Читать книгу Невольница. Книга вторая - Сергей Е. Динов - Страница 13

Как сообщал одесский житель А. Скальковский в «Истории города Одессы. 1793—1825», крепость Хаджибей в 1774 году начала бурно «произрастать по генеральному плану Франца де – Волана, утвержденному… императрицей Екатериной II, Большим молом, малым жете – гаванью для гребных судов… эллингами и верфью для починки казенных судов, двумя пристанями с набережною для удобного приставанья купеческих кораблей, двумя церквями во имя святого Николая и святой Екатерины».

Теплым осенним вечером с моря накатывали влажные волны ветра, разбивались об известняковые утесы и сползали змейками песчаной пыли к безлюдным пляжам. Разогретое знойным днем лазоревое небо колыхалось густым желе над черно-синей громадой неспокойного, но задремавшего моря, что вздымалось гладкими валами волн, будто мирно дышало во сне огромным хребтом дикого необузданного животного.

В Практической гавани колыхались вместе с водной громадой, покачивались, топорщились неухоженной щетиной мачты иноземных судов, прибывших из портов Адриатического моря и анатолийских городов. Празднично и торжественно трепетали на реях, такелаже и мачтах многоцветные вымпелы и флаги торговых держав, дружественных России. Среди прочих ярко, кроваво и сочно выделялись вымпелы и полотнища османской империи.

После разрушительных наполеоновских войн, после страшных эпидемий чумы оживала торговля. Товары вновь стекались со всего мира в свободную от пошлин Одессу. Из России через Хаджибейский залив обильным золотым потоком за границу хлынула отборная пшеница. Хлебный бум сделал в одно людское поколение многих безвестных купцов богатейшими людьми российской империи.

Между нищетой и богатством, как это обычно бывает на сломе эпох, обозначилась бездонная пропасть, куда и рухнули славные российские дворянские обычаи, вековые устои и культурные традиции.

Новоявленные нувориши, со скрытой гордостью от содеянного воровства, грабежа и наживы, выходили в свет после грандиозных торговых махинаций, криминальных дел и вели за собой не свиту, но свору новых, нахальных, бедовых порядков в патриархальную Россию. Грязные деньги правили обновленным миром. Наследственная, иерархическая и, возможно, от того несколько более ответственная власть отходила на второй план, уступая место абсолютной торговле. Всем. И всея.

В чудный вечер на безлюдном берегу Малого Фонтана праздный наблюдатель, случись ему оказаться в тот час на высоком утесе, усмотрел бы престранную картину. Из глубокой расщелины крутого склона известнякового берега грязные оборванцы по парам выносили тяжелые мешки из грубой холстины, оттаскивали к фелюге9, что была носом затянута на песок и швартовым концом зацеплена за известняковый обломок утеса.

В подобных мешках в самой гавани нескончаемая вереница подвод, запряженных тягловыми быками, подвозила на торговые суда пшеницу.

По пути, над гружёными подводами, телегами, бричками парили крикливые, суетливые белоснежные чайки. Грязные серо-черные вороны по-хозяйски расхаживали по пыльной, немощеной дороге, клевали рассыпанное зерно.

Зерно, видать, особого рода грузили на неприметную рыбачью фелюгу на дальних подходах к гавани. И отношение к грузу было особое, бережливое. Босяки заходили по пояс в воду, осторожно, стараясь не замочить мешки в сизых волнах, подавали ценный груз на борт фелюги. Матросы, более похожие на живописных оборванцев – пиратов, бережно укладывали мешки на палубу.

Перегруженное суденышко изрядно осело в воду. Волны порой перехлестывали, заливали края деревянных просмоленных бортов. Перегруз фелюги нервировал хозяина, дородного чернобородого грека. Хрипящим басом он покрикивал на грузчиков по-гречески. Матросов ругал отборным русским матом, переругивался на корявом турецком с худющим турком в грязной феске, что помогал команде на корме укладывать мешки аккуратно, не в навал, но в штабель, устойчивый к качке.

В неловкой осторожности грязных, нищих оборванцев, в сдержанной суете грубой, простоватой, злобной матросни, с кинжалами за поясами, на манер турецких янычар, не трудно было усмотреть преступное действо.

Грузные, горбоватые, будто набитые кочанами капусты, мешки выносили из разлома-пещеры в известняковом утесе, из разветвленного под городом жуткого лабиринта одесских катакомб. Загрузка фелюги со стороны выглядела секретной операцией контрабандистов.

Надо же было такому случиться, что за тайной и скорой погрузкой сквозь чахлый кустарник с вершины утеса наблюдал именно сторонний соглядатай – упитанный юнец в сером сюртуке Ришельевского лицея. Толстощекий мальчуган возбужденно сопел в предчувствии опасности, в своих детских романтических фантазиях мнил себя разведчиком, аккуратно карябал на листочке, разложенным на плоском камне, вырисовывал свинцовым карандашиком палочки по количеству выносимых из подземелья мешков. В нервическом состоянии не оставлял юный умелец и художественных помыслов: поспешно, но весьма схоже зарисовал фелюгу со спущенным косым парусом, самих контрабандистов: толстяка-грека, турка, трех матросов и оборванцев грузчиков. Лицеист был весьма доволен своим секретным занятием, предвкушая, очевидно, будущее поощрение от директора лицея за донос и похвалу за художества.

