Читать книгу Небо напрокат - Полина Царёва - Страница 2

Я росла девушкой замкнутой и необщительной. Маму боялась, бабку ненавидела, с братьями ссорилась. С отцом мама рассталась до моего рождения, и он был «закрытой» темой в семье. Одноклассники со мной не дружили, обходя стороной. Я слыла «белой вороной». В то время, как сверстники учились курить за углами домов и пили водку в компаниях, я читала книги про Иисуса Христа и Жития Святых.

Моя мама никогда не понимала моих «причуд» и всем знакомым говорила, что я странный ребенок. В легком ситцевом халате и белой, безупречно накрахмаленной косынке, ее зеленые, строгие глаза под очками казались устрашающими. Я боялась этого взгляда, и когда мама злилась, забивалась в угол, закрывая голову руками.

Училась я неплохо, без троек. Не потому что у меня была тяга к учебе, просто я безумно боялась материнской ругани и бабкиных криков.

Однажды за одну неделю я умудрилась получить три двойки по немецкому языку. Это был из ряда вон выходящий случай. Учительница потребовала подпись родителей. Я возвращалась домой, и мои зубы стучали от страха. Я знала, что меня ждет «расправа». Но мама, на удивление, отреагировала спокойно. «Ну, ничего себе!» – устало пробормотала она и покорно расписалась в моем дневнике. Я мгновенно дематериализовалась из комнаты, не веря своему счастью.

С бабкой отношения были еще сложнее. Эта грузная пожилая женщина в косынке и в больших, в пол-лица очках, всегда с вышивкой или с вязанием в руках, внешне производила впечатление доброй старушки. Быть может, для других она таковой и являлась, но только не для меня. За что она меня ненавидела, я так и не узнала, но со временем наша взаимная неприязнь только росла. Какими же гадкими для меня были дни, когда мама уходила на дежурство ровно на сутки, а я оставалась с бабкой и братьями! Мальчишки бабку не слушались, она на них кричала противным визгливым голосом и лишь изредка бросала на меня косые, полные злобы взгляды.

Как-то она сказала:

– Мне очень хочется зарезать тебя! – и указала на самый большой и острый нож.

С тех пор я старалась не показываться ей на глаза без надобности. Я боялась. Безумно боялась. Но пожаловаться матери тоже не могла, поскольку была убеждена, что она мне не поверит.

Мой средний брат Святозар был любимчиком матери и бабки. Я сильно ревновала его к матери, а она даже не пыталась меня успокоить или разубедить в обратном. Она просто не обращала на меня никакого внимания. Вечером, когда мы укладывались спать, она подходила к Святозару, поглаживала его по голове и тихо, вполголоса, о чем-то ему рассказывала. В такие минуты я готова была убить Святозара, или Святика, как его все называли. Может, именно по этой причине мы в детстве постоянно с ним ссорились и дрались? Он тут же бежал жаловаться на меня матери с бабкой, и они всегда вставали на его сторону, а меня наказывали, ставя в угол. Святик ликовал. Он бегал мимо меня, показывая язык и называя меня «дурой».

– Сам дурак! – вопила я.

Мы с ним были очень разными: я – медлительная, замкнутая, он – чрезмерно общительный и энергичный.

С младшим братом Гошей мы жили дружнее. Хотя бывало всякое. Дети жестоки. Помню, однажды я его с улицы затащила в подъезд и побила за то, что он не хотел идти домой. Теперь, вспоминая этот случай из детства, я недоумеваю: откуда во мне, забитой и скромной девочке, временами появлялась безумная агрессия, граничащая с хладнокровной жестокостью?

В детстве Гоша был некрасивым: рыжим, толстым и конопатым. Но со временем он превратился в галантного юношу с пшеничными волнистыми волосами и голубыми, как васильки, глазами.

