Читать книгу Векторы развития современной России. От формирования ценностей к изобретению традиций. Материалы XIII Международной научно-практической конференции молодых ученых - Сборник статей - Страница 5

Вернемся к медийному контексту агрессивного дискурса ненависти и посмотрим на общетеоретические основания его функционала.

«Те, кто превозносит новые медиа, в основном фокусируют свое внимание на следующих особенностях: киберпространство не просто позволяет большинству людей избежать роли пассивных зрителей спектакля, поставленного другими, дает им возможность не только активно участвовать в спектакле, но и устанавливать его правила…».[11] Эта цитата из работы Славоя Жижека «Интерпассивность, или Как наслаждаться посредством Другого» играет важную роль для понимания артикулируемых в дальнейшем тезисов. Язык вражды является в той же мере динамически подвижной структурой, зависящей от интерактивности аудитории, как и дискурс СМИ в целом. По сути же, это обобщающее понятие употребляется для обозначения особой знаковой системы (и средств) негативного или критического отношения одного актора к другому. Под акторами мы имеем в виду активно действующих носителей разных культурных, религиозных, социальных или моральных ценностей.

Формирование медийного пространства зависит от внутриполитической ситуации, уровня цензуры и свободы слова в СМИ, экономических и социальных характеристик бытования общества. Совокупность факторов образовывает гетерогенное социокультурное пространство, где функционирует и реализуется концепт «Другого»/«Чужого». Речь идет о том, что ориентация в информационном и культурном пространствах и причисление себя к определенной группе «своих» не только процессуально разворачиваются на приватном уровне самоидентификации, но и приобретают качества общедоступного (и, значит, общеупотребимого) маркера. В работе «Сотвори себе врага» Умберто Эко писал: «Иметь врага [необходимо] не только для определения собственной идентичности, но и еще и для того, чтоб был повод испытывать нашу систему ценностей и продемонстрировать ее окружающим. Так что когда врага нет, его следует сотворить».[12] Исходя из этого, мы получаем логику следующего порядка: разделение общества (и, соответственно, информационного пространства) по качеству и при этом на основе общедоступных (или якобы массово разделяемых) особенностей ведет к появлению некоторых социальных групп, которые определяют себя как через собственные особенности, так и через отличия «своего» от чуждого, «другого». Подчеркнем, что подобные различения трансгрессируют и в медиадискурс посредством риторики вражды, приобретая травестированные черты. Под влиянием реализации функционала hate speech усиливаются гетерогенность, диверсификация и уровень напряжения в медиапространстве и, как следствие, в обществе, где функционируют «свои» и «другие».

Как отмечалось, язык вражды в российской медийной среде является одним из нормативных способов коммуникации, т. е. широко транслируется и воспринимается аудиторией вне зависимости от медиума. По этой причине нас интересует механизм зарождения, распространения и функционирования hate speech в отечественном медиапространстве. В данном случае мы не говорим о языке открытой вражды, используемом для разжигания розни между группами или же служащем методом селективного, практически евгенического давления. Подобная дискурсивная стратегия противоречит ст. 29 Конституции РФ, которая в частности, гласит:

1. Каждому гарантируется свобода мысли и слова.

2. Не допускаются пропаганда или агитация, возбуждающие социальную, расовую, национальную или религиозную ненависть и вражду. Запрещается пропаганда социального, расового, национального, религиозного или языкового превосходства.

3. Никто не может быть принужден к выражению своих мнений и убеждений или отказу от них.

4. Каждый имеет право свободно искать, получать, передавать, производить и распространять информацию любым законным способом…

5. Гарантируется свобода массовой информации. Цензура запрещается.[13]

В работе «Язык мой… Проблема этнической и религиозной нетерпимости в российских СМИ» А. М. Верховский упоминает несколько причин появления языка вражды: отсутствие толерантности в обществе, отсутствие традиции критического отношения к языку вражды, слабая общественная реакция.[14] Вероятно, эти факторы достались нам в наследство из XX века, модус которого был неразрывно связан с выстраиванием строжайшей цензуры, контроля и регламентации максимального количества сфер жизни и повседневности граждан.

Исходя из критериев отбора новостей, разработанных Никласом Луманом,[15] можно сделать вывод, что язык вражды является актуальным и употребимым, поскольку он подразумевает: наличие конфликта, нарушения норм (которые приобретают гротескные черты благодаря средствам массовой информации), а также ранжирование тех, кто участвует в конфликте. Такие особенности формируют акт коммуникации, провоцирующий людей на выработку весьма условного, но все же собственного отношения к ситуации. Язык вражды пронизывает едва ли не все медиапространство на разных уровнях: так, новостной дискурс, выступающий в роли элемента массово употребляемого нормализующего дискурса, зиждется на различении «своих» и «чужих». Проиллюстрируем это следующим кейсом.

