Читать книгу Люди с того края. Вторая книга дилогии - Расселл Д. Джонс - Страница 5

Я подняла голову от промокшей подушки – на салатовой наволочке остались мокрые пятна. Как будто мне снова было восемь лет, и я, посмотрев старую документалку с умирающими китами, прорыдала всю ночь напролёт… Или опять стукнуло семнадцать, и моя первая любовь перевелась учиться на Марс… Как говорила мама, всё, что невозможно изменить, можно оплакать. «А всё, что ты оплакала, с тем можно и проститься».

Но слёзы уже кончились. Я неловко перевернулась с живота на спину и села на кровати, поджав левую ногу и вытянув перевязанную правую. Судя по цветовому датчику компресса, заживление шло успешно – завтра и синяка не останется!

Легко быть доктой, когда это не требует усилий: вот диагностическая накладка, вот пластырь, который обеззараживает ссадину, вот компресс, который корректирует ход выздоровления. Но что я могу сама? Я пыталась объяснить это майоре Пауле, когда она предложила мою кандидатуру на должность медика колонии.

«Главное, основы знаешь, – отмахнулась она, – а остальному научишься по ходу». И сразу после ужина прилепила бумажку с моим именем слева от входа в палатку. «Кейси О. Морган» – специалист и ответственное лицо. Над входом и по бокам уже было выведено большими неровными буквами: «МЕДБЛОК».

Жёлтая краска из баллончика на серо-зелёном полотнище смотрелась аутентично – как на декорациях в реконструкторской игре. Или как в историческом кино. «Всё от руки, всё человеческое». В лагере, где мы учились быть колонистами, надписи выполняли по трафарету, а то и вовсе заранее отпечатывали на ткани – и поэтому они казались чуточку фальшивыми. А здесь всё было взаправду. Как у очень богатых людей. Или очень бедных.

В левом углу медицинской палатки громоздились контейнеры с лекарствами, которые мне предстояло рассортировать, у правой стены возвышался собранный шкаф-витрина с прозрачными дверцами, а в глубине можно было различить аккуратную поленницу из розовых футляров с «альфа-грузом» и таких же кукольно розовых бочонков. «Биоматериал плюс инкубаторы» – указывалось в блокноте, который мне протянула насупленная Зоуи Бергсон. И я расписалась в получении. Было одновременно страшно и радостно, что именно я отвечаю за будущих детей. Но кому, как не мне?

Кроме прочего, в палатке обнаружился стол, пара стульев, кушетка, сейф и целая гора кроватей. В сложенном виде кровати походили на стручки. Я не сразу и сообразила, что это такое. А когда догадалась, сочла ошибкой. Зачем в медблоке столько кроватей?

Распределением занималась бабушка Сюльви. «Завтра у неё уточню», – решила я. Зоуи уже убежала, иначе бы я попросила её разобраться, ведь явно же ошибка!

И вдруг я поняла, зачем эти кровати. Бабушка Сю ничего не перепутала: она лучше меня представляла, что может произойти… И моё воодушевление ушло, а страх усилился. «Ведь теперь за всё отвечаю я! Что мне делать, если случится эпидемия, а я не буду знать, какими лекарствами лечить? Или буду знать, а эти лекарства кончатся? Или я ошибусь? Или не ошибусь, но случится что-нибудь ужасное, и все решат, что я ошиблась?»

В тренировочном лагере мы зубрили симптомы, алгоритмы постановки диагнозов и значения надписей на левом браслете, где указывались аллергии, предрасположенности и прочие особенности. Пробовали применять свои знания в виртуалке, на учебных андроидах и даже друг на друге. Решали логические и этические задачи. Колонисты должны были обладать не только навыками самолечения и оказания первой помощи, но также ассистировать при простых операциях типа зашивания неглубокой раны, чтобы любой мог выполнять обязанности медика. Не у всех всё получалось, и нам снова назначали тренинги.

Не было ничего особенно в том, что, едва прошёл болевой шок от упавшего на ногу ящика с запчастями для насосов, я допрыгала до ящиков с медицинскими принадлежностями. Достала всё нужное. И о костыле не забыла. И не только собрала его – даже вспомнила, как подогнать под свой рост!

Но, наверное, майора Паула была права, доверив мне медблок. Любая могла стать доктой, но не любая бы смогла.

