Читать книгу Глазами художника: земляки, коллеги, Великая Отечественная - Петр Иванович Шолохов - Страница 20

С палитрой в руках, блаженствуя, пишу натюрморт. На мольберте полотно с удачно начатым подмалёвком. Художникам понятно такое состояние, огорчает лишь солнце, оно крадётся к моему натюрморту, готовое нарушить гармонию красок. Тороплюсь! Громкий стук в дверь. «Будь проклят», – бессознательно шепчут губы. Складываю кисти, в дверях гость из Борисоглебска – двоюродный братец Семён Петрович Анисимов.

– Здорово! Всё мажешь? А жить когда будем? – говорит братец в виде приветствия.

Из-за спины гостя бледной копией появляется тощая фигура подростка. Всё ещё пребывая в столбняке, безнадёжно смотрю на свой натюрморт.

– Станислав, дверь закрыл? – обращается отец к сыну. – Знакомься, вот твой двоюродный дядя! – и не без иронии добавляет: – Богомаз!

Гость недовольно поводит носом:

– А краской-то у тебя воняет!

Холодным душем обдаёт меня трезвый поток его замечаний. «Дорогой племянник», освоившись с обстановкой, атакует мой подмалёвок, стараясь понять мазню дядюшки. Сам я, покорившись обстоятельствам, стараюсь наладить беседу с товарищем далёких лет. Услужливая память развёртывает передо мной красочный свиток прошлого. Наша отчуждённость постепенно тает. Моё лицо и голос приобретают теплоту, я уже во власти былого.

Купцом, бывало, заявлялся к нам в дом двоюродный братец. В его карманах, кроме денег, всегда хранилася какая-нибудь новинка: пистолет, электрический фонарик, сладости, – результат пребывания в магазине отца. Старшие братья – гимназисты, а он – мальчик на побегушках. В центре города гастрономический магазинчик, сам дядюшка – опытный дегустатор, в подвальчике «рейнский погреб», масса бочонков, вследствие чего дядюшка спился, впав в алкоголизм. Бывало, уложив отца под прилавок, сын вёл торговлю самостоятельно. Подростком я заглядывал к ним, меня привлекало там всё – россыпи всевозможных орехов, аромат колбас, сыров и курева от простой махорки до женских пахитос. Случалось быть и в подвальчике, снимать пробу маленькой рюмочкой. Привлекали названия вин: портвейн, кагор, цимлянское, сантуринское – водки не было.

Зимой на Рождество я шёл через весь город к богатым родственникам славить Христа. Слова текста помню до сих пор. «Торжествуйте, веселитесь, люди добрые, со мной, и со страхом облекитесь в ризу радости святой. Ныне Бог родился в мире, не в короне, не в порфире, Он родился в пеленах, а не в убранных домах. Я пришёл Христа прославить, а вас с праздником поздравить», – бойко заключал я, и тут же награждался серебряным гривенником. В те годы для мальчика это была большая сумма. Дядюшка вёл меня в зальчик к буфету, убранному специально для праздничных визитёров, угощал меня рюмкой красного вина, расхваливая репертуар и исполнение.

Летом, по воскресным дням, мы с братцем устраивали пикники, отправляясь в лес и на речку. Тётка нагружала нам корзину всякой всячиной, с вечера готовили рыболовные принадлежности. Спать укладывались во дворе, причём из боязни проспать зорьку, привязывали себя за руки к спинке железной кровати. Шли по росе к слиянию двух рек – Хопра и Вороны, к так называемой мягковой мельнице. Это было уютное местечко – песчаная отмель с тьмой мелких рыбёшек. Крутой берег с гнёздами раков, родниковая вода и полное одиночество. Не вылезая из воды, мы проводили там время от восхода до захода солнца.

А в общем, сколько помню, братец был неудачником, с ним почему-то всегда происходили несчастия: то избивали ребята, то тонул в проруби, катаясь на коньках. Один раз побывал и в полиции – вздумав стрелять из пистолета на улице. Неизбежные увлечения девчонками оканчивались поражениями, ему не хватало смелости и дара речи, он всегда служил выгодной мишенью для острот товарищей.

В Первую мировую войну, когда в городе появились пленные турки, которые готовили чебуреки – вкусные пирожки, чинённые мясным фаршем, луком, перцем, с коричневой корочкой, жирные, – расплачивался за них, конечно, братец.

Воспитанный на практических интересах, искусства он не любил, не понимал, а потому моя жизнь художника, всегда скудная материально, была ему непонятна. Так и сидели мы с ним теперь, разговаривая о том, о сём, совершенно чуждые друг другу.

Шли годы, давно миновала Отечественная война. Уже будучи пенсионером, решил я поехать на родину в город Борисоглебск, думая, между прочим, разыскать братца, о котором слышал от родственников, что он совсем одичал: похоронив жену, одинокий, ни с кем не общался. Мне хотелось самому убедиться во всех его чудачествах. Дом на улице Карла Маркса я отыскал без труда: он стоял на высоком фундаменте, три окна на улицу были тщательно завешены, дом казался необитаемым. На мой стук в парадную дверь никто не отозвался. У запертых наглухо ворот в калитке торчала щеколда, я принялся громыхать ею, это скоро возымело действие. Во дворе послышались неторопливые шаги и сердитое бормотание, что-то вроде:

– Тише, тише… Кого там чёрт несёт?

