том – сколько. Он сжимал в руках букридер, с которого читал. Сейчас он больше всего опасался, что ридер отнимут. Жаль, что мама пришла с разборками не в те часы, когда он «учил уроки».

Но вышло все куда хуже.

– Завтра с утра нас ждут в полиции,– сообщила мама. – Будут ставить тебя на учет.

Накатил ужас. Руки, держащие ридер, стали липкими. Ему захотелось отложить читалку в сторону и вытереть руки об одежду, но в то же время он боялся, что своим движением только привлечет к ридеру внимание мамы. Етижи пассатижи, вот так поворот! Его, Игоря Мещерякова, в полицию?! А что потом?! С другой стороны, чего ты ожидал, шепнула рассудочная часть мозга. Ты, паря, не просто прогулял. Если бы ты просто прогулял, заработал бы щелбан, и делов конец. Но ты попытался выйти из матрицы. А это наказуемо расстрелом. Вот в полиции тебя и нашинкуют, как гуся.

– Мам, зачем в полицию?– заныл он. На глазах появились две слезинки.

– А ты как хотел?– искренне удивилась мама.– Ты, видимо, думал, что можешь делать, что захочешь? Можешь врать родителям, прогуливать школу, шляться неизвестно где, заниматься неизвестно чем. Я не знаю, Игорь, какие у тебя еще секреты. Может, ты куришь втихаря, или что похуже. Вот в полиции и будут выяснять. Раз ты дома скрытничаешь.

– Я не хочу в полицию…– пролепетал Игорь. Слезинка потекла по щеке.

– Это я уже поняла,– сказала мама все тем же беспощадным тоном.– Ты не хочешь в полицию, ты не хочешь в школу, ты ни во что не ставишь родителей. Ты хочешь гулять.

– Я не хочу гулять!– надрывно выпалил Игорь.– Я просто…

Мама подождала продолжения, глядя на него с бесстрастным интересом. Потом, когда поняла, что продолжения не будет, понимающе кивнула.

– Ты просто,– повторила она.– В этом твоя проблема, Игорь. Ты всегда «просто». Ты никак не поймешь одного: детсадовские игры давно кончились. Ты теперь взрослый человек. А взрослый человек должен нести ответственность за свои поступки. Безответственный человек – позор для общества, позор для семьи. Я не хочу сына-позорище. Мы с папой хотим, чтобы ты вырос достойным человеком. Чтобы ты в будущем добился чего-то, а не остался «просто». – Она помолчала. Потом нанесла последний апперкот:– Все равно тебя в школу не примут, пока ты не ответишь за свой поступок, так что с утра пойдем в полицию, и там ты расскажешь про свое «просто».

Она поднялась и направилась к выходу из комнаты. Но в дверях задержалась.

– И тебе еще с отцом объясняться,– сообщила она и вышла, затворив за собой дверь.

Сидя в прострации, Игорь думал думу. Теперь он отложил ридер, с которого десятью минутами раньше читал «Таинственный остров», и вытер влажные руки о домашние штаны, а также утер слезы и сопли. Кажется, влип он по полной. И кого ему теперь винить, как не себя, любимого? На что он вообще рассчитывал: ладно, первый спонтанный променад, еще куда ни шло, но два подряд… Или он реально проверял матрицу: заметят его демарш или нет? Или жизнь будет течь, как и прежде, и в конце концов он, Игорь, выцветет из существования, и о нем все забудут, жизнь будет идти своим ходом, а он так и останется в безвременье? Нет уж, фигушки. Это даже не тюрьма Шоушенк, отсюда и Энди Дюфрейн не слиняет.

Когда Игорь немного успокоился, он начал мыслить здраво. Мама – она такая мама. Это ее задача, заботится о его будущем, и порой мама использует диковатые методы, лишь бы толк был, или хотя бы надежда на толк. Однажды Леха Воробьев, одноклассник Игоря, прогулял неделю. И чем все закончилось? Да ничем, никто не заострял, Леха выдумал отмазку, с которой даже Игорь ухмыльнулся, и все забыли. Марта Точилина, которая была для Игоря путеводителем по музыкальным командам (вернее, путеводителем была ее страница в ВК), как-то тоже несколько дней сачковала. А когда вернулась, даже не попыталась отмазаться, тряхнула черной челкой, пожала плечами и отвернулась к окну. И все, опять же, забыли. Иными словами: еще не было прецедента, чтобы шалопая таскали по допросам. Мама всяко сгущает краски, чтобы Игорь знал, кто в доме хозяин, чьих правил придерживаться и когда наступает время глубокого раскаяния. Какой-то процент беспокойства после маминых угроз оставался, но все же Игорь стал сопеть ровнее. Наиболее очевидной угрозой сейчас для него представлялось возвращение отца с работы.

Ну вот, вернулся тот с работы и – ничего. Кинул что-то в желудок и был таков – на боковую. Игорь даже не слышал из своей комнаты, о чем они с мамой говорят, вспоминают ли его вообще. Выходить, конечно же, опасался.

Наутро, как он и предполагал, ни в какую полицию его не повели. Мама привычно торкнула его, уходя на работу, чтобы он вставал и начинал собираться. И в школе пронесло, хотя тут Игорь на сто процентов был уверен, что будут обрабатывать. Никто – ни слова. Даже одноклассники ничего не спросили. Вот и не верь после этого во всякие матрицы.

Так оно и работает. Ждешь докапывальщиков, – а их нет. А когда не ожидаешь, весь такой расслабленный, – они за ближайшим углом, целая орава. Игорь искренне счел, что ему крупно повезло в тот раз. Везение – это та грань жизни, которой она поворачивалась к нему крайне редко. Так что случай был обречен застрять в памяти. Именно тот факт, что мама больше ни словом, ни взглядом не напомнила Игорю о его гадском поведении, ударило сильнее всего и выбило из него всю дурь. Теперь уж вряд ли он отважится на подобные выкрутасы.

Но лед в сознании, тем не менее, стронулся. И этот механизм уже не сдержать – ни докапывальщикам, ни секциям, ни школам, ни священникам, ни даже родителям. Лед правил и стандартов сломался, вскрылся, двинулся неповоротливо, но неуклонно. Игорь начал думать. Если раньше он думал, то теперь он думал. Правда, если бы он тогда знал, к чему в итоге приведут его раздумья, в какую страну его занесет блуждающая льдина, он бы, вероятно, отстрелил себе половину мозга. Чтобы не думать.

Но он не знал.

Родители вернулись из Пятерочки, загрузили пакеты с продуктами в багажник, уселись на свои места.

– В общем, мы чего решили,– сказал отец вполоборота к Игорю.– Ты походи к этому Петрову. Хуже по-любому не будет.

«Может, и будет»,– мелькнуло у Игоря. А вообще, давно уже решили, еще когда родители оплачивали следующий сеанс. К чему эта филиппика? Видимо, они говорили об этом всю дорогу, пока хавку затаривали, а сейчас вроде как вынужденное резюме. Словно часть Игоря тоже присутствовала при их диалоге.

– Ладно,– ровно отозвался Игорь. Поймал в зеркальце взгляд мамы и, не дожидаясь, поднял боковое стекло.

Отец вывел машину со стоянки, и они двинулись сквозь солнечный, душный город в сторону дома. Постепенно мысли Игоря омрачались. И дело вовсе не в доме и не в Петрове. Как уже говорилось, докапывальщики никогда не отпустят, особенно после того, как он попытался вырваться. Летом школа выпускала из рук нити, но самому себе Игорь не принадлежал никогда. Потому как секцию дзюдо летом никто не отменял. И именно сегодня вечером ему предстоит идти на очередную тренировку. Потому что – давайте, все хором! – это нужно для будущего!