Я проскакала мимо трёх занятых разгрузкой колонистов – все они стояли, не шевелясь, как будто окаменели. Наверное, ещё не оправились от посадки и от того, что две другие группы пропали. Поэтому я и не попросила у них помощи. Они выглядели так, как будто им самим была нужна помощь! И уж тем более я бы не обратилась к тем, кто сидел у модуля или бродил туда-сюда. Они не стали работать ради общего блага – что они могут сделать лично для меня?

Я справилась сама ещё и потому, что стыдилась отрывать от дела других. Я хотела быть полезной – но даже до вечера не дотянула! И когда майора Паула стала предлагать кандидатуры на разные должности, я ни на что не рассчитывала. И вдруг стала доктой Нётеры!

Никто не оспаривал моё назначение. Наверное, потому что понимали, какая это ответственность. Никому не хотелось взваливать её на себя. Особенно без медкапсул. Если бы у нас была хотя бы одна, всё было бы в тысячу раз проще! И потребовался бы технический специалист для её обслуживания: кто-нибудь с индиговым браслетом типа мизтра Купера. Он так расстроился, когда узнал, что старшей инженерой оставили докту Индрани! А была бы медкапсула – и ему бы нашлось место…

«Возможно, – вдруг подумала я, – меня утвердили, потому что спецмодуль может прилететь потом. Попозже. Но всё равно кто-то должен выдавать таблетки. Например, я».

Мне тоже не очень-то было нужно такое. Но кто-то же должен!..

Пока я с костылём ковыляла по палатке, раздумывая, за что хвататься, в медблок заглянула Марла. Мы с ней познакомились ещё в лагере, а потом пересекались на вахтах. У Марлы болела голова. Когда она сказала мне об этом, я не сразу сообразила, что она ждёт он меня не дружеского сочувствия, а кое-чего совсем другого! Очнувшись, я померила ей давление, узнала, что боли начались сразу после посадки. И поскольку не в первый раз Марла реагировала так на переход между искусственной и планетной гравитацией – у неё даже стояла браслетная отметка об этом! – я выписала ей, как и рекомендовал справочник, «комплекс №45».

Я толком не помнила, что там за лекарства. Наверное, Марла могла бы и сама поставить себе диагноз, но она так обрадовалась флакону с таблетками, что чуть не расплакалась. И едва она вышла, прижимая к груди оранжевый пластиковый флакончик, как ввалились сразу несколько человек, и пришлось выстраивать их в очередь.

Головные боли, лёгкая тошнота, слабость и судороги в мышцах – обычные симптомы тех, кто привык к искусственной гравитации. У каждого и каждой была личная аптечка с простейшими лекарствами, все сдавали медицинский минимум… Но они хотели к докте. А я даже белый халат не успела нацепить!

Последней заглянула майора Паула – всё такая же подтянутая и суровая. Но я недолго удивлялась. Разумеется, у неё ничего не болело! Она вообще выглядела как человек, у которого никогда ничего не болит. Она пришла с инспекцией. Осмотрелась, принюхалась – и одобрительно улыбнулась, заметив журнал, куда я заносила обратившихся в медблок, их проблемы и выданные лекарства. Такие журналы входили в стандартный комплект. Тоже ничего сложного: доставай из ящика и пользуйся.

– Хотите посмотреть? – спросила я, протягивая ей журнал.

– Хочу. Раз в месяц будешь составлять отчёт – сколько чего потрачено и на кого. И кто чем болеет чаще. И единицы чего скоро кончатся… И обязательно храни его в сейфе, – майора указала на приоткрытую дверцу.

Сейф был вмонтирован в нижний ящик стола. Я уже сложила туда все распечатанные лекарства и собиралась на ночь запереть там же журнал. В конце концов, вопросы безопасности сдавали отдельным экзаменом! Но я не стала напоминать об этом. Пусть поучает. Лучше услышать лишнее, чем пропустить то, что я не знаю или забыла.

– А какое сегодня число? – спросила я, взглянув на столбик, оставшийся незаполненным. – Как ставить? По земному?

– Кейси, мы давно не на Земле, – усмехнулась Паула. – Сентябрь. Пятое число. Первый год. Какой расчёт, помнишь? Выкидывай декабрь и февраль, потому что месяцев десять. Сентябрь получается восьмым. И не забудь про тридцать три дня в каждом месяце. Завтра перед кухней поставим информационный стенд, там будет отмечаться дата и день недели, так что не запутаешься.