Жили мы бедно, и чаще всего в доме из еды было «шаром покати». Мама разрывалась между бесчисленными работами, бабка занималась мальчишками. Но все же предпочтение было Святику. С чем была связана эта безумная любовь бабушки к внуку, я не знаю. Но она никогда не стеснялась все самое хорошее и вкусное отдавать ему. Меня это возмущало, но высказывать свои недовольства я не смела, поэтому все обиды, всю боль прятала в своем сердце.

Иногда в нашем доме появлялся еще один персонаж. Правда, на мое счастье, это происходило редко и ненадолго. Периодически в гости на два-три дня к нам приезжал мамин брат. Его звали Денис. Перед его приездом дом всегда оживал: производилась генеральная уборка, стряпалось неисчислимое количество пельменей и пеклось несколько тазиков булочек. Денис был младше матери на девять лет, и она воспринимала его не как брата, а как родного ребенка. Она так и говорила всегда:

– Я его вырастила!

Я и мальчишки звали дядю Дениса просто Дэн. Худощавого телосложения, с длинным, как у ворона носом и маленькими ехидными глазками, он всегда заставлял меня сжиматься в комок и чувствовать себя неловко. Его излюбленной темой был мой лишний вес:

– Корова! Надо тебя посадить на черный хлеб и воду! – со смаком растягивал он слова, обращаясь ко мне.

От этих слов я сжималась еще сильнее в плотный бесформенный комок. В те минуты я себя ненавидела. Стыд, вина, неприязнь к себе, успешно оседали в моем неокрепшем сознании. Прошло очень много лет, прежде чем я смогла расстаться с этими жуткими установками, вложенными мне в нежном возрасте.

Но все эти оскорбления и унижения летели не только в мою сторону. Не состоявшийся как великая личность Дэн самоутверждался на нашей семье.

Моей маме за ее любовь, самопожертвование, нежность Дэн говорил, что она неумеха, не забывая при этом трескать пельмени, сделанные ее руками. Бабке ни разу не привез даже плитки шоколада. Через несколько лет, когда бабка умерла, он даже не соизволил приехать на ее похороны или, хотя бы, выслать денег. Он вообще сделал вид, что это его не касается! Все заботы и хлопоты по организации похорон свалились на «неумеху»-сестру.

К моему несказанному удивлению, гадкие поступки Дэна нисколько не влияли на всеобщую любовь семьи. Из всех нас только я одна относилась к Дэну настороженно и отказывалась признавать его «пупом Земли». Конечно же, я этого не озвучивала, иначе бы не удалось избежать «анафемы». Сказав все то, что я о нем думаю, я бы покусилась на главную икону семьи, а именно так его все воспринимали. Его считали беспредельно умным, безупречно воспитанным и образцово интеллигентным, и любая попытка это оспорить означала бы войну «еретика» против всех.

Помню, однажды мы всей семьей шли на дачу. Я терпеть не могла там бывать, но ослушаться и восстать против поездки не смела. Было тридцать пять градусов жары. Мы тащились длинной вереницей поливать грядки с помидорами. На мне был раздельный купальник и огромная, прикрывающая пол-лица, шляпа. Я замыкала шествие, плетясь еле-еле и изнывая от зноя. Передо мной шел Дэн, и я невольно рассматривала его до ужаса худые и безобразно волосатые ноги. Словно почувствовав на себе мой пристальный взгляд, он обернулся, подошел ко мне вплотную и, окинув меня своим как всегда ехидным и наглым взглядом, спросил:

– Че такая толстая-то?!

И, несказанно довольный очередной, удачно получившейся пакостью, зашагал быстрым легким шагом, насвистывая незатейливый мотивчик.

Я стояла на проселочной дороге. Слезы подступили к горлу. Хотелось рыдать. Я себя ненавидела. Ведь я уродина! Гадкая, жирная корова! Но плакать в нашей семье тоже было не принято, и я, усилием воли удерживая подступившие к горлу рыдания, бросилась догонять скрывшуюся вереницу ненавистной семьи.