Читать книгу Ночные товарные. Избранные и новые стихотворения - Ольга Юрьевна Ермолаева - Страница 23

1.

Костров твоих столько сгорело в тайге,

и столько годов разошлось горьким дымом,

что, видно, отплакала я по тебе,

прошедший мой праздник, слепящий

                                                            любимый…

Вовек оправдания мы не найдём

ни в нынешней жизни, ни в жизни грядущей…

давай, старина, хоть добром помянём

тот воздух счастливый из той, предыдущей…

Я знаю – хотя я и знать не хочу! —

ты тень мою топчешь и в выпивке топишь…

а я по-девчоночьи жалко кричу:

ты помнишь, как было? ты помнишь,

                                                        ты помнишь?

О господи боже, какой же ты был!..

был немногословный, бывалый, надёжный…

ты диким жасмином совсем завалил

настил в нашей первой палатке таёжной.

А на Сихотэ́ помнишь ты Уджаки?

Мой борт «МИ-1» подымало-бросало!..

А к бочкам солярки, к шесту у реки

вся партия мимо лабаза бежала…

И ты, загорелый, по воздуху плыл,

в сиреневой этой рубашке родимой,

глазами си-ре-не-вы-ми обхватил,

такой бородатый, и русый, и дымный…

…Мы шли полосатой от тени тропой,

и тут-то вдохнул нас и жадно, и жарко

из лиственниц рубленый дом вековой —

недавно натопленная камералка.

Окошко и стол с образцами пород,

и карта участка на кальке вощёной,

а на телогрейке у печки поёт

другого щенёнка обнявший, щенёнок…

…И энцефалитку, и твой карабин,

и спальник, и сумку твою полевую,

и то, что один непохож на один

сапог – всё любила я напропалую.

И тех, кто себя называли – «бичи» —

народ и прожжённый, и невероятный…

кто первый мой хлеб, испечённый в печи,

собакам скормил, но смолчал деликатно.

А помнишь, как голод нас всех изнурял,

страшило пожаров больших приближенье?

но ты, на канавы идя, оставлял

цветы на пути моего продвиженья…

Как помню на сопочке аэродром!

канавы и взрывы, и псов, и пожоги,

был кожист, стеной рододе́ндрон сплетён,

горельники, наши привалы в дороге…

Туманы, и в баньке при свечке мытьё…

какой же была я просторной и вольной!..

И хватит! Дальнейшее наше житьё —

мне больно – не помню! Не помню —

                                                         мне больно!

2.

…И откликнется то, что давно лишено голосов,

что, казалось, ушло… только следует лучше

                                                                     вглядеться

в эти ильмы и ясени дальневосточных лесов,

иль в зеркальные капли росы на кустах

                                                                        леспедецы.

Я жила будто в инопланетном счастливом плену

эти несколько лет за гигантской таёжной

                                                                       стеною…

…В новой энцефалитке с ружьишком иду

                                                                       по бревну

над рекой Уджаки, и собаки скулят за спиною.

Яркий сумрак зелёный пробит кое-где на тропе

чуть наклонными, радужно-дымными копьями

                                                                               света.

Всё цветы водосбора, и в мокрой слепящей

                                                                              траве

прелый пень расслоившийся сочно-морковного

                                                                              цвета.

Крупно-пёстрая галька, на отмели белой

                                                                           привал.

Тут упала осина с корою молочно-зелёной,

и смуглы, точно чай с молоком, обнажения скал,

где багульник упрямый, от осыпей весь

                                                                запылённый…

Можно днями и днями идти, и не встретить

                                                                             людей,

лишь стихать-нарастать будет шум на речных

                                                                        перекатах.

словно конские волосы, только грубей и

                                                                       мертвей,

всюду серые эти очёски линявших сохатых.

На высокую гору лежит самовольный

                                                                       мой путь.

мне, терявшей дыханье с подножия, с самого

                                                                             низа,

мне и надо, когда отдышусь я, всего-то

                                                                    чуть-чуть:

видеть русую бороду здесь, на канавах, Бориса…

Как мила и ужасна землянка бичей на горе —

стёкла гря́зны, транзистор разбит, да махра,

                                                               да портянки…

Рослый пёс на чешуйчатой, жаркой сосновой

                                                                            коре

с осторожностью ест из консервной

                                                   зазубренной банки.

Дожидаючись мужа, чтоб вместе вернуться

                                                                           домой,

поощрённая даже Главвора скупою улыбкой,

села близ рододе́ндронов… был далеко

                                                                      подо мной

бархат серо-зелёной долины, от марева зыбкой.

Там лабаз, в полумраке которого пахнет мукой,

баня, избы, пекарня – не больше конфет

                                                                шоколадных,

да ещё камералка, где пол под моею рукой

побелел, и приятно босой мне на плахах

                                                                прохладных…

Ну а тот, без которого жить не хотела и дня,

отдыхал, так чудесно на горном ветру загорая…

…Если был бы он жив, и случайно увидел меня,

то стоял бы сейчас, отвернувшись, глаза

                                                                      прикрывая.

3.

В кирзо́вых сапогах скользить по горной глине,

иль ставить формы с тестом к дотлевшим

                                                                       уголькам.

Муссонные дожди на Сихотэ-Алине

речной плавучий сор прибили к тальникам.

О, ропот шалых вод как будто с мыльной пеной,

к нам, в камералки рай – доходит по ночам.

Я ошеломлена безмерною, священной

тайгой; Борис наряды закрывал бичам —

при мне смиренны все, никто не богохульник.

Главвор глядит светло, как честный человек…

Всё галечник на отмелях, на осыпях багульник,

(теперь переместились там даже русла рек!).

Там капюшон моей энцефалитки дымен,

и стла́нник волосам дал свой смолистый дым,

и в пасмурные дни пленительно-унывен

вид на водораздел и цепи гор за ним

черничные… Лишь луч – тычинок блеск

                                                                        и трепет:

сплошь рододе́ндрон в нежно-кремовых

                                                                     цветках…

…Стрекозьих перекатов однообразный лепет.

Морковная дресва в столетних рухляках…

Простор и воля! Что ещё мне было надо?

Всю жизнь прожить вот здесь, и более нигде.

И тихоокеанских облаков армада,

и хариус прозрачен – радужный! – в воде.

Спит в смертном сне Борис. И что ему там

                                                                      снится?

А, в сущности, не так дорога далека

от плачущей, с потёкшей тушью на ресницах, —

до девочки, смеясь, целующей щенка…