Читать книгу Пастель для Галатеи. Кинороман. Дневники 90-х - Сергей Е. Динов - Страница 7

Фасад мрачного массивного здания фатальной неизбежностью надвигался, наваливался сверху, заслонял серое огромное небо. Марат с робостью человека безответственного подступал к постаменту ступеней входа, сгорбленный, беззащитный, с виду невинный. Но вдруг выпрямился, гордо запрокинул голову и показал фасаду казенного здания белый язык. Поборолся, кривляясь, с тяжелой створкой двери, боком протиснулся внутрь. Здание зажевало его целиком, проглотило. Стеклянная черная вывеска сбликовала отражением проскользнувшего трамвая и застыла, холодная, бездушная, будто памятная табличка надгробия.

Марат потащил тяжелый кофр с фотоаппаратурой наверх. Переступал по ступеням широкой мраморной лестнице тяжко, будто всходил на эшафот. Вгляделся в туман старинной амальгамы зеркала, пригладил жесткие вихры, оскалил неровные зубы. Состроил наивную, безвинную рожицу. Нате, мол, кушайте меня всего, виноватого, но покорного.

Унылые коричневые стены казенного здания и непрозрачные окна угнетали. Люди отрабатывали в подобных заведениях всю свою жалкую жизнь и почитали это весьма достойным занятием. Марат, как человек, мнящий себя творческим, презирал пустых чаевников, но вынужден был таскаться к подобным конторским сидельцам на поклон за мизерной, но постоянной зарплатой. Это мнимое зарплатное постоянство, вероятно, завораживало, усыпляло людей, способных на большее, но не рискующих потерять ту малость, что обеспечивала им надежное положение нижней прослойки общества.

Раскручивание неудержимой бандитской экономики в стране только начиналось. Подобные, тихие постсоветские заведения судорожно приватизировались директорами, их замами и родственниками, доживали в тишине и малом достатке последние свои годы. Вскоре они сдадутся в аренду на милость победителя, уступят кабинеты молодым, нахрапистым, с евроремонтами и кулерами, с единственными принципами кошелька и вороненого ствола. Получив палец, молодые волки – рейдеры откусят руку дающего по локоть. В лучшем случае, по инвалидности отправят акционеров на покой.

К середине девяностых директоров и замов или уговорят продать за бесценок акции заведений, или постреляют в колодцах питерских дворов. Кому-то удастся сбежать на Запад, попытать счастья, купаясь в заокеанской демократии.

Текущий год Марат откровенно и бессовестно халтурил, повсеместно, в том числе и за государственный счет. Числился внештатным фотографом сразу в нескольких конторах. Съёмки криминальных трупов нынешней ночью переполнило его ранимую личность омерзением. Он решительно отказался от сего невыносимого занятия. Но в остальной «халтуре» Марату работалось легко и свободно. Он приобретал и тут же терял заработанные деньги, но, чувствовал, однако, как возвращается к нему былая юношеская работоспособность, уверенность в своем мастерстве. С возрастом Марат сбросил спесь способного юнца и не гнушался любыми заработками, чтоб поддерживать постоянный тренаж, иметь рублевку-мелочевку на пропитание, а то и валюту на разгулы в компаниях и глубокие загулы в одиночестве.

Вновь появлялся кураж в работе и в отдыхе. Марат загорался от любой бытовой сценки, от любой мало-мальски примечательной ситуации, и мог угробить на случайный уличный эпизод все 36 кадров Кодака, дорогущей пленки, которую год назад он растягивал на две-три «халтуры».

Теперь, даже в самых банальных свадебных фотографиях Марат находил пару-тройку снимков, живых и забавных, веселых и грустных, драматичных, трагичных, комичных, но совершенных по композиции, по случайным световым решениям, но, главное, обостренных в отражении истинных человеческих чувств.

Недели две тому назад ему категорично отказали в оплате за работу. Среди прочих снимков во Дворце Бракосочетаний, что на Английской набережной, молодожены обнаружили парочку удивительно выразительных снимков, намеренно отпечатанных фотографом большими по формат. На одном из которых, перед самым решающим моментом, когда зачитывался «торжественный приговор», молодые предавались последним, невольным, «свободным» чувствам и воспоминаниям: мрачный жених хищно косил глаза, заглядывался на хорошенькую свидетельницу, особенно его привлекали ее оголенные ножки под колокольчиком миниюбки; просветленная невеста, вся в белых рюшечках, оборочках и занавесочках, скромно потупила головку, слегка обернулась к милому юноше, стоящему рядом со свидетелем, который в свою очередь страстно пожирал взглядом юную прелестницу – малолетнюю сестренку невесты. Таких перекрестных взглядов насчитывалось столько, сколько человек было на снимке. Даже пожилой отец жениха плотоядно пялился на миловидную мамочку невесты. Единственным, кто проникся ответственностью момента, оставался отец невесты: он печально и задумчиво посматривал на кучерявый затылок своей дочери, на ее тонкую шейку под прозрачной фатой, видимо, давно с грустью оценив дикую фальшивость всей ситуации этого конкретного брака. Хорошее дело ведь браком не назовут.