Я посмотрела на тёмное табло своих отключенных часов. Мы все настроили местное время перед отлётом. Но пока не запустили энергостанцию, приходилось экономить.

– А точное время где смотреть? – уточнила я. – Так непривычно, когда не знаешь… Всё время дёргаешься!

– А ты не дёргайся, – посоветовала она. – Ладно, я тебя услышала. Время тоже будет. Надеюсь, часы не сожрут нам последние аккумуляторы!

Местное суточное время делилась по земным часам, но они получались длиннее, чем мы все привыкли. И было решено удлинять временные интервалы утром и вечером. А потом постепенно выровнять, чтобы каждая минута стала длиннее. Технически это было легко. А для меня это означало отдельную группу нуждающихся в медицинской помощи. Не для всех такая адаптация станет лёгкой…

– Тридцать третьего будет наш отчётный день, – добавила майора. – И вот ещё, – она пододвинула стул, стоявший с противоположной стороны стола, и села вплотную ко мне.

Но прежде чем заговорить, она оглянулась на приоткрытую дверь и некоторое время внимательно слушала. И пока она вслушивалась в ночную тишину, разбавленную ветром, потрескиванием стопперов и редкими голосами, доносящимися из спальных палаток, я вдруг увидела, что она по-настоящему красива. Особенно в профиль, когда сквозь африканские черты стали видны её испанские предки. Что-то от хищной птицы, что-то от дикой кошки…

Днём это не было заметно. Днём она иногда пугала и вообще выглядела неприветливо и непривлекательно. А теперь она как будто сняла доспехи. И я испугалась самой себя, что заметила её красоту. Нельзя было видеть такое – ведь придётся и относиться к ней как-то иначе, по-другому. По-новому.

Потом она снова повернулась ко мне, лоб прорезала морщинка, брови нахмурились, а полные губы слегка изогнулись, готовясь усмехнуться. И вернулась прежняя майора Паула.

– Кейси, я читала твоё дело, – сказала она тихо и немного таинственно.

Почему-то мне стало неуютно. Хотя чего стесняться? Четыре года воспитательницей в детском саду – никакого компромата! И педагогическое образование. Собственно, «учительница младшей школы» и «воспитательница детского сада» были моими основными специальностями. Как говорили в тренировочном лагере: «профессия из прошлой жизни».

Правда, мою профессию ещё называли «ресурсной» – полезной в перспективе. Однажды в Нётере появятся дети. И вот тогда придётся выбирать между медициной и педагогикой. «Может, майора сразу хочет поговорить об этом? Чтоб я искала заместителя, который однажды встанет на моё место».

– Поправь меня, если я ошибаюсь, – шёпотом продолжала майора, – но воспитательницы ведь не только за детьми следят, но и за родителями?

– Не совсем так, – шёпотом ответила я. – Мы должны смотреть, нет ли на детях следов от насильственных действий. И как они реагируют на родителей, когда родители их забирают.

– Ну, а я о чём, – и майора снова неприятно усмехнулась. – Тебя учили замечать такие вещи в людях. Вот, например, ты можешь сказать про меня – можно мне приближаться к детям?

– Конечно! – воскликнула я, забывшись, и снова понизила голос. – Чтобы было нельзя, должны быть отчётливые патологии…

– А быть няней или учительницей в школе? – перебила она.

Я задумалась. Знала она или догадывалась, но на коллег мы тоже должны были посматривать. Во всяком случаи, на практикумах по выявлению патологичного поведения не различали родителей, воспитателей, учителей и просто прохожих. Плюс маркеры людей, у которых нулевой индекс Юдины, но которые скрывают это. Когда «ноль», строго-настрого запрещено приближаться к детям. И какими бы ни были остальные показатели, важен именно этот индекс.

Конечно, всем говорили, что обнулённость невозможно скрыть, потому что искины-наблюдатели никогда не допустят, чтобы такие люди проникли туда, куда им нельзя. То есть не всем говорили, а почти всем. А нам после первого семестра объяснили, что нельзя полностью полагаться на искусственный интеллект. Есть способы обмануть его, обхитрить, подделаться. Ещё бывают ситуации, когда индексы у человека изменились, но в базы данных ещё не внесли эту информацию. Всё же люди сложнее машин, и, как бы ни ветвился алгоритм определения, возможны исключения – в любую сторону. Поэтому и существует Система Информационной Безопасности, состоящая из особым образом подготовленных специалистов. «Сибники», как их называют. Они нужны, чтобы отслеживать несоответствия между зафиксированными показателями социальных индексов – и действительным значением.

