Читать книгу В тени двух богов - Олег Красин - Страница 5

Скучающий Адриан иногда посылал за Марком и того привозили в Тибур, на виллу возле Темпейской долины. Конечно, вместе с Домицией Луциллой. В юноше уже просыпалась мужественность: появились первый волоски на лице, пока едва заметным пушком, но на щеках вполне видимые. Начал грубеть голос, и юношеская альтовая звонкость уступала место взрослому мужскому басу. Руки и ноги стали наливаться силой, крепнуть, развиваться. Он бросал любопытные взгляды в сторону молоденьких девушек рабынь и вольноотпущенниц, что не укрылось от зоркого взора Адриана, который, впрочем, уловил и скрытный интерес Марка к мальчикам-рабам, а их в Тибуре было немало.

– Ты не так прост мой Вериссимус. – пристально глядит он на Марка, – Что ты чувствуешь, когда смотришь на них?

– На кого? – не понял Марк.

– На молодую плоть, на девушек, на мальчиков. Разве тебя не сводит с ума желание, и ты не хочешь стать обладателем этих тел? Взять их, безраздельно владеть? Я вижу, как в тебе бушуют страсти, но ты скрытен, Марк Анний Вер. Не сдерживайся, отпусти себя. Отпусти!

Последние слова Адриан произносит почти шепотом, наклонившись к уху Марка, и тот чувствует запах благовоний, которыми умащивали тело императора, аромат пестумских роз. Кажется, что-то щекочет ухо. Ах, да, это борода Адриана! Марк хочет отстраниться, но не смеет, ибо никто не знает, что может привести в ярость властителя Рима. Вдруг тот решит, что у него неприятно пахнет изо рта и Марк брезгует им? Или еще нечто подобное? Разум Адриана непредсказуем.

Но Адриан отходит сам, и Марк всматривается в его серьезное лицо, полыхающие тайным огнем глаза. Это глаза человека, утомленного жизнью, много видевшего, много пережившего, человека, измученного носовыми кровотечениями, глаза, говорящие о еще не погасшем внутреннем жаре.

Император опускается на стул, поглаживает седеющую бороду, густую, завитую в мелкие колечки.

Домиция Луцилла рассказывала Марку, что про нее, про эту самую бороду. Якобы, лицо цезаря в молодости портили безобразные шрамы и бородавки, и чтобы скрыть свое уродство он отрастил волосы на лице, хотя до него ни один правитель Рима не был бородат. Сам-то он объявил себя приверженцем эллинизма, древней греческой культуры, а все великие греки, как известно, славились лицевой растительностью. За исключением Александра Македонского, пожалуй. Но Гомер, но Фукидид, но Аристотель?

– О чем я говорил? О страстях? – продолжает Адриан. – Да будет тебе известно, но у меня тоже есть страсть. Одна-единственная, на всю жизнь…

Император замолкает, ожидая уточняющего вопроса Марка, и тот не заставляет себя долго ждать.

– Какая, страсть, цезарь?

– Любопытство, друг мой, я любопытен и это моя болезнь. Из-за нее я лишился своего Антиноя. – Он быстро моргает глазами, словно пытается согнать набежавшие слезы. – Я был в Египте и поверил гаданиям, что душа Антиной столь любимая мною, не покинет его тела прежде меня. Она вознесется на небо чудной звездой всего на мгновение, а потом вернется на землю и вновь вдохнет в него жизнь. И мой мальчик, мой Антиной тоже в это поверил.

Адриан замолкает, словно ему трудно говорить, как будто его душат рыдания, которые он когда-то насильно сдержал, чтобы не выказать слабость, а теперь пришел, наконец, подходящий момент. Но император не рыдает, после некоторой паузы он продолжает подрагивающим голосом:

– Вечером Антиной вошел в волны Нила, а мы встали на берегу, подняв головы к небу. И мы увидели его, моего Антиноя. Там, в далекой небесной глубине засияла новая звезда. В этом был знак богов, откровение Юпитера!

Адриан поднял глаза к потолку, выложенному цветной мозаикой, изображавшей сонм всесильных божеств Рима. Там был Юпитер, Юнона, Марс, Геркулес и другие, менее мощные и значимые божества. Они прогуливались по небесному потолку, ступая по облакам пятками, как по земле.

– Что же случилось потом?

– Он не вернулся, – сухо сообщает император и вытягивает ноги, показывая красивые сандалии с золотистыми шнурками, ухоженные ступни.