Шлепая босыми ногами по желтой, зловонной жиже, стекающей из расщелины, сгибаясь под тяжестью груза, обессиленные оборванцы-грузчики оттаскивали к пенному прибою последние мешки.

В море, на рейде, в миле от одесского маяка стояло на якоре торговое судно, кочерма10 под флагом османской империи. На кровавое полотнище с белым полумесяцем навел медную подзорную трубу толстяк грек, хозяин фелюги. В мутном оконце оптического прибора он уловил сигнал опасности: беспокойное и тревожное размахивание белым платком с палубы «торговца». Последовал грозный окрик хозяина фелюги к окончанию погрузки.

Один из голоногих матросов сдернул петлю швартового конца с известнякового обломка и ловко забрался на борт.

Босяки, с натугой, упершись руками в борта, стянули суденышко с песчаного берега. Стоя по грудь в воде, слегка покачиваясь на волнах вместе с фелюгой, подтянулись они к корме, получили от грека расчет за труды в несколько медяков и по серебряной монете, откланялись и всей ватагой легко оттолкнули судно дальше от берега.

Бородач, главный из грузчиков, пожилой, широкоплечий, сухощавый хохол в холщовой рубахе навыпуск, стоял в воде по пояс, с глубокой печалью на обветренном лице трижды размашисто перекрестился, осенил крестным знамением отходящую фелюгу, напутствуя необычный груз на долгое, тяжелое морское путешествие и прохрипел короткую матросскую молитву: «Всеблагая богородица, на коленях молим тя, не дай нам погибнуть в море».

Хмурый грек глянул в сторону берега, скверно выругался, будто увидел нечто отвратительное.

На вершине утеса замерла зловещая человеческая фигура в долгополом черном одеянии, с черным глубоким капюшоном, скрывающем лицо.

С уходящей от берега, скользящей по волнам фелюги, в неожиданном душевном порыве грек швырнул бородачу бутылку ямайского рома. Бородач ловко поймал на лету подарок, от сей нежданной щедрости в благодарственном поклоне макнул в волны бороду, тут же свернул сургучную заливку на горлышке бутылки, вытащил зубами пробку, сплюнул ее в воду и опрокинул сосуд в горло, жадно поглощая горячительную влагу. Затем неспешно спрятал бутыль с остатками рома за пазуху, заткнул за пояс и еще раз с почтением откланялся уплывающему с грузом контрабанды хозяину фелюги.

На мачту фелюги рывками поддернули обтрепанный, выцветший российский торговый флаг и подтянули до клотика грязное полотнище косого паруса. Парусина расправилась, упруго выгнулась, поймав дуновение ветра. Тяжко переваливаясь на волнах, выставляя под кровавое солнце ребристые просмоленные бока, фелюга взяла курс на османскую кочерму.

Полуголые, босые грузчики, вполне довольные заработком, выползли на песчаный берег, игриво потряхивали, подбрасывали в ладонях медные гривенные и полушки, привычно сунули серебряные монеты за щеку, подальше от поборов возможных контролеров, возбужденно переговаривались меж собой, мечтая пропустить стаканчик – другой кислого винца в припортовом подвале таверны грека Потоппуло.

Бородач с блаженной улыбкой, усталого, но предовольного работяги, придерживал рукой за пазухой початую бутылку рома, делиться с подельниками не собирался.

Вдруг развеселый говор и смех артели разом стих. Грузчики замерли от ужаса, обернулись на дикий вскрик бельмастого босяка с уродливым родимым пятном во всю щеку.

Из лаза в склоне известнякового утеса в предзакатном, багровом мареве солнечного света выскользнули одна за другой мрачными привидениями недавней эпидемии чумы люди в черных, парусиновых плащах с капюшонами, в черных масках, наподобие уродливых вороньих клювов.

Босяки заблажили от ужаса осипшими голосами и бросились бежать врассыпную.

С появлением на склоне утеса черных призраков мрачный бородач замер на месте, вздрогнул, затем согнулся, будто в пояс поклонился мрачным пришельцам подземелий. Опустился на колени в песок, дрожащей рукой истово осенил себя крестным знамением и замер, как бы с удивлением рассматривая стальную стрелу арбалета c черным оперением, торчащую у себя в груди, и расползающееся по рубахе черное пятно собственной крови.

За его спиной судорожно сучил грязными ступнями ног босяк с родимым пятном на щеке, раненый такой же стрелой в плечо.

Остальные грузчики, не успев пробежать и десятка метров, повалились в песок, оцепенели, замерли, будто древесные, уродливые коряги, выброшенные прибоем на берег. У каждого в спине торчал маячок стрелы с черным оперением.

На вершине утеса под кустами коротко взвыл и затих от ужаса мальчишка лицеист, прильнул подбородком пониже к пыльной траве, но со звериным интересом от этой короткой и жестокой расправы над безоружными босяками продолжил небезопасную слежку.

Медленно повалился на бок умирающий бородач. Его холщовая рубаха промокла от густого месива разлитого рома и крови, слилась липким подолом с окровавленным песком.

Бельмастый, с родимым пятном на щеке перестал сучить и дрыгать ногами, дико таращил единственный зрячий глаз, смиренно ожидая своей участи.

Для пущего устрашения, люди в черных балахонах расправили по ветру полы плащей, будто прозрачные, перепончатые крылья гигантских летучих собак. На краях парусиновой, как черная паутина, ткани обнажились, тускло поблескивали когти – стальные абордажные крючья. Устрашающие фигуры призраками соскользнули вниз, неспешно спустились к песчаной полосе берега, масками-клювами повели по сторонам, склонились над своими жертвами, вонзили в их бездыханные тела абордажные крючья и потащили трупы грузчиков через лаз обратно в недра подземных катакомб.

Бельмастый елозил по песку ногами, рычал от боли, когда его волокли по оползню крюком, воткнутым в плечо, в рану, рядом с торчащей стрелой арбалета, и вдруг заблажил, узнав под черной маской известную ему личность:

– Господин!.. Господин, это же я, ваш верный слуга Губан!.. За что, господин?! Я же верой и правдой…

Один из Плащей поднял Бельмастого за шиворот, поставил на ноги, выдернул окровавленный крюк из плеча босяка, вызывая его звериный вой от боли, – и милостиво подтолкнул его в спину кулаком в черной перчатке ближе ко входу в пещеру. Бельмастый губан зажал кровоточащую рану рукой, не вынимая стрелы из плеча, послушно заковылял внутрь черного провала на полусогнутых ногах.

Визгливо, по-бабьи взвыл и юный лицеист. В клубах пыли на утесе судорожно задергались его казенные башмаки. Взметнулся по ветру крылом край черного покрывала одного из убийц, не пощадившего юной жизни.

Ученический листочек с частоколом кривых чёрточек и детским рисунком кораблика упорхнул по ветру в сторону грузового порта.

Далеко за маяком, при смене галса11, фелюгу с грузом сильно раскачнуло на пологой стальной волне. Один из горбатых мешков тяжело свалился за борт.

Чернобородый грек яростно заорал на своих подручных. Вся команда сгрудилась у левого борта, в панике из-за утери груза, и еще больше накренила суденышко. Фелюга черпнула притопленным бортом воду, развернулась поперек волны и потеряла ход. Косой парус сник, затрепетал под ветром огромной, безвольной грязной тряпкой.

Второй мешок от качки не удержался в штабеле и повалился в воду. Его мгновенно проглотила сизая волна.

Следом за утонувшим грузом отважно нырнул щуплый паренек.

Между матросами втиснулся худой турок. Сняв красную феску, он перегнулся через борт, сунул голову в воду, пытаясь рассмотреть что-либо под водой.

Первый мешок быстро тонул, растворяясь в сине-зеленой мгле.

Во второй вцепился нырнувший матросик. Но груз оказался слишком тяжелым для юноши. Мешок продолжал тонуть, увлекая на глубину за собой ныряльщика, но погружение в синий мрак внезапно замедлилось. Мешок задергался в конвульсиях, обозначая под мокрой мешковиной предсмертные судороги живого, человеческого тела.

Ныряльщик в ужасе разжал пальцы, выпустил углы мешка, судорожно задрыгал лапками, как лягушонок, выдохнул от ужаса пузыри воздуха и, опережая их, устремился вверх, к темно-зеркальной, ломающейся от волн поверхности моря к черному днищу фелюги, что безвольно покачивалась на волнах, как туша мертвого кита.

Паренек вынырнул, зацепился обеими руками за борт, отплевался от соленой воды и заблажил от дикого ужаса. Могучий, невозмутимый грек, хозяин судна легко втащил юнца за шиворот обратно на палубу, отвесил подзатыльник и взмахнул платком в сторону османской кочермы, отвечая заодно и на беспокойный, требовательный сигнал с «торговца» под кровавым флагом. Рулевой положил фелюгу в нужный галс. Ветер заполнил поникший парус.

Мокрый турок визгливо прокричал что-то по-турецки хозяину фелюги, тыча пальцем в волны под бушпритом. Грек мрачно отмахнулся, в ответ яростно прорычал смачное восточное ругательство. Турок сник и благоразумно удалился на корму.

Второй, выпавший за борт мешок, продолжал конвульсивно дергаться, стремительно погружался в чернильную пучину моря. Мокрая, плотная мешковина растопыривалась в стороны, обозначала руки и ноги, тонущего, зашитого в мешок человека. К поверхности моря просачивались сквозь плотное грубое полотно, устремлялись к поверхности моря последние гроздья пузырьков воздуха, словно разодранная в клочья человеческая душа покидала бренное тело.