Калитка распахнулась, и мы встретились с братцем нос к носу.

– Ты чего? – спросил он сердито, будто мы с ним только что расстались.

Опешив от такого неожиданного приёма, я застрял в калитке, мне бросилась в глаза седая голова ёжиком, лицо в щетине.

– Вот пришёл родственника проведать! – не без смущения выговорил я, ожидая дальнейшего.

– Ну иди, коли пришёл! – сказал братец, закрывая наглухо ворота.

Заранее решив не обращать внимания на его своеобразные выходки, я, улыбаясь, последовал за ним. Миновали чисто выметенный пустой двор, я направился, было, в дом. Окрик братца остановил:

– Постой, ты куда?

Он указал мне на дорожку в сад. Воздух здесь был наполнен ароматом цветущих яблонь и оживлён весёлым щебетом птиц. Восхищённый, сняв с головы фуражку и помахивая ею, я бодро воскликнул:

– Ах, как хорошо!

– Ничего хорошего. Ветер. Вот посшибает весь цвет, как в прошлом году.

Посмотрев внимательно на него, я сказал:

– А ты, братец, в общем-то, неплохо выглядишь.

– Да, выглядишь! – произнес он с досадой и добавил неожиданно. – Ну, идём отсюда, вставай, вставай!

– Не спеши, братец, ведь мы с тобой давненько не виделись, – запротестовал я. – Нужно нам по-родственному обняться, поздороваться как следует.

– Ну, ещё чего… Вставай, пошли! – повторил он, и с этими словами мы покинули сад.

В кухне, куда мы пришли, я, споткнувшись, нечаянно сдвинул половик и тут же получил замечание:

– Ты вот что: ходи да смотри под ноги.

Я, было, хотел исправить свою оплошность, он нервно оттолкнул меня и сам старательно поправил дорожку.

– Ну, проходи, проходи нечего тут отсвечивать! – сказал братец, приглашая меня в комнату.

Оглядевшись, я, по своему обыкновению, достав из кармана альбомчик и карандаш, хотел сделать набросок, стенные часы напомнили мне родительские. Братец с насмешкой в голосе сказал:

– Нашёл себе дело! – и подтолкнул меня в комнату, указав на стул. Сам остался в кухне, и скоро я услышал чирканье спичкой и звон посуды. «Угощать собирается!» – подумал я и снова взялся за карандаш. Увидев меня с альбомом, он крикнул:

– Слушай! Брось дурака валять! Иди сюда!

Приводя себя в порядок у рукомойника, я задержался. На столе стояли бутылка, рюмки и сосиски.

– Садись, не задерживай! – приказал братец и объяснил. – Вино-то своё, садовое.

– Ну, за встречу! – сказал я, чокаясь.

– Да ты жри, жри, – он ткнул вилкой в большие жёсткие сосиски, похожие на сардельки. – После говорить будешь. Всё хвалишься, а в городе совершенно ничего нет: ни селёдки, ни колбасы.

Когда мы выпили по второй рюмке, он порозовел и стал жаловаться на соседей и одиночество, совершенно для меня неожиданно пустился в откровения. Садовое вино оказалось коварным.

– Кругом одна сволочь! – братец заговорил о женщинах. – Я вот тут, было, сошёлся с одной. Она говорит: «Подпиши дом на меня!» Вот все они такие.

Выслушав его, я заметил:

– Ну, братец, положим, не все! Есть много хороших женщин.

– Это ты рассуждаешь так, потому что тебя петух не клюнул. Это твоё счастье! У нас в городе нет ни одной порядочной женщины!

Братец стал жаловаться на плохое здоровье:

– Я вот тут как-то ночью проснулся, думал, конец! Совершенно один, некому воды подать…

Я спросил о сыне… Братец усмехнулся:

– Поздравительную к празднику получаю!

– А сам-то отвечаешь? – спросил я.

– Ещё чего!

Он умолк. Как видно, садовое вино перестало действовать. Стараясь его разговорить, я напомнил ему о нашей общей с ним хорошей юности.

– Помнишь, братец, как мы с тобой пикники-то устраивали, чтобы не проспать зарю, руки к железной кровати привязывали?

Выслушав меня, он скупо заметил:

– Да не руку, а ногу привязывали.

К моему удивлению, только это воспоминание я и вызвал у него.

– Ну, мне пора, братец, – сказал я вставая.

– А что ж ты сосиску-то не доел? Кто за тебя будет доедать?

– А ты, братец, угости собаку!

– Угости собаку! – с досадой повторил он, провожая меня на этот раз через парадную дверь.

Я стал прощаться:

– Ну, давай руку, братец, знаю, что ты нежностей не любишь, хотя родственникам… нужно было бы…

– Ну, ещё чего! Прощай, прощай!

Дверь за мной поспешно захлопнулась.