В одном из выпусков новостей на Первом канале принятие «Закона о пропаганде»[16] было представлено вместе с законом «О защите чувств верующих». В новостном выпуске четко прослеживалась тенденция к представлению «нетрадиционных сексуальных отношений» как «содомистских» в противовес возвращению к традиционным ценностям, в данном случае явленным в виде религиозности и требований защиты институциализированных общин верующих. В репортаже с Георгиевского переулка были слышны лозунги: «Москва – не Содом!» – со стороны сторонников законопроекта, выступающих против «отрицания традиционных семейных ценностей», а со стороны оппонентов – «Фашизм не пройдет!».

Пропоненты закона продемонстрировали следование курсу на своеобразную «официальную народность». Слово «традиция» подразумевает широкий семантический пласт, но в данном контексте оно употреблено со значениями «привычный», «знакомый», «правильный», «нормальный». Протестующие в Георгиевском переулке разделились на две фракции: «содомиты» и «праведники». И символическую победу одержали последние, которые в тот же день оказались еще и неприкасаемы благодаря принятию законопроекта «о защите чувств верующих».

Очевидно, что острый конфликт представлен как призыв к оформлению отношения воспринимающего субъекта к поднятой проблеме. СМИ предлагают ему мнимую возможность оценки «новости» и даже выработки определенной позиции относительно высказанного. Тем самым аудитория оказывается неизбежно включена в поле вражды, и ее задачей становится продуцирование стереотипической критики той или иной позиции.

Принятие одной или другой стороны конфликта по известному принципу оформляет группу людей со схожими позициями, которых можно условно назвать толпой. Еще В. Белинский говорил, что «толпа есть собрание людей, живущих по преданию и рассуждающих по авторитету». Вытеснение некоторых индивидуальных особенностей в пользу коллективного дискурсивного насилия над другими оказывается необходимым условием формирования этого коллективного тела толпы или массы. Дискурс насилия и воспринимается толпой, и транслируется ей же, что приводит к эскалации дискурсивных и социополитических конфликтов, но на принципиально другом уровне. «Чем больше наша вина, тем мы невиннее», – пишет Жижек в работе «Накануне господина»,[17] отсылая нас к З. Фрейду, который сформировал механизм формирования толпы. В частности, ему принадлежит следующая сентенция: чем ожесточеннее насилие толпы, тем успешнее индивиды в ней избегают суперэго. Иными словами, интенция толпы (или группы людей, причастных к символическому насилию с использованием языка вражды) – избежать давления суперэго, совести, или ответственности. Следовательно, раз есть Большая Масса, которая думает так же, как абстрактно взятый индивид, значит, он в какой-то степени не несет ответственности. Заметим, что механизмы существования массы отменяют даже феномен коллективной ответственности, о котором писала Ханна Арендт. Такое критическое отношение возможно, если субъект принимает решение нести бремя последствий за несовершенное им действие и только по причине членства в группе, покинуть которую добровольно он едва ли может.[18] Очевидно, что воспринимающие аудитории, включаемые в водоворот дискурсивных практик широко понимаемой hate speech, не осознают себя в виде такого неделимого коллектива.

Таким образом, язык вражды является не только одним из базисных инструментов дискурса СМИ, но и предлагает аудитории мнимые инструменты для ориентирования в предложенном информационном пространстве. В этом ключе следует упомянуть исследователя дискурса Тена ван Дейка, который в работе «Дискурс и власть»[19] называет СМИ символической властью, поскольку они, контролируя стилистику и содержание дискурсивных практик, имеют возможность идеологического влияния на общество. Ван Дейк довольно часто обсуждал то, как избирается повестка дня, тематически организуется контент, определяется язык вещания и рамки обзора той или иной проблемы/ситуации. Он полагает, что символическая власть не всегда кардинально отличается от других властей – экономической и политической. При этом последние способны воздействовать на СМИ своими стратегиями, т. е. задавать вектор трансформации дискурса в зависимости от идеологических потребностей.

Прямое регулирование дискурса создается благодаря императивам: приказ, инструкция и т. п. Убеждающие формы дискурса, так называемая «мягкая сила» (реклама, например) направлены на экономическое воздействие на потребителя. Прогнозирование как один из способов проявления микрофизики власти также является важной формой создания приемлемых дискурсов: под влиянием СМИ, на которых явно (или скрыто) оказывается давление, реципиент уже настраивается на определенный исход событий, а власть получает прямую возможность управлять знаниями и технологиями.