Марат рассмотрел этот драматизм и комизм ситуации ЗАГСа лишь после глянцевания фотографий. Посему увеличил и напечатал примечательные снимки еще раз, выделил световыми пятнами выразительные глаза, гримасы персонажей сего трагикомического действа.

У молодоженов случился первый семейный раздор и скандал. Досталось и фотографу… вернее, не досталось заработанных денег. О чем Марат не сожалел. Упомянутый снимок венчал шикарный свадебный цикл фотографий мастера, неизвестного пока всему миру… и его окрестностям.

Надо признать, в личном архиве фотохудожника в папках, коробках, в пакетах, в багетах накапливались вполне пристойные материалы и терпеливо дожидались триумфального шествия по выставкам и печатным изданиям. Хотя Марат, беспечный холостяк и жуир12, трудоголик, мот и транжира, по правде сказать, мало заботился о своем творческом Завтра. Сегодня! Только реальное Сегодня было для Марата источником вдохновения для продолжения жизни или нынешнего жалкого существования. Быть может, надеялся он на судьбу или случай, быть может, думал он, когда-нибудь снова, вдруг, как в юности, придет внезапное признание и успех. Пока творческие устремления и желания самой жизни еще не остыли. Но к случайному успеху надо быть неслучайно готовым и при первой же возможности вывалить из пропыленных загашников на ошалевшего от восторга зрителя все свое мастерство и талант.

На одной из внушительных двустворчатых деревянных дверей широченного коридора была закреплена табличка под стеклом. Золочеными буквами на ней значилось «Комитет постоянной и временной занятости».

В кабинет под табличкой «Исполнительная дирекция», с казенной мебелью, пыльным фикусом и пятнистой лысой головой за громадным конторским столом, Марат вошел смело, но затхлый запах кошек и вечного архива сразу вернул его к мутной реальности. Внештатный фотограф сник, скромно присел, утонул в пружинных рытвинах драного, дерматинового дивана. Нежно шелестело радио под потолком. Важный Лысый прятался за баррикадами папок и был неприступен, как секретный в своей ненужности архивариус

Чиновник был занят очередной перекладкой бумаг из одной папки в другую. На глянцевой розовой лысине, натруженной шляпами и носовыми платками, красовались узоры потных волос и старческих коричневых пигментных пятен.

Марат не выдержал длительного маринования не значительной значительностью и нагло раздвинул допотопные преграду из картонных папок, подсунул на стол черный пакет.

Лысый в упор не замечал присутствия «внештатника», мурчал себе под нос арию из легкомысленной, старомодной оперетки «Фиалка Монмартра».

Марат болезненно икнул, спрятал страдальческое выражение за графин с рыжей водой, отчего лик его исказился кривой мордой сатира. После долгих передвижений и вчерашних возлияний пить хотелось нещадно. Он с удовольствием хлебнул бы сейчас любую, даже эту отвратительную мутную жидкость. Марат сипло прокашлялся. Его «легкое» дыхание достигло, наконец, порога чувствительности Лысого. Тот длинно и значительно высморкался.

– Долго шел, – сурово пошутил чиновник.

– Ммм, – промычал Марат, пробурчал в свое обычное оправдание: «метро развело, мосты затопило, кошки родились, пра… пра бабушка тово…»

– Каво? Таво? – передразнил чиновник.

Марат вяло передернул плечами. Не хотите, мол, не верьте. Он с легким презрением, наконец, посмотрел на своего вынужденного, временного шефа, Тимофея Юрьевича (сокращенно ТимЮр), со звучной фамилией Урбанов. Взглянул в его водянистые глаза с неприязнью, но без ненависти.

Ненависть – это сильное чувство и даже за все свои унижения в этом мрачном учреждении Марат такого чувства не испытывал. Тщедушный мужичок шестидесяти с лишним лет, метр шестьдесят со шляпкой, ТимЮр был, по рассказам штатных сотрудников сего заведения, сам когда-то пухлым розовым юношей с горящим взором и во студенчестве смело мечтал о воплощении своих грандиозных архитектурных проектов – стадионов для массовых зрелищ, стадионов и ПКиО13 с гипсовыми уродами советского периода, но положил в итоге на все свое буйное архитектурное вдохновение тяжелой могильной плитой – типичные хрущевские пятиэтажки, их панельные, промерзающие насквозь питерские вариации.

Перейдя на руководящую работу, ТимЮр достиг своих предельных карьерных высот. Теперь жалкий чиновник был способен лишь исправно нумеровать, раскладывать по стеллажам и полкам бездонного архива документы о великолепных дореволюционных достижениях петербуржских зодчих. Неприступное, недоступное архивное кладбище приходилось каждый год перед очередной комиссией из Главка перенумеровывать, перепрятывать по подвалам заведения с каждым новым директором и забываться в тихом щенячьем восторге преисполненного долга до новых распоряжений Сверху.

Лет двадцать как в хозяйстве Урбанова было все учтено и заинвентаризировано. Всё, до единого фронтончика Питера, до единой кариатидки. Но каждый год чиновник ТимЮр, под новым и новым прозвищем Лысан, Утюг, Фикус и тому подобное, от новых и новых мелких служащих терпеливо проводил очередной грандиозный переучет своего архивного хозяйства, с непроходящей энергией советского исполнительного неврастеника.

Марат с отвращением наслаждался позорным видом самодовольства на фальшивой маске озабоченности архивной крысы, однако успел вовремя перегримасничать и угодливо улыбнуться под суровым взглядом мелкого начальства.

Лысый вывалил на стол содержимое черного пакета.

– Порнография! – выкрикнул он фальцетом.

– Где?! – Марат привстал и нервно передернулся от испуга. Взглянул на россыпь фотографий на протертом сукне столешницы и вздохнул с облегчением, убедился, что с похмелья ничего не перепутал, все точно и по адресу доставил: архитектуру – Фикусу, криминал – «следаку» Марягину, порнографию – тайным заказчикам. Марат отвалился к спинке дивана расслабился на колких пружинах.

– Фууу, клин, напугали. Нельзя же так, господин Урбанов, нервировать творцов. Ну, да, легкий недодёр случился. Не вытянул по свету. Просроченную бумагу дали, – вот серость в ответ и получили. А пленка? Срок годности вашей архивной пленки закончился в 17-ом году! Серебро на фиксы крысы растащили. Да и темно в Питере постоянно, вы же знаете, даже в белые ночи. Как же с такими единицами фотографировать, когда людей нет, и никто не мешает? Так что, единиц ваших, ТимЮр, – не хватает! А своих нет, чтоб купить. Не хватает для жизни самому. Единиц. Условных.

– Как ты меня назвал?! – взвился чиновник.

– Как? – мило и невинно улыбнулся Марат.

– Как? Как?! – настаивал Урбанов.

– Как-как… Да никак, – вздохнул Марат. – Просто сократил, Тимофей Юрьевич.

– Я тебе сокращу! – пригрозил Урбанов. – Я без сокращений сорок лет работаю на государство! Единиц ему не хватает, так твою фо! Ночи, не хай мать, в городе белые. А у тебя – темень?! Пленки? Бумага? А это что? Обрезано кое-как. Края – завалены! Стены – тоже везде в развале и кривые?! А это? – чиновник выпучил бычий глаз в увеличительное стекло. – Что это? Матерщина? Свастика намалевана!! Да ты куда ж, не хай мать, смотрел, фотограф?! У тебя весь мрамор на фасадах размалеван, так твою фо!

– У меня?! – искренне возмутился Марат и вспорхнул руками.

– Все сроки с тобой профо! Макет держим! Типографию держим! Убрался с глаз моих! Два дня даю! Переснять! Два!

Марат не поднял головы.

– Три, – тихо потребовал он.

– Вон! – прошипел чиновник.

– П-пааапрашу, – надуло и приподняло с дивана Марата. Ему захотелось топнуть ногой, грязно выругаться. Он даже резво и гордо вздернул головой, но сдержался. Как говорится, взял себя в руки. Утёр нос и поддернул штаны. Пора было уносить ноги. Пока не лишили малой материальной халтуры. Нет, не время еще бунта. Не протрубили еще трубы восстания. Хотя пора было уже выдавливать из себя по капле раба! Но как? Через какое место?

Марат с повинной головой поплелся на выход.

– Никаких авансов! – просипел чиновник вслед и задохнулся в астматическом кашле.

– Пааашел ты! – тихо проворчал Марат, уже за дверью страшного кабинета. – А пошел я. Чего они все такие ужасные эти чинарики, не понимаю?