Читать книгу Комета Магницкого. Полное собрание - Сергей К. Данилов - Страница 6

Теоретик Забава вернулся только под конец рабочего дня: бледный, лохматый, с горчичными глазами, в общем, как новый целковый, выпущенный по случаю очередной годовщины Октября.

– Слушай, ты сейчас в обморок упадёшь от счастья, – обнял он Магницкого сходу, вручая ключ. – Держи себя в руках. С утра умывался? Беляши лопал – губы вытер? Семечки не щёлкал? Не люблю, когда меня целуют после семечек. Терпеть не могу! Пойдём, взбрызнем тебя на всякий случай духами Зои Степановны, такие приятные и стоят недорого.

– Что такое?

– Свершилось-таки!

– Квартальная премия сто пятьдесят процентов?

– Бери выше!

– Я – лучший молодой учёный города?

– Вот всякую ерунду собирает, бестолочь!

– Почему ерунду? Я в конкурсе участвую.

– Да разве в конкурсе есть счастье?

– Ну, если по большому счёту, то нет, конечно. Хотя… если подумать…

– Ой, ну глупости говоришь! А это – счастье!

– Что – это?

– Горисполком выделил нашему институту трёхкомнатную квартиру, и профком собирается дать её Швамбранскому! Понял, что победа?

– Какая победа?

– Нет, ты понял? Или совсем дурак?

Магницкий пристально глядел на Забаву. Тот светился лицом и даже трепетал от нетерпения, как в момент требования ключей от свободной комнаты, где есть койка.

– Допустим, дурак. Говори.

– Нет, не могу больше, немедленно иду в комиссию молодых учёных требовать, чтобы твою работу изъяли из конкурса. Скажу, сам признался – дурак! Ладно, даю подсказку: у Швамбранского двухкомнатная квартира, кому она достанется?

– Не мне же!

– Это само собой. По главной очереди первым на двухкомнатную стоит Кохман. И он её получит, а живёт Кохман пока в однокомнатной! Значит, слушай внимательно, объясняю для полностью беспросветных идиотов: профком будет распределять однокомнатную Кохмана, которая находится в самом центре, сталинка! Кто первый в очереди на однокомнатные стоит?

– Я вроде бы…

– Ну вот, поздравляю! Наконец-то! Шикарная однокомнатная квартира в тихом зелёном дворике, в центре, мечта поэта! Вот к кому девушки будут ходить толпами! Ах, дружище, я тебе жёлчно завидую! Ибо живу в двухкомнатной, но с женой и ребёнком, а ты, существо парнокопытное, будешь обитать в однокомнатной, зато один. Кого хочешь, того и приводишь. Никакого Борцова спрашивать не надо.

– Насколько помню содержание сегодняшнего рабочего дня, это ты кого хочешь, того ко мне и водишь.

– Т-ссс! Тихо, дружище. Надеюсь, в будущем не забудешь своего верного товарища, который первым принёс счастливую весть, чуть не пав при этом замертво.

– Так сильно переутомился?

Что и говорить, новость Забава сообщил замечательную, однако её достоверность требовала подтверждения из более легальных, а главное, высокопоставленных источников. Поэтому Магницкий протолкнулся следом за Забавой в комнату к Черкизову, но сначала не удержался, подошёл к Пуме, карандаш которой летал над строчками программной распечатки, и, ткнув пальцем куда попало, шепнул: «Здесь ошибка».

– С чего ты взял?

Но Виктор уже сидел напротив начальника чужого сектора, зато партнёра по настольному бильярду, сверля его острым взглядом, а тот ещё минут пять, никак не реагируя на гипноз, злобно скрёб позолоченным пером именной авторучки ни в чём не повинный лист бумаги. Писал квартальный отчёт по соцсоревнованию в отделе. А подняв голову, гнусно выразился:

– Что, любимец Рабиндраната Тагора по фамилии Марусидзе, в ваших глазах опять стоит немой вопрос о бесплатной раздаче слонов?

– Квартир, – поправил шёпотом Магницкий, – и только однокомнатных. Мне всего одну, больше не надо. Светит ли, о великий пророк и прорицатель, близкий к профкому, мне что-нибудь конкретное в виде «сталинки» товарища Кохмана? Кстати, смею напомнить, покорный слуга участвует в городском конкурсе молодых учёных. Даже вышел в финал.

– По блату пропихнули. Лучше бы замуж вышел и состоял в законном браке, – ухмыльнулся Черкизов, – или хотя бы в гражданском заимел ребёнка, а лучше двух, тогда и разговора бы не было. А так… – оценивающий взгляд прошёлся по груди Магницкого, и тот её быстро выпятил, – так… холостой… молодой… мэнээс, без диссертации. К тому же нагло хватает за коленки системотехников из отдела размножения. И при всём при том никак не желает размножаться. Позор!

– Я за коленки? Да ни в жизнь! Случайно… задел… бедро. А размножаться желаю. Но где? В общежитии несподручно.

– За бедро, говорите? Ещё хуже. И порвал при этом халат. А начальник отдела размножения, уважаемая Вильгельмина Карловна, которая и так о вас дурного мнения ввиду того, что вы набрасываетесь на её сотрудниц среди бела дня и рвёте на них одежду, между прочим, является членом профкома, да как на грех возглавляет жилищно-бытовой сектор. Заседание профкома по квартирам состоится в среду, вот если бы вы до среды успели жениться… или хотя бы зарегистрировать отношения…

– На ком?

– На каком-нибудь системотехнике. Ладно, шучу, – сделал скучное лицо, – будем за тебя биться всем, чем можем. Кстати, ты комсомолец или уже преждевременно абортировался из боевых сплочённых рядов?

– Абортировался. Но если заплатить взносы за три месяца, то комсомолец.

– Вот, плати немедленно комсоргу взносы за три прошедших месяца и за три месяца вперёд, будем величать тебя молодым учёным, комсомольцем, активно платящим взносы, всё плюс какой. Не вешайте нос, Шура. Как говорят хирурги, намыливая руки: «За этого больного можно побороться!» Шансы есть.

Вечером его обругал сожитель Борцов, по каким-то лишь ему ведомым приметам всегда легко вычислявший, что их общежитскую комнату посещали неизвестные лица с низкими целями.

– Ты меня достал, – объявил Гена, безжизненно валяясь на покрывале, – ну сколько можно пускать сюда всяких разных – заразных?

– Ген, Забава человек здоровый, кровь с молоком…

– Если смешать кровь с молоком и выпить данный раствор, то к тринадцатому метру длинной кишки из него получится трупный яд, – с псевдонаучным цинизмом констатировал сосед, – попрошу более парочек в комнату ни под каким видом не пускать. Ни больных, ни здоровых, ни дальних родственников, ни близких подруг. А то просто дом терпимости какой-то. Причём терпеть приходится исключительно моей несчастной тахте.

– Всё, Ген, я тебя уверяю, скоро твои треволнения окончатся. Мне дают квартиру.

Борцов только хмыкнул.

– Не веришь? Правда. Швамбранскому – трёхкомнатную, его двухкомнатную – Кохману, а на однокомнатные – я первый на очереди, так что буду жить в сталинке Кохмана.

– Поздравляю! И представляю, какой бордель твои друзья устроят по такому поводу в однокомнатной сталинке! Генералиссимус три раза перевернётся под Красной площадью, вся брусчатка к чёрту!

– Зато ты останешься один, в тишине и покое, представь, какое истовое блаженство чистоты и целомудрия развернётся на данных десяти квадратных метрах!

– Нет, едва ли что выйдет, ты жизни семейной ещё не нюхал, – продолжал сомневаться Борцов, – а я разведён, потому знаю. У меня вообще была двухкомнатная квартира, жене оставил. Дурак. А впрочем, если дадут, ты молчи, никому ничего не рассказывай, направо-налево не ори. Понял? Будешь много болтать – спугнёшь удачу. В таком деле главное держать язык за зубами, чтобы комендант не узнала, что ты съехал.

– Подари ей коробку конфет, заплати пятьдесят рублей, и будешь жить один.

– Чтобы я взятки давал? – удивился Борцов. – Какой-то дуре? Да ни в жизнь! Пусть меня лучше акула проглотит!

Какая акула? Где её взять сейчас? Ох, и любит сосед Гена бросаться красными словесами на ветер.

Чёрт вбросил Черкизова в армовскую комнатку внезапно, не иначе тащил уже на тот свет за шиворот, но напоследок дал задание ещё людям напакостить, и заодно побороться за моральный облик одной из своих молодых специалисток. Магницкий с Ларисой как раз стояли возле любимого автоматизированного рабочего стола, обнявшись в зашторенной тенистой тишине и благодати – то ли одну минутку, то ли все двадцать в полном беспамятстве. Согнув гибкую шею и сверкая тёмным зрачком, Пума примостилась родной щёчкой на белой рубашке с расстёгнутым воротником, без галстука. Его руки обнимали тонкую трепетную талию, благодаря которой остальное тело казалось невесомей воздуха, ускользало от понимания, так бы поднял и нёс, и нёс, чтоб прочувствовать по-настоящему, какая она есть на самом деле.

Реакция на появление третьих лиц произошла самая что ни на есть глупая: он таки поднял её за талию, как хотелось, поднял и отбросил в сторону, да так лихо, что та фигуристкой улетела аж к дисководу. От возмущения Пума чуть не взорвалась, глаза полыхнули, но, увидев непосредственное начальство, мигом заняла рабочее место. Перед тем покачав осуждающе головой. Ещё бы. Черкизов тоже покачал головой. Сконфуженный Магницкий остался стоять живым памятником идиоту.

– А, вот ты где, – как ни в чём не бывало сказал завсектором, – пойдём-ка, выйдем на пару минут. У меня к тебе дело громадной государственной важности имеется – по благоустройству городского кладбища.

Пума сидела на автоматизированном месте неприступная, ещё немного взволнованная, и, сжав губы, резво колотила по клавиатуре, как по глупой башке Магницкого. Было ясно, что Черкизов шутит, но лучше пока куда-нибудь удалиться на время, и Магницкий направился в коридор.

– Излагайте ваши претензии, – первым кинулся он в атаку, полагая, что Черкизов затребовал его в воспитательных целях.

Однако тот и не думал взывать к соблюдению моральных устоев в служебное время, а даже подмигнул, и молча продолжил движение через чёрный ход на улицу. Округлое лицо начинающего начальника светилось вселенской добротой и пониманием текущего момента.

– Тут такое дело, – начал он, – намечается… Короче говоря, как мне и предчувствовалось, твоя первая очередь на однокомнатную ни в коей мере не гарантирует её получения…

– В смысле? Как это так?

– Э, батенька мой, не забывайте: социалистическое государство живёт единственно заботой о людях нуждающихся, защищая всеми силами униженных и оскорблённых. А ты не унижен и не оскорблён. Это раз. Здоровый, молодой, крепкий мужик. Вона как девушку турнул от себя, чуть дисковод не перевернула. Кроме того, неженатый. Это два. Детей на иждивении не имеешь. Три. Стало быть с точки зрения социальной политики профкома очень уязвим. Ячейку общества не создал, комсомольских взносов не платишь, живёшь в своё удовольствие, как сыр в масле катаешься, ну вот и живи себе дальше в общежитии. Запросто найдутся люди более нуждающиеся.

– Но я же молодой специалист, работаю, в заочной аспирантуре учусь, по командировкам без отдыха мотаюсь, у меня тринадцать статей. И взносы заплатил! Значит, комсомолец! Передовик!

– Умри, несчастная. Статей двенадцать. Все работают и все учатся, и у всех статьи. А комсомольцев в Советском Союзе как собак нерезаных, на всех квартир всё равно не хватит.

– Как это двенадцать? Я шефу давным-давно тринадцатую сдал в читку.

– Знаю. А он похвалился Киселю. А тому для докторской как раз последней капли не хватало. Так что двенадцать у тебя статей по-прежнему, это число в некотором смысле даже лучше, а то чёртова дюжина получается.

– Да я не суеверный. Ни хрена себе, а шеф что?

– Шеф согласен. Это же решение директора – проталкивать всеми имеющимися силами Киселя наверх, и не нам его отменять. Есть виза руководства. Короче, молодой человек, вы что-то слишком благополучно выглядите, чтобы получить эту самую однокомнатную. Появится какой-нибудь мало-мальский инвалид умственного труда без левого полушария, и квартиру отдадут ему. Это пока не точное научное знание, но есть у меня такое неприятное предчувствие.

– Что же мне, под грузовик бросаться, чтобы угодить социальной политике нашего профкома?

– Первым делом, не возникай насчёт статьи. Шеф пишет тебе блестящую характеристику и уже указал в ней, что ты активный комсомолец и хороший товарищ. Это раз.

– А два?

– Два – помирись с Вильгельминой, которая в профкоме имеет решающий голос при распределении квартир. Нашёл против кого воевать, идиот. Сейчас самый удобный момент…

– Лучше на телеграфном столбе удавиться.

– Нет, лучше помочь ей выкопать могилу. Что глаза таращим? Имейте в виду, Витя, даром я вас питать не намерен. Пора собирать информацию и крутиться самому. У неё вчера умер папа. Сегодня формируем от коллектива бригаду на кладбище рыть могилу. Есть мнение, что это твой единственный реальный шанс помириться с Вильгельминой на кладбище у могилы незабвенного папы Карла. Она приедет туда сегодня вечером лично вручать призы победителям соцсоревнования среди копщиков в виде водки русской. Твоё дело – глубоко копать, мало пить и кроме «пусть земля ему будет пухом» ничего больше не говорить. Полстакана жахнешь, слеза покатится, не утирай, молчи-помалкивай, стой тихо, грустно, тем заслужишь доверие, и заодно из врага Вильгельмины перекуёшься в друга. Тогда сталинка твоя. Станешь у нас почётным сталинистом. Иди собирайся, уазик с инвентарём перед институтом кочегарится, назад не вернёмся, с кладбища сразу по домам развезут.

На кладбище летом очень хорошо: упоительно жарко, среди в рост высокой, дурманящей голову запахом мёда травы жужжат прерывистым басом мохнатые шмели. Зачинатель всех великих институтских строек электронщик Котомкин неспешно поплевал на ладони, взял штыковую лопату. Начали копать попарно. Шесть человек институтской похоронной бригады разбились на три двойки, и каждые десять минут сменяли друг друга, резво уходя в твердокаменную глину.

– Вильгельмина просила вырыть глубину четыре метра, – объяснял Котомкин, с которым они работали в паре и вместе отдыхали в сторонке. – Наверное, папаша чем-нибудь при жизни досадил, решила как следует его прикопать. Хоть бы какая тучка солнце закрыла, что ли! Жарит, аж жуть! Как полагаешь, Вильгельмина нам по сколько-нибудь заплатит?

– Размечтался. Сочтёт общественным профсоюзным долгом и святой человеческой обязанностью. За деньги она бы кладбищенских наняла.

– Вот и мне так кажется. Но кладбищенские на четыре метра копать не будут, дураков нет, в лучшем случае два с полтиной – и хватит. Куда к чёрту? На четыре скот хоронят с сибирской язвой и заразу всякую, но там экскаватором роют.

– Три на полтора площадь, да ещё четыре в глубину, это восемнадцать кубов глины, по три на брата придётся. Ухряпаемся серьёзно.

– Хватит ей трёхметровой глубины. А то домовина выйдет больше моего флигеля. Так я в нём со всей семьёй мыкаюсь, а дед один лежать будет.

К вечеру, когда солнце ещё сильнее распалилось от собственной безнаказанности, подъехала Вильгельмина на директорской «Волге», выйдя из которой, требовательно оглядела сотрудников-землекопов, молча подошла к могиле. Глава отдела размножения была по обыкновению в чёрном костюме, который ныне сходил за траурный. Выражение лица привычно грозное. Может, хоть теперь Вильгельмина не станет возражать, чтобы Магницкий получил долгожданную однокомнатную квартиру, вот когда наступит истинно невиданное и слыхом неслыханное счастье жизни!

– Мне кажется, здесь нет четырёх метров, – сказала начальница, стоя на доске и заглянув за край.

Даже в несусветную жару могила дышала сырым холодом вечности.

– Осторожней, Вильгельмина Карловна, не упадите, а то без лестницы мы вас не достанем, а лестницы у нас нет. Четыре метра ровно, как заказали, там уже сырость началась. В воду нехорошо гроб ставить.

– Как же вы оттуда вылезали без лестницы?

– На лопате, – кратко и с достоинством ответствовал Котомкин.

Скорбящая дочь отступила от края, передала копщикам сумку с водкой да закуской и быстро уехала. Наклонившись к Магницкому, Котомкин продолжил мысль:

– Не на метле же, – однако, вытащив из сумки четыре бутылки водки, палку страшно дефицитной копчёной колбасы и чёрный хлеб, добавил: – Серьёзная бабенция, понимает, что к чему, не зря член профкома. Ну что, товарищи учёные, нажрёмся прямо на кладбище?

Выпили, не чокаясь, за землю пухом для покойного, потом чокнулись за новую квартиру Магницкого во всех подробностях: за тихий подъезд, красивую соседку, нормальную сантехнику, исправную электроплиту и так далее. Обмыли на славу. Котомкин даже прослезился под конец. Ему из-за частного дома квартира в принципе не светила. Конечно, можно частный домик продать, отнести в профком справку, что своего жилья в городе не имеешь, тогда поставят на очередь, но как потом с семьёй по квартирам мыкаться лет десять?