Читать книгу Хирурги человеческих душ. Книга вторая. Моё время. Часть первая. Вторая оттепель - Олег Владимирович Фурашов - Страница 7

– Вишь, чё буран-то разгулялся! – глянула в окно Альфия, услышав, как хлопнула наружная дверь в сенях. – Заболтались мы с тобой, Ксюшенька. Айда закрываться, да ложиться спать.

– Айда, – согласилась с ней дочка.

Женщина открыла двери, ведущие из избы в сени, и в ужасе отпрянула, различив в темноте мужскую фигуру. То был Мелюзик.

– Ой!…О-ой-ё-ей! – заголосила Альфия, захлопывая дверь и судорожно пытаясь накинуть на петлю крючок.

Ан не тут-то было! Жерздев в прыжке отбросил Мелюзика прочь, и с такой бешеной силой рванул дверь на себя, что Альфия пробкой вылетела в сени и сбила с ног сторонившегося Сидорчука.

– Чего ж, ты,…хозяюшка, так гостей дорогих привечаешь? – хищно ощерился Каратист, небрежно поднимая женщину с пола и мощным тычком, вталкивая её в дом. – Не гоже так-то!

И он пинками «простимулировал» Сидорчука и Мелюзика, копошащихся на полу, отчего те поспешно последовали за беспредельщиком.

– Мама!…Мамочка!…Что там такое? – вскочив с табуретки, меж тем нервно, с паузами принялась выкрикивать девочка. – Что там?

– Не «что», а «кто», – поправил её разозлённый колонист, проходя внутрь. – Тоже мне, грамотейка. Бескультурщина неотёсанная. Дичь лесная.

– Мама!…Мама, ты где?! – не унималась испуганная Ксюша, не слыша материнского отклика. – Мамочка, где ты?

– А ну, уйми этого…гнусного ублюдка! – угрюмо скомандовал Жерздев женщине, брезгливо всматриваясь в уродливо вздёрнутую губу девочки. – Или я сам ей…пасть заткну.

И он от порога бросил рукавицей в Ксюшу, угодив той в лицо. Несчастное дитя подавленно замолчало, не понимая, что происходит. Альфия, приходя в себя, подскочила к дочурке, прижала её головку к своей груди и принялась гладить девочку по густым волосам, успокаивая её:

– Не бойся, Ксюшенька. Не бойся…Я с тобой…

– Мама, мамочка, кто к нам пришёл? – вся дрожа, прильнула к ней девочка, обхватив мать за талию.

– К нам…К нам…К нам дяди пришли, – не могла подобрать нужных слов Альфия. – Не бойся. Они…Они…хорошие дяди.

– Мы хорошие! Мы очень хорошие! – хохотнул главарь сброда, приближаясь к кухонному столу и въедливо изучая облик Ксюши. – Она чево, ещё и косая?

– Да, она плохо видит, – прошептала женщина.

– Ну и разнесло же карлику…жабу! – осклабился Каратист, принимаясь шнырять бесовскими глазами уже по жилищу. – Гля-ка ты, снаружи хибара хибарой, а внутри ничё так – разжился герой труда на народной кровушке, хе-хе.

Скромное жильё Кобзы состояло из кухни-прихожей, располагавшейся сразу за порогом, а также просторной гостиной и маленькой спаленки. Зато обстановка по тем временам впечатляла, поскольку хозяин очень прилично зарабатывал, а централизованное снабжение позволяло лесозаготовителям жить безбедно. На кухне стоял большой холодильник, а в зале – мебельный гарнитур из натурального дерева, импортный цветной телевизор и, что тогда и вовсе было в диковинку, – японский видеомагнитофон.

– Попили кровушки, – довольно подытожил Жерздев, завершив беглый обзор. – Теперя мы у вас отсосём.

И он, скинув телогрейку, по-хозяйски расположился за обеденным столом.

– Гулять, братва, – распорядился главарь в адрес Мелюзика и Сидорчука, скованно переминавшихся у входа.

– Может, отвалим? – робко предложил Сидорчук.

– Я те щас люлей отвалю! – зычно рявкнул главарь, а когда запуганные компаньоны сели на табуретки, приказал Альфие: – Водяры и жратвы. Живо! И эту…отрыжку несвоевременно вынутого члена, – брезгливой отмашкой указал прожжённый циник на девочку, – убери отсюда, убери.

Мать, от греха подальше, поспешно увела дочку в спаленку. Вернувшись, она откинула ковёр, постеленный у порога, и под ним в полу обнаружилась крышка люка, ведущего в подполье. Спустившись туда, она извлекла две запотевших бутылки водки. Выставив их, Альфия стала накрывать стол, трясущимися руками щедро доставая закуску из холодильника.

Бутылку водки «Столичная» и львиную долю закуски Жерздев, практически один, «уговорил» за пять минут. Его собутыльникам спиртное «не лезло». Те понимали, что вечер приобретает дурной оборот. Они «вляпались». И за то, что они уже «отчебучили», им «светит» прибавка к ещё не отбытому сроку. Если не уладить инцидент по-мировому.

– Может тово…, извинимся перед хозяюшкой, да и отчалим? – робко предложил Сидорчук. – А то…

– Ну-ка ты, Сидорчук на букву «пэ», заткнись! – оборвал его Каратист. – И не шевели губами, а то у меня член встаёт. Ещё пикнешь, я из тебя петуха сделаю. И взлетишь на мою каркалыгу. Усёк?

– Усёк, – поник тот.

Пользуясь тем, что осуждённые не обращают на неё внимания, Альфия отлучилась в гостиную. Она надеялась позвонить сменщице на коммутатор и шепнуть про распоясавшихся колонистов. К несчастью, женщина до того волновалась, что выронила, поднятую было, трубку, и та громко звякнула о телефон. Заслышав звон, Жерздев зверем влетел за ней и тотчас обо всём догадался.

– Ты чё, в натуре,…подстилка коммунизма! – рявкнул он, хватая Альфию за длинные волосы и наматывая их на руку. – Или тухлой веной на член сесть захотела? Я те хоть щас организую это удовольствие.

– Ой-ё-ёй! – заойкала та. – Я пыль, пыль протирала…

Колонист ухватил телефон свободной рукой и так хватил им об пол, что тот разлетелся на мелкие осколки.

– Вдругорядь я тебе также пыль на башке вытру, – более чем реалистично пообещал он женщине.

– Мама! Мамочка! – вся в слезах появилась перепуганная Ксюша из спаленки, водя перед собой ручонками.

– Ну-ка ты, леди на букву «бэ»! – исступлённо заорал на Альфию Каратист, отпуская её. – Убери эту отрыжку. Или я за себя не ручаюсь!

Мать снова принялась успокаивать дочку, уведя её в спаленку. Жерздев же возвратился на «паханское» место за столом.

– Ничё, пацаны! – подбодрил он Сидорчука и Мелюзика, удручённо втянувших забубённые головёнки в плечи. – Всё путём! Щас дёрнем по стакану, и жизнь забьёт ключом. И всё по голове! Га-га-га! В жилу я базарю? – обратился он к «шестёрке».

– В жилу, в жилу, – льстиво поддакнул Мелюзик по прозвищу Вантуз, поднимая наполненную стопку.

– Ну, будем, – опрокинул стопку в рот главарь, обретая былое довольство. – А не поговорить ли нам, господа мазурики, о прекрасном? Вот, к примеру, у тебя, Вантуз, есть вши?

– Вши-ы? – разинул тот рот от неожиданного оборота. – Нет. Чего нет – того нет.

– Ну, вот и прекрасно! Га-га-га! – жеребцом-тяжеловозом заржал Каратист.

– Хи-хи-хи! – в тон ему мелко и дробно захихикал Мелюзик.

– А вот скажи, Вантуз, гры-гры-ы-ы, – громко и сыто рыгнул Жерздев после очередного куска заливного мяса с чесноком, – чево это такое: маленький мальчишка в сером армячишке по дворам шныряет, крохи собирает, по полям рыщет, коноплю ищет?

– Коно-плю и-щет?… – пережёвывая дармовую «закусь», – рассуждал подхалим. – Дык это же наркоман! – осенило его.

– Сам ты наркоман, – пренебрежительно щёлкнул его по лбу «интеллектуал». – То воробей.

– Воробей?

– Воробей.

– А-а-а, воробе-е-ей! – дошло до «шестёрки».

И они на пару загоготали.

– А чичас твой черёд, Каратист, – хитро прищурился Мелюзик. – Чево такое: голосистая певица никогда не устаёт, то толстеет, то худеет, громким голосом поёт.

– То толстеет, то худеет, – забормотал Жерздев. – Хым…То толстеет, то худеет… Голосистая певица…Хым…А-а-а, допёр, – обрадовался он. – Да то ж Алла Пугачёва!

– Сам ты – Алла Пугачёва! – давился хохотом Мелюзик. – Хи-хи-хи! Гармошка это. Гармошка.

– Хым, – помрачнел «интеллектуал», не любивший оставаться в дураках. – Щас я тебя, мелочь пузатая, точняк наколю. Чево это за бутерброд такой: чтобы спереди погладить, надо сзади полизать?

– Хе-хе, – похабно заухмылялся собутыльник, не затрудняясь размышлением. – Ну, ты даёшь! Хе-хе-хе. Тот «бутерброд» промеж ног…у Альфии затесался. – И он большим пальцем, оттопыренным от кулака, не глядя, ткнул за спину – в сторону спаленки, где укрылись несчастные дочка с матерью.

– Дур-рак ты, Вантуз! – «уел» его Каратист. – То ж марка. Почтовая марка.

– Марка?

– Марка.

– А-а-а, ма-арка! – наконец-то сообразил тугодум.

И распустившаяся парочка опять смачно и двусмысленно загоготала.

– Но по большому счёту ты прав, Вантуз, – первым прервался Жерздев. – Разве ж может быть прекрасное без баб-с? Не-а. То-то и оно-то! – назидательно воздел он указательный палец. И, выдержав характерную паузу, позвал: – Альфия, а ну геть до мэнэ.

– Ась? – обеспокоенно ёжась, выглянула та из спаленки.

– Ась, – скорчив гримасу троглодита, передразнил её похабник. – Ну, дерёвня! А ну, поди сюда.

– Да не, – боязливо отказалась, было, женщина, – мы туточки…

– Туточки, – язвительно хмыкнул Каратист. И угрожающе прикрикнул: – Поди быстро, а не то я за твоего ублюдка примусь!

Альфия присела на край табуретки близ стола. Жерздев по-хозяйски выставил из кухонного буфета четвёртую стопку и налил туда водки из початой второй бутылки.

– Пей.

– Не, не пью я, – попыталась отнекиваться телефонистка.

– Пе-е-ей! – прохрипел главарь, ухватывая её за густые волосы и наматывая их на руку.

И женщина, давясь от усердия, выпила спиртное. Колонист отпустил её волосы, прицениваясь, окинул прищуренным взглядом, и спросил:

– А что, Альфия, люди не бздят, что твой муж – герой труда?

– Пе-передовик, – съёжилась та, со страхом ожидая очередной выходки жуткого непрошенного гостя.

– Тащи, – распорядился осуждённый. – Тащи сюда его звезду.

– Дык, – выгадывая время, заикнулась телефонистка. – Дык…У него ж не звезда, а орден. И он с собой её забрал.

– Тащи, лярва! – вскакивая, взревел Каратист. – Что ещё за кипеж?!

Он выхватил из буфета хороший фарфоровый чайник и так «саданул» им о стену, что тот разнесло вдребезги, а осколки разлетелись по всему дому. Сидорчук и Мелюзик по-бабьи взвизгнули, и запоздало прикрыли головы руками, точно при взрыве атомной бомбы.

– Щас расхерачу, нахер, всю эту богадельню! – орал буян, бегая по кухне.

Он выхватил из буфета фарфоровую чашку и со звериным рыком: «И по башке! И по башке!» – замахнулся на женщину. Все, кто был на кухне, зажмурили глаза и повторно инстинктивно прикрылись руками…Однако в последний момент злобный хулиган хватил чашкой об пол.

– Я чичас…Я принесу…Я принесу…, – забормотала Альфия, лицо которой от ужаса покрылось восковой желтизной.

– Чичас, чичас, – собезьянничал Жерздев, чуть остывая. – Тащи, шаболда, а не то я из тебя и из твоего выродка…чайник сделаю…

Кобза убежала в гостиную. Там в выдвижном ящичке мебельной стенки взяла коробочку с наградой и принесла её.

– Х-хо! – довольно осклабился мучитель, раскрыв коробочку. – Ни хиля себе штукен. Хотя…так себе цацка. Фуфло!

Уголовник нацепил на мышиного цвета колонистскую робу-униформу орден. Затем он взлохматил и насупил брови, раздул щеки, сочно почмокал губами и по-стариковски пропыхтел: «Догогой Геонид Игьич Бгежнев»16. Карикатурное изображение покойного генсека ему удалось, поскольку Мелюзик, несмотря на напряжение, захихикал, и даже Сидорчук, не сдержавшись, хмыкнул.

Напопугайничав и накривлявшись вдосталь, Каратист сказал Альфие:

– Врубай музон.

– Ка-какой музон? – не поняла та.

– Какой музон, какой музон, – исходил желчью уголовник. – Да музыку врубай, музыку! Поняла, недоделок генитальных органов?

– А…А какую музыку? – прошептала женщина.

– Любую! – отрезал осуждённый.

Кобза снова поспешила в гостиную. Там она включила проигрыватель и поставила пластинку с записью песни «Я люблю тебя, жизнь!» в исполнении Владимира Трошина.

– Бля! Что за…фигню ты запустила? – капризно бросил ей Жерздев из кухни.

– А чё надо-то? – с готовностью подалась ему навстречу Альфия.

– Чё надо-то, – передразнил её Жерздев. – Дерёвня!

Громила нервно поднялся из-за стола, прошёл в гостиную и сам принялся выбирать из стопки пластинок нечто подходящее. То, что ему не подходило, он давил ногами. Но разве пуританский и аскетичный советский эстрадный репертуар мог усладить его извращённый вкус? Наконец он удовлетворился тем, что подобрал виниловый диск с песней «Наш сосед» и настроил звук на полную мощность. «Как теперь не веселиться, не грустить от разных бед, в нашем доме поселился замечательный сосед…», – раздался из динамика бодрый голос певицы.

– Ну, засекут же нас, век воли не видать! – простонал Сидорчук, бросая взгляд на настенные часы с ходиками, когда главарь вместе с Альфиёй возвращался на кухню. – Девятый уже. Хватятся нас. Запалимся же…

В ответ Каратист походя заехал ему кулачищем в ухо, чтоб неповадно «возникать» было. От удара Сидорчук с табуретки улетел к входу в спальню. Урезонив таким образом «тихую оппозицию», Жерздев подвёл телефонистку к обеденному столу и приказал:

– Лезь на стол.

– За-зачем? – для проформы спросила та, внутренне готовая и не к такому обороту.

– Канкан танцевать будешь.

– Я…Я не знаю, что это такое, – залилась краской стыда Кобза уже не от того, что её унижают, а от того, что она вправду не знала, что такое «канкан».

– Вантуз, покажь ей, – повелительно дёрнул шеей дебошир.

Мелюзик без промедления соскочил с табуретки и, пыхтя от усердия, козлом обскакал стол, высоко задирая ноги под припев певицы: «Пап-пап, паба-дап-дап, пап-пап…»

– Лезь, – кратко повелел главарь женщине.

Поскольку та малость замешкалась, осатаневший колонист «с мясом» выдрал из своей спецовки нацепленную награду, отшвырнув лоскут с орденом прочь. Он одним маховым движением руки смёл со стола всю посуду, и прошипел: «Лезь, сука подзаборная! Лезь, подстилка коммунизма! Или я твоего ублюдка тухлой веной на перо17 посажу!». И остервенело всадил в центр столешницы нож для резки хлеба.

Альфия послушно забралась на стол и, стыдливо придерживая короткий подол халатика, принялась неуклюже махать ногами. Каратист, усевшись на табуретку, снизу плотоядно смотрел на полные икры и бёдра бедной горе-танцовщицы. «Сеанс, Вантуз! Смотри, какой сеанс!» – периодически по-звериному ревел он.

Едва песня отзвучала первый раз, как Мелюзик по сигналу Жерздева включил её вторично. Главарь сорвал с окаменевшей от кошмара женщины халат, плавки и лифчик, располосовав их прямо на ней ножом, и заставил изображать канкан в голом виде. Теперь на уже мало что соображавшую Кобзу пялились не только Каратист и «шестёрка», оравшие: «Сеанс!…Сеанс!…», но даже и Сидорчуку оказалось не по силам отвести от неё глаза.

Наконец музыка отзвучала. Альфия замерла, руками прикрывая груди и лобок. Громила без усилий, будто пушинку, опустил её на пол и рявкнул подручным:

– Вантуз и ты, Сидорчук на букву «пэ», уберите отсюдова эту…ну…отрыжку поздно вынутого члена. Туда…Туда…, – махнул он в сторону окна. На улицу. Чтоб аппетит не портила. И шустрите там на стрёме.

– Доченьку…Ксюшеньку мою не трогайте! – прорвало немоту у женщины, по лицу которой потекли слёзы.

– Стоп! – передумал Жерздев. – Ты, Вантуз, убери выродка, а ты, Пидарчук, марш в комнату. Так-то оно понтовей будет. И бойтесь у меня! А то я вас самих отпетушу.

Мелюзик кое-как одел плачущую девочку и вывел в сени. В домике стало тихо. Безмолвие прерывалось лишь всхлипами Ксюши, доносившимися извне, да бурным сопением злодея. Тот уже уложил навзничь нагую Альфию, впавшую в чугунный бесчувственный ступор, прямо на пол, усеянный многочисленными битыми осколками, и тщился совершить с ней половой акт. Но у него ничего не выходило.

Сидорчук косился на них из гостиной через раздвинутые пальцы рук, прижатых к глазам, и в бессильной ненависти шептал: «Сам ты сука и козь-зёл! Сука и козь-зёл!»

Уголовник меж тем «беспонтово» (как обсмеяли бы его уголовники) тыкался в тело женщины дряблым и обвисшим членом и непонимающе похрюкивал. Потом до него дошло, в чём загвоздка, и он перевернул Альфия ягодицами кверху. Так ему подсказал порочный сексуальный стереотип, выработанный зоной.

И едва у него нечто стало получаться, как женщина неожиданно затрепыхалась, пытаясь встать на четвереньки, и замычала: «Нет! Нет! Вася! Вася!». Тогда злодей схватил с пола пустую бутылку из-под водки и нанёс ею удар жертве по голове. От удара бутылка лопнула, а Кобза обмякла, бесформенной массой распластавшись на полу.

От увиденного Сидорчука прослабило. Он разом перестал бормотать и гаденько возмущаться. Он понял, что не до жиру, а быть бы живу. Что его самого способен спасти лишь животный анабиоз. Что нужно затаиться и притвориться мёртвым. Подобно жуку-короеду в минуту опасности. И он залез в гостиной под стол. И уже оттуда полуобморочно наблюдал, как садист потянул тело женщины к себе, а потом вдруг отбросил его и заорал: «Бля-а, да она ж сдохла, с-сука паскудная!»

Но тут в отборный мат Жерздева влился вопль Мелюзика, донёсшийся из сеней…

Когда Мелюзик вывел Ксюшу в сени, то она сначала безутешно плакала. Однако, затем девочка вспомнила слова своего папы про то, что слезами горю не поможешь, и стала придумывать выход. И придумала. Она вспомнила, что в их холодном туалете, вход в который открывался прямо из сеней, у задней стенки отодвигается одна доска. Папа был в отъезде, а мама так и не собралась приколотить доску.

И девочка попросилась в туалет. «Шестёрке», тайком подглядывавшего за Каратистом, даже понравилась её просьба. Он завёл Ксюшу в отхожее место и запер за ней дверь на наружную задвижку. Оставшись одна, девочка нащупала доску и, затаив дыхание, принялась отодвигать нижний конец. Как назло, ей мешал верхний гвоздь, предательски скрипевший. И один раз скрипнувший особенно резко. «Эй, ты чего там?» – насторожился охранник девочки, услышав шум. Но Ксюша специально закряхтела. Тогда Мелюзик сказал: «А-а-а…», и успокоился.

Отодвинув доску, бедняжка потихонечку скользнула в лаз, оказавшись в огороде. Она совсем плохо видела в темноте, и потому больше по памяти вышла на тропинку, ведущую к калитке. Теперь ей оставалось только выйти за ограду, перебежать через дорогу к дому соседки тёти Тони Кичигиной, и тогда можно было бы спасти и себя, и маму.

Но тут беглянка вздрогнула от ругани Мелюзика, обнаружившего пропажу. Девочка заторопилась, оступилась и упала в кювет. Ксюша судорожно стала выбираться из канавы, и тут…И тут она различила грузные и грозные шаги. Кто-то большой-пребольшой и страшный-престрашный приближался к ней. И ей стало ясно, что убежать не удалось. Она вся сжалась, свернулась клубочком, приобретая позу, в какой лежат дети всего мира в утробах своих матерей, и замерла от охватившего её ужаса. А большой-пребольшой и страшный-престрашный остановился возле неё, потыкав носком обуви. И зловеще просипел: «Ну что, маленькая леди на букву «бэ», отбегалась?» И злорадно загоготал.

И тогда Ксюша догадалась, кто этот страшный великан, и тонко и жалобно закричала: «Мама! Мамочка! Он на букву «бэ»!…Он на букву «бэ»! Мама! Ма…»