Многие сибники поначалу учились на педагога или воспитателя, а затем перевёлись. После лекции, на которой нам открыли правду, мы стали в шутку называть друг друга «личинками СИБы». А потом перестали шутить об этом…

– Говори, как есть, не обидишь, – фыркнула майора, ошибочно истолковав моё молчание.

– Что тут обидного, – вздохнула я. – Не знаю, можно ли няней. Всё-таки у маленьких детишек свои моменты… А вот в средней школе – конечно! И в старшей. Вы бы были хорошей учительницей! Особенно по физкультуре!

– А родительство – можно? – не успокаивалась она.

Я с сомнением покачала головой:

– Не мне решать…

– Ты и не решаешь! – оборвала она. – Кейси, мне нужно твоё мнение. Определи – могу я?

– Нет, – с некоторой мстительностью сказала я, – вы не сможете стать родительницей и воспитывать ребёнка в семье. Возможно, после длительной терапии сможете, но прямо сейчас – нет.

– Правильно, – майора откинулась на спинку стула, не скрывая удовлетворения, – в моём личном деле так и записано. По всем пунктам. Индекс Юдины – четыре. И отрицательный прогноз по коррекции… Вот это ты будешь делать.

– Что? – совсем растерялась я.

Майора снова наклонилась ко мне:

– Кейси, заведи ещё один журнал. Выдели на каждого человека, считая себя, по паре страниц. Дай свою оценку – кто на что может рассчитывать. По пунктам, которые мы обсудили. Можно ли к детям. Можно ли няней. Можно ли учить школьников. Можно ли быть родителем – или нельзя. Если сможешь индексировать, хотя бы примерно, отлично. Нет – всё равно. Занимайся этим не сразу, а по ходу, как будешь общаться тут с каждым. Выдели себе время после работы, хоть по часу в день. Или утром – как тебе удобнее. И чтобы к этим оценкам было описание, какой поступок заставил тебя так решить. Например, я авторитарна – правильно? Категорична. Забрала блокнот у того бедняги, он до сих пор ноет, забыть не может… Семью не потяну. А класс с подростками – легко, особенно если это спорт какой-нибудь. Вот примерно так и записывай. И когда заполнишь, просматривай этот журнал. И если человек поступил так, чтоб твоя оценка изменилась – не важно, в какую сторону – тоже запиши.

– У вас же есть дела на всех нас, – осторожно напомнила я, – с диагностированием. С профессиональным…

– Составленные на Земле, – снова перебила она. – А мы не на Земле. Ты лучше меня знаешь, как ехала у людей крыша, когда мы начали прыгать. Когда просыпаешься и понимаешь, что всё, совсем всё! Что Земля далеко, и там наверняка и жизни уже никакой нет, что мы последние! А теперь мы спустились, и многие вообще ещё не очухались. Люди могут ломаться. Люди могут меняться. В любую сторону. И нужно это отслеживать. Понимаешь?

– Хорошо, – кивнула я. – А с этим журналом тоже нужны отчёты?

– Нет. Просто веди. Запирай в сейф. Никому не показывай. Когда он понадобится, читать его буду не я одна, если вообще я, но это будет не скоро. Поняла? Хорошо. Спокойной ночи! И не забудь про сейф.

Я заперла медицинский журнал, предварительно проставив в столбик дат «пятое сентября первого года». А тот, другой, для характеристик, взяла с собой в спальню. Он был пока пустой. Там даже имён не было! Когда я начну его заполнять, мне, разумеется, придётся его прятать. Но пока он оставался чист, мне хотелось побыть с ним.

Не то чтобы я сомневалась. Конечно, если бы я вдруг передумала и отказалась, майора Паула не смогла бы меня заставить. К такому вообще невозможно принудить! Это добровольно. Пускай это выглядело как поручение, но я буду оценивать людей не для неё. Не для кого-то конкретного.

«Они ещё не родились, но им уже нужна забота», – очень старое правило. Оно заработало задолго до моего рождения. Настоящие родители поступали как надо даже тогда, когда не было никакой генетической коррекции. Подлинная, а не притворная защита лежала в основе планирования семьи. Тот, кто не понимал этого, вылетал ещё в первом семестре, если вообще поступал. И я разобралась со своими выборами задолго до получения диплома. Встать на сторону ребёнка – нередко это значит противостоять эгоистическим взрослым, которые способны лишь использовать детей. И я прекрасно представляла перспективы отказа от дополнительного индексирования: люди будут цепляться за старые цифры, потому что «право воспитывать в семье» остаётся не только психосоциальным показателем, но и статусом личного успеха. Кто захочется лишиться такого?..