Концепт власти основан на монополии насилия, или, как говорил Фуко, на возможностях микрофизического влияния на субъектов, которое воплощено в институтах и организациях, пронизывает все общество, замыкая субъектов в тесных рамках формальных обязанностей и неформальной агрессии. Трансляция оных происходит по принципу лояльности. Таким образом, формальные обязанности и дискурс насилия/власти, являющийся определенным набором потоков информации, распространяются среди индивидов.

Негласно утвержден принцип большинства. Тот же, кто не находит своего места среди мнения большинства, является частью «спирали молчания» – феномена, описание которого предложила политолог Э. Ноэль-Нойман. Согласно ее пояснениям, человек с меньшей вероятностью озвучит свое мнение на определенную тему, если он находится в меньшинстве, поскольку опасается игнорирования и стигматизации. Иными словами, популистская коммуникация с массами принципиально необходима для легитимации всех процессов управления. А поскольку власть концептуально синонимична насилию, то насаждение норм, правил и рамок, в которых индивид обязан существовать либо быть исключенным из них, выступает типологической чертой любых режимов регуляции индивидуальной и социальной жизни акторов.

Джорджо Агамбен, итальянский философ, в работе «Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь»[20] говорит, что парадокс суверенной власти заключается в том, что суверен находится внутри и за пределами правовой системы. Правовая система закреплена за ним, и суверен имеет возможность приостанавливать ее действия, например, с помощью чрезвычайного положения. Тем самым он ставит себя вне закона, а, значит, вне нормы. А если есть норма-закон, то в нее автоматически вписан пример и исключения из нормы, подразумевающий ее нарушение своим существованием. «Именно эта сложная структура является в любой логической или социальной системе отношением между внутренним и внешним, чужим и своим».[21] Норма существует только благодаря исключению и именно с целью захвата и включения его в свое поле. Значит, закон соотносится с реальностью так же, как с отвержением, а власть всегда порождает сопротивление и несогласных. Дискурс исключения повсеместен, его текст виден повсюду, ведь всегда есть тот, кто так или иначе выделяется из нормы и обозначает себя как субъект, потерявший связь с естественным, тривиальным, социально одобряемым.

В работе «Отверженные: как победить пренебрежение к изгоям»[22] Ксавьер Эммануэли, французский врач и один из основателей международной организации «Врачи без границ», удостоенной Нобелевской премии мира, писал, что «изгой» является изгоем не потому, что беден или у него есть психические заболевания, а потому, что он теряет связь со временем, миром, утрачивает социальные связи и свою роль в социуме. Изгой выпадает психологически из систем и структур окружающего мира, поскольку не может с ними взаимодействовать, ведь «норма предполагает исключение и существует за его счет». «Изгой» выпадает и из дискурсивной конструкции, потому что меняются его социальное значение, его габитус, его принадлежность и набор моделей поведения. Выпадая, он по-прежнему принадлежит дискурсу, но уже относится к тем, чья идентичность в общественном сознании ассоциируется со скандалом, а значит, с медийным шумом.

Поскольку «изгой» будоражит воображение и выбивается из «нормы», то благодаря современным повседневным практикам, он становится привлекающим массовое внимание объектом, а значит, оказывается обладателем тех характеристик, с помощью которых медиа включают дискурсивные модели его обсуждения в свою практику, повестку дня.

Как только «исключаемое» придается огласке, особенно в контексте открытого запрета или скандала, оно автоматически становится обсуждаемым и работает уже как насилие над носителями «нормального». Феномен «исключения» обсуждается в СМИ, что фактически является открытой пропагандой. Такого рода циркулирование информации приводит к тому, что проактивное продвижение, даже педалирование той или иной, в том числе табуированной тематики, становится оборотной стороной «исключаемого» и частью его функционала. Работая вместе, эти механизмы программируют символическую логику «жертвы», которая ввиду запрета становится тем заметнее, чем сильнее функционирует в качестве тем для нового дискурса. При этом виктимность оказывается даже притягательна для большинства, поскольку позволяет оправдывать любые жестокости языка вражды.

Итак, логика исключений в контексте языка вражды функционирует следующим образом: обозначая границы общества и релевантные для него в данный момент маркеры, эта риторика придает социуму определенные качества и отрабатывает специфические способы разграничения на «своих» и «чужих». Не обладая навыками футурологов, мы не склонны к профетическим высказываниям. Но и гарантировать, что, перефразировав Мартина Нимеллера, будет хоть кто-то, кто сможет протестовать, когда придут за нами, увы, не в силах.