Несмотря на свой драматичный рассказ, он выглядит расслабленным, ленивым, но глаза продолжают полыхать тайным огнем, иногда прячась за веками, которыми, словно занавесями в театре, прикрывают бурную жизнь закулисья.

– Чем занимается твоя мать, почтенная Домиция Луцилла? – интересуется он.

– Она гуляет по портику, а потом пойдет в библиотеку.

– У меня собраны все книги мира, – не упускает возможности самодовольно похвастать Адриан. – Ей будет что почитать. Впрочем, она может взять моего раба. У меня хорошие чтецы. Говорят, тебе скоро исполниться четырнадцать лет?

– Это так, цезарь!

– Пора надевать тогу взрослого мужчины. Думаю, пора! Я смотрел твой гороскоп и звезды подсказали, что наступило время. Мы устроим празднества по этому поводу в следующие Либералии19.

Мысль о тоге-вириле20, пока не приходила Марку в голову. Обычно юноши надевали ее в шестнадцать, а то и позже. Но император уже отличал его от остальных, так почему бы не стать взрослым раньше? Мать и прадед будут им гордиться.

– Я поговорю с Домицией об этом, – продолжает Адриан. – Надеюсь, ты не против? А сейчас посетим термы. Это моя гордость. Там ты увидишь невероятных морских чудовищ в мраморе, колонны и барельефы с тритонами и нереидами.

Он поднялся, сделав приглашающий жест рукой, и они отправились в бани, следуя по плитам широких дорожек, в тени изящных портиков, сопровождаемые резкими криками павлинов, которые важно разгуливали по траве.

Вечером, после обильного обеда, Марк удалился в свою комнату, воздух которой перед тем освежили шафраном и корицей, и лег на ложе.

Мысли, впечатления переполняли его, ведь он никогда так близко не был с императором. А сейчас проводит часы вместе с ним, слушает изумительные рассказы о Греции, Египте, Антиохии. Цезарь большой знаток искусства и обычаев этих стран. Когда-нибудь в свое время и он, Марк, сможет сесть на быстроходную галеру и отправиться в путешествие, чтобы оглядеть весь цивилизованный римлянами мир.

Это будут его странствия и его впечатления. И он тоже будет о них рассказывать, и слушатели тоже будут слушать его с горящими глазами.

– Ты еще не спишь, Марк?

На пороге комнаты возникла стройная фигура матери в столе. Они часто делали так: Домиция Луцилла приходила к нему перед сном, присаживалась в ногах сына, расспрашивала о том, что его волновало, делилась сама. Эти доверительные беседы вошли у них в привычку и могли показаться странными только извращенному уму.

Сейчас же они горячо принялись обсуждать новость, связанную с получением Марком тоги взрослого. Для них это было неожиданной милостью цезаря, хотя Домиция и подозревала, что здесь не обошлось без благодатного влияния Сабины. Несмотря на то, что августейшая пара находилась в ссоре, и уже несколько лет супруги не жили под одной крышей, Адриан все-таки прислушивался к своей жене.

– Ты очень нравишься императору, – говорила Домиция Луцилла. – Это дает нашей семье право надеяться на будущие милости. О, боги, нам надо не упустить удачу!

– Клянусь Юпитером, я буду стараться, мама! – смущенно обещает Марк, вспоминая горящие глаза Адриана.

Обязательство, данное матери, накладывает на него особый обет послушания, однако имеющий четкие границы. Что если Адриан хочет видеть в нем Антиноя, только не греческого юношу, а римского? Правда, Антиной не был таким знатным, как Марк, и связь патриция с вольноотпущенником никогда не возбранялась. Но с Марком другое дело.

Разве своими близкими отношениями с цезарем он не уронит честь семьи, не опозорит род?

Свои тревоги и сомнения он не доносит матери. Для чего ее беспокоить? Зачем ставить перед трудным выбором ее и прадеда Регина? Хотя для Регина, наверное, не существовало дилеммы в таком деликатном и важном вопросе. Марк чувствует, что прадед из-за власти готов на все, даже пожертвовать своим внуком или, хотя бы, частью его тела.

Лунный свет уже пробивается в узкие отверстия окна, когда Домиция Луцилла покидает сына. Она уносит с собой масляную лампадку и ее блуждающий огонек, двигается по коридору все дальше и дальше, погружая комнату во мрак. Только аромат пестумских роз еще висит в воздухе – во дворце Адриана его добавляют везде, даже в масло светильников.

Теплый, еще не остывший воздух проникает в помещение, овевает Марка, сулит ему сладкие сны. Но он не спит, все думает о разговоре с матерью. Рядом на столике стоит поднос с фруктами, он тянется, берет финики, ест.

Внезапно, он чувствует, что кроме ночного ветерка в комнате кто-то есть, кто-то живой. Неужели воры? Но виллу охраняют преторианцы. Император? Марк беспомощно вжимается в кровать, чувствуя, как его бросает в жар.

В едва различимом лунном свете он видит, как к нему приближается белая фигура – большая, бесформенная, похожая на огромный снежный ком, катящийся с горы. Однажды в Риме выпал снег, что было огромной редкостью, и Марк с друзьями спускал с Целия такие ледяные шары. Снежный ком все ближе и почти докатившись до кровати, он внезапно раздваивается, превращаясь в два, ясно различимых человека.

Нет, это не император!

– Кто вы? – спрашивает он едва слышно.

– Мы рабы на вилле, – отвечает девичьим голосом одна из фигур. – Я Бенедикта. Со мной Феодот.

– Что вам нужно?

– Нас послал великий цезарь. Он сказал, чтобы мы исполнили все твои желания, господин.

– Мои желания? – замялся Марк.

– Конечно! – засмеялась негромким воркующим смехом Бенедикта.

Феодот в это время зажег лампаду и поставил ее на столик рядом с фруктами. Марк увидел очень молодого, лет двенадцати, чернявого мальчика, одетого в тунику. Бенедикта оказалась милой девушкой, тоже молодой и стройной. Она была немногим старше Марка. А еще он заметил в одной из стен напротив едва уловимый свет, бьющий из неприметной щели. Или из отверстия. За ними кто-то наблюдал. «Это Адриан!»

Марку тут же вспомнились слова, сказанные ему утром цезарем об обладании, о страсти. Адриан приказал отпустить себя, с головой погрузиться в омут желаний. Но хотел ли он на самом деле, чтобы Марк потерял девственность в Тибуре? Что если это испытание? Возможно, Адриан хочет убедиться в умении Марка владеть собой в трудные минуты, когда он подвергается искушениям, которые выдержит не каждый смертный? Ведь Адриан, почти бог, могущий управляться со страстями. Даже его связь с Антиноем не выглядела безумством на фоне упорядоченной и неторопливой жизни, которую вел царственный любитель искусств.

Антиной мог быть всего лишь украшением, дорогим перстнем на пальце, которым можно похвастать перед друзьями и заставить их восхищаться, будто совершенным произведением искусства.

Меж тем, Марк почувствовал пальцы девушки на своем теле. Ее рука ласкает, гладит шею, грудь, опускается ниже. Феодот по приставной ступеньке забрался на ложе и прилег рядом. Он начинает целовать Марка, прижиматься к нему все сильнее и сильнее. Но Марк инстинктивно отстраняется от них: от мальчика и от Бенедикты.

– Мы ходили в термы, господин, – сообщает Бенедикта, думая, что Марка смущает запах, которым обычно исходит от рабов – вонь немытого тела. – Мы лили на себя пахучую тростниковую воду.

– Нет, нет! – бормочет Марк, сопротивляясь искушению.

Он не знает почему, зачем бороться, ведь тело его уже сдалось, он это чувствует.

В голове неотвязно крутятся образы Антиноя, Психеи, Венеры, чьи обнаженные скульптуры выставлены в вилле. Днем Марк гулял с императором мимо них, останавливался, рассматривал. Адриан молчал и ничего не комментировал, иногда внимательно поглядывая на юношу. Были там и бюсты Купидонов с Амурами – голых и пухлых мальчиков, весело гудящих в медные трубы, призывая бога Эроса; Приап с торчащим фаллосом, являющимся символом вечного плодородия и предотвращения несчастий.

Тем временем Марк чувствует, что Бенедикта прекратила трогать его между ног. Она явно не знает, что делать дальше, продолжать ли свои ласки или вместе с Феодотом покинуть опустошенного новыми ощущениями господина. Щель в стене вспыхивает ярким отсветом, исчезает, и девушка, словно получает неслышный приказ от Адриана, что можно покинуть комнату. Она зовет своего маленького спутника.

Гаснет свет, занавес падает, мимы уходят.

Марк, откинувшись, лежит на кровати, чувствуя, как горит жарким огнем его лицо и плавится тело в сладкой истоме. Он справился с собой. Так ему кажется. Он выдержал испытание, уготовленное Адрианом. Но правда ли это на самом деле, так ли считает цезарь? Марк не знает.