Но меня не обучали этому! Это работа сибников – сравнивать формальные показатели и текущее состояние. Они умеют жить с этим. С одной стороны, я тоже должна это уметь, потому что я прошла тот же отбор. С другой – сотрудников Системы Информационной Безопасности обучали самодиагностике, и они знают, с какими мировоззренческими дилеммами можно столкнуться. Нас тоже, но наши условия отличались. Понимала ли это майора? И понимаю ли это я, если на то пошло? Не рискую ли я собственным психическим здоровьем, соглашаясь выполнять обязанности сибницы, пусть и в узком педагогическом направлении?

Когда я начну заполнять этот журнал, назад дороги уже не будет. Я перестану быть «чистой». Пусть читать его будут не скоро – всё равно по итогам будут принимать решения. И мои оценки могут навсегда изменить человеческую жизнь. Хуже того, они могут кошмарнейшим образом изменить меня саму.

«Как у Юдиной, – вспомнила я автобиографию великой психодиагностки. – Она тоже понимала, что её систему родительского индексирования будут использовать, в том числе, и как инструмент для контроля за обществом. И что найдутся люди, для которых низкий индекс станет ярлыком. И невозможно будет не оспорить, ни исправить этот приговор. Но ведь это делается не для того, чтобы сделать кому-то приятно. Другого способа обезопасить детей попросту нет».

Юдина застала тот период, когда её имя стало ругательством. И это стало одной из причин её ухода. Её дети и муж сменили ударение в своей фамилии на второй слог, чтоб она звучала на испанский манер: «ЮдИна». А потом, когда заслуги великой учёной признали, название её индекса тоже изменили.

«Но она не отступила. Получается, я и не должна».

Решение было передо мной: пока характеристики касаются индекса родительства, моя деятельность соответствует моей квалификации. Если майора Паула попросит отклониться от своего первоначального задания, я прекращу работу. Потому что это будет означать, что она не понимает, чем именно я занимаюсь, а чем заниматься не должна, и почему. И как бы она мне ни нравилась, это не повлияет на моё мнение!

«Пусть, в конце концов, ищет настоящего сибника!» – печально улыбнулась я и шмыгнула носом. В нашей группе был, по крайней мере, один постоянный и один контрактник. Это понимала я – и тем более это должна была понимать майора. Возможно, ещё на «Альбейне» ей намекнули, кто это. Но она не имела права знать, кто именно из СИБ изображает обычного колониста Нётеры. Пока сибник сам не откроется, любые попытки вычислить его противозаконны.

А я… Я была не против проверить, какой у кого индекс Юдины. Это было в моих интересах, ведь в Нётере я – единственная профессиональная воспитательница. У многих педагогика была в дополнительных специальностях, у кое-кого явно был природный дар, как у Финна, который возился с детьми ещё в тренировочном лагере. «Но профессиональная подготовка только у меня. Мне и отвечать».

Помню, нам с первого семестра устраивали этическое тестирование. Каждый месяц. И один парень – лучший по баллам на всём курсе – был переведён по итогам одного такого теста. Это шокировано всех! Мы ещё не привыкли, что такая «мелочь» может влиять. Как раз после его ухода и прекратились шутки про «личинок СИБы». Потому что его отправили как раз туда. С детьми ему оказалось нельзя. А со взрослыми можно.

Для меня эти тестирования всегда были простыми. Неприятными, где-то, наверное, даже нечестными, но не трудными. Когда принимаешь сторону детей, выбирать вообще не из чего! Как можно было ответить не так? И когда я подтверждала свою профессию в тренировочном лагере, был похожий тест. Некоторые вопросы вообще не отличались – и я ответила ровно так же, как как-то в педе. И прошла. А некоторые – нет. Им пришлось выбирать другую специальность, а это часто значило идти простым фермером в пищепром – «рабом на плантацию», как у нас шутили. Потому что на всё, что выше, требовалась доплата – просто за возможность поступить на курсы.

Лишь после разговора с майорой Паулой я поняла вдруг, что мне никогда-никогда не приходилось отвечать на такие вопросы в жизни. У меня вообще не было таких ситуаций! Чтобы в группе появился ребёнок с подозрительным синяком или нехорошими привычками в играх. Или чтобы моя коллега прикасалась к ребёнку особым образом, как показывали в учебных фильмах на тренингах. Или чтобы мне на глаза попался странный прохожий, ошивающийся у входа в детский сад, и этот прохожий был моим близким другом.

Мне просто повезло, что мои теоретические представления никогда не соприкоснулись с реальностью. Поэтому я не сомневалась. И отвечала, как надо… Мне опять стало грустно, поэтому я ещё немного поплакала, уткнувшись в подушку и сдерживаясь, чтобы не зарыдать в голос. Слёзы лились сами собой, оставляя на наволочке свежие пятна поверх подсохших. Но становилось легче. Я прощалась с той собой, которая была свободна от страха перед вопросами. Потому что я ни разу не встречалась с последствиями ответов – какими бы правильными они ни были…

Я старалась плакать потише, чтобы не потревожить соседок по женской спальне: от них меня отделила лишь непромокаемая ткань палатки да воздух, который заполнял простенки. У каждой колонистки была своя крошечная комната – личное пространство размером два на четыре метра. Кровать, вешалка, стены с нейтральным орнаментом из листьев и цветов. И прозрачные кармашки, чтобы вставлять что-нибудь на память или для украшения.

В тренировочном лагере у нас были похожие комнатки, только побольше. И палатки там были намного благоустроеннее – с двумя внутренними туалетными отсеками и с душевыми, с широким коридором и стенами покрепче. Конечно, пассажиры с привилегиями жили ещё комфортнее и отдельно от нас. Но всё равно в палатках.

Потом, уже на кораблях, многие смеялись над этим «глупым тренировочным издевательством». Палатки входили в самые неблагоприятные сценарии. Нас вполне могли встретить нормальные дома. Возможно, под куполами, как на Марсе. И с нами должны были спуститься проты и рабочие андроиды, так что дома бы нам построили за считанные часы… А вот мне всё нравилось. Компания готовилась к худшему – очень правильный подход! Как говорил папа: «Пессимисты ждут проблем, поэтому чаще радуются».

На новом месте я постаралась сразу же обжиться, сделать комнатку особенной – моей. Поэтому повесила фотографию с родителями. Снимок, который я сделала в нашу последнюю встречу – прямо перед тем, как переехать в лагерь. Мама неумело улыбалась, а у папы были покрасневшие глаза, но и тогда, и сейчас я чувствовала, что они очень рады за меня.

Рядом с родителями я прикрепила портрет моего дяди. Изображение было не очень чёткое, вырезанное из групповой и не новой фотографии и по возможности увеличенное. Ничего другого у нас в семейном архиве не нашлось. А в сети его снимков тем более не было – он же был богатый. Как мы вычислили с мамой, «дядя» приходился мне троюродным прапрадедушкой. Он так и не смог приехать на мои проводы, потому что был болен. И при этом оплатил мне билет. Огромные деньги – мы бы всей семьёй такие не накопили, даже если бы продали всё.

«Они все остались на Земле, – в который раз подумала я, – и они мертвы».

Когда я первый раз проснулась после гиперсна, родители были ещё живы. «Альбейн» и остальные корабли отправили к Земле пакеты с отчётами. И после второго прыжка отправили. Ответа по прежнему не было, и нам объяснили, что пакеты с Земли ещё идут к нам… Но я понимала, как и другие пассажиры, что время ни при чём. Земля молчит, потому что там никого не осталось. Но я до сих пор не могла это представить! И когда я вспомнила о маме и папе, то опять заплакала.

Наверное, другие тоже вспоминали – и плакали о своём прошлом, о мёртвых родных и потерянных друзьях. Я слышала вздохи, глухие рыдания и даже молитвы – на испанском, хинди, фарси, английском. И, наверное, каждая тоже сдерживалась, чтобы не беспокоить соседок своими слезами. Потому что чужой плач, когда его слышишь, заставляет тебя плакать ещё больше.

Но я уже отделилась от них, когда согласилась их оценивать. Я не могла отказаться, потому что иначе майора Паула поручила бы это кому-нибудь другому. Она обратилась ко мне первой, потому что я была квалифицированнее остальных. Следующий, к кому они может подойти с этим предложением, будет с меньшим опытом и знанием, но его или её оценки всё равно будут иметь вес – поэтому лучше я.

Никто не справится лучше меня.