Читать книгу Укротитель баранов - Сергей Рядченко - Страница 18

Он кричал мне в ванную, что, между прочим, по латыни Ювеналий, надо знать, «молодой».

– Юноша, значит, – кричал Баранов. – Как ты у нас, юнга. На старости лет.

Я сидел на краю ванны и без натуги ломал себе голову над тем, каково это жить среди людей, если тебя вдруг зовут Антуфий Ювенальевич или Акинфий Антуфьевич. А Ярославу Акинфиевичу от этого, надо думать, тоже перепадает.

– А чего ты вдруг стал Никитичем? – крикнул я ему.

– Так рассорился же вдрызг с папенькой! – проорал мне в ответ Баранов.

И я ему из ванной такое втемяшил молчание, что он счел за благо доорать мне все же:

– У любимого дядьки разжился я отчеством! А старое за борт! Говорю ж, побил горшки. Пожег мосты. Нашла коса на камень!

– У дядьки?! – крикнул я ему. – А не у Хрущева?!.. Или он там, дядька у тебя твой, Хрущев и есть?!..

Воротился я в кухню причесанным и воспрявшим.

– Что, тяжело дается? – спросил Баранов. – Сага моя об отлучке из укротительства. Трудно въехать постороннему?

– Из публики?

Баранов улыбнулся одними усами, что, впрочем, кому-нибудь сошло бы за ширину плеч. Положительно фраза эта «из публики» отправляла на мне свои чары. Она просто выскакивала из меня, как вишневая с мякотью косточка из-под зажатых пальцев.

– Не скрою, Ярик. Требует определенной сноровки.

– Тогда слушай.

Перво-наперво он хотел, чтоб я твердо усвоил, что Антуфий Акинфию недодал, а про остальных и речи нет. Я заверил его, что понял, объял, выучил. Я даже сам повторил ему, как урок, что Антуфий Акинфию секретов дрессуры не передал – по малолетству, мол, одного и в силу ранней, мол, кончины другого. Баранов столько раз меня провертел вокруг этого момента, который, теперь ясно, представлялся ему центральным не столько, думаю, даже в жизни его папаши, сколько в протуберанцевых особенностях его собственных похождений, что мне стало казаться, будто я там сам присутствовал, и не в одной ипостаси, а во многих: и Акинфием пятилетним ко льву входил (не без трепета), и губернатором восседал там в ложе за миг до взрыва, упиваясь собственной важностью и грацией хищников, и самим Антуфием во цвете сил в отменном кураже распоряжал многорыкого царя зверей с пышной гривой взад-вперед по манежу, а с ним и пантер безо всяких возражений и чернее ночи с отливом лунным, и леопардов в пятнах на солнцах шкур – туда же и там же, верховодил на голубом глазу со слезой хрустальной, на одном дыхании, на вдохе слитном, таком, что аж струна звенит серебристо и под куполом, и насквозь, и над куполом, та струна, что на ней подвешены ты и жизнь твоя; и даже бомбистом себя там вообразил вдруг – распрощался с жизнью уже с утра еще, в предрассветье, после кислого молока с баранками, уверован напрочь до скрипа на зубах с хрустом в правоте своей и, на фасон той поры, внеморален подстать аллигатору; вот, сейчас, швырк да ба-бах! а там и трава не расти. Чего бы Баранов от меня своим натиском ни добивался, он этого добился. Но манера, конечно, его, скажу, была далека от Чехова с Хемингуэем. Баранов, по всему, тяготел больше к Фолкнеру, к его шуму с яростью[9], а то и, не покривлю душой, к джойсовскому Финнегану, к поминкам по нём.

Я впопыхах себе пробормотал, что жизнь лишь тень, поведана глупцом, полна трескучести и ничего не значит.

– Дело в том, – сказал Баранов, – что, раз уж открыли тему, так хотелось бы в собственной версии о себе самом выглядеть мужем вдумчивым и достойным. А не отроком необузданