Читать книгу Векторы развития современной России. От формирования ценностей к изобретению традиций. Материалы XIII Международной научно-практической конференции молодых ученых - Сборник статей - Страница 22

Идея устремленности коммунистического проекта в футуристический мир грядущего совершенно отчетливо артикулировалась в России послереволюционной эпохи. Но представления о прошлом и будущем всегда тесно переплетены и не способны существовать друг без друга. Марксизм, ставший основой советской доктрины, как и другие европейские концепции своей эпохи, базируется на образе линейного движения времени. Одновременно направленный на построение будущего, советский эксперимент изначально строился на отрицании опыта прошлого, стремлении «до основанья» разрушить «старый мир». Но если учесть, что именно «создание коллективных воспоминаний»[126] выступает главной составной частью культуры (в том числе культуры, создаваемой в советской стране сразу после революции), то становится понятной неизбежность роста внимания к пространству прошлого в рамках попытки осуществления коммунистического утопического проекта в СССР.

Колоссальные изменения в сфере функционирования власти и публичных нарративов в Советской России от 1920-х к 1930-м гг. давно уже общепризнаны. «Великое отступление» («Great Retreat») 1930-х гг. и «Большой террор», без сомнения, знаменовали собой принципиально новую, тоталитарную эпоху. Так же, например, как процессы, связанные с прошедшим в 1934 г. Первым Всесоюзным съездом советских писателей, обозначили существенное изменение в форме функционирования сообщества советских «профессиональных» литераторов. При этом переход от «культуры один» к «культуре два» (если описывать его в терминах, предложенных В. Паперным[127]) знаменовался колоссальными изменениями в том, как функционировало в обществе воспроизводство исторических нарративов. И вполне обоснованно можно использовать категории Я. Ассмана о переходе от «горячей» культурной памяти революционных времен к «холодной» эпохи тоталитаризма.[128]

Но сама по себе констатация динамики развития культуры, форм функционирования памяти или государственного аппарата вовсе не объясняет все нюансы и предпосылки этих процессов. В рамках данной статьи будет предпринята попытка, основываясь на материалах журнала «Пионер»[129] (выходил с 1924 г.), проследить динамику и форму репрезентации исторического прошлого для советских детей на примере отдельного массового издания.

В фокусе внимания оказываются не столько функционирование коллективной памяти в обществе, сколько попытки проектирования в рамках властного дискурса моделей подобной коллективной памяти, т. е. конструирование исторического, «репрезентация истории». При этом мы, следуя за М. Хальбваксом, признаем саму возможность говорить о коллективной памяти,[130] но акцент делаем на истории как части скорее внешнего по отношению к подобной памяти явления, исходящего из властного дискурса и тесно связанного с другими нарративами власти, хотя и находящегося в сложной и не однонаправленной форме взаимодействия с коллективной памятью общества. «История» вслед за Е. Добренко будет рассматриваться именно как «прошлое, конструируемое и обслуживаемое властью, стремящейся свергнуть опыт прошлого, оформив его в литературном нарративе».[131]

Революция и грань прошлого: «вчера» и «сегодня»

Любая революция, выдвигающая претензии на свое общемировое значение, стремится к тому, чтобы провести отчетливую грань между до- и послереволюционным. Не случайно, как и во времена Великой французской революции, новые власти проявляли живой интерес к последовательному переструктурированию времени, его перезапуску. Активно отмечая юбилеи Октябрьской революции, новые власти репрезентировали ее в качестве ключевого исторического рубежа. Отсюда и постоянно повторяющаяся формулировка: то или иное событие произошло «через … лет после Октябрьской революции», звучащая и на страницах журнала «Пионер». «Скоро уже двадцать лет, как в нашей стране утвердилась советская власть. Каждый нынешний взрослый человек чувствует, что он живет вторую жизнь: одна кончилась до Октябрьской революции, другая началась после нее. И хотя у нас принято общее летоисчисление так называемой нашей эры «от рождества Христова», но каждый советский человек считает, что нашей эре идет сейчас не двадцатый век, а двадцатый год. Двадцатый год его второй жизни! Для нынешних школьников, скажем, для наших читателей, родившихся 13, 14, 15 лет назад, никакой прежней жизни не существует: они жители нового мира» (1937. № 5. С. 5).[132]

Новое поколение должно было продемонстрировать, что оно отличается от поколения родителей. В 1920-х гг. «Пионер» постоянно публикует тексты, где советские дети не просто вступают в конфликт со старшими (выросшими до революции), но и противостоят им как более развитые личности. Люди, не соприкасавшиеся с «прошлым», более совершенны и потому могут учить собственных родителей. Так, в «Некоторых случаях из жизни Гриньки» Льва Гумилевского герой убеждает отца, чтобы тот начал сев, сообразуясь с советами агронома, а не по народным приметам. Увидев, что урожай обещает быть богатым, отец признает свою ошибку (1925. № 9. С. 2–7).

Иллюстрацией проведения грани между «прошлым» и «настоящим» является стихотворение А. Жарова «Поколение Октября» (1927. № 20. С. 1), которое редакция разместила на первой странице, подчеркивая его значимость. Советский мальчик обращается к другим детям:

Затем выясняется, что мальчику всего 10 лет, он «ровесник Октября». Но его это вовсе не смущает, он заявляет:

126

Плаггенборг Ш. Революция и культура. Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПб., 2000. С. 21.

127

Паперный В. З. Культура Два. М.: НЛО, 2006.

128

Ассман Я. Культурная память. Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. М., 2004. С. 73–74.

129

Там же.

130

Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М., 2007. С. 209.

131

Добренко Е. Музей революции: советское кино и сталинский исторический нарратив. М., 2008. С. 7.

132

Здесь и далее в круглых скобках приводятся ссылки на журнал «Пионер» с 1924 по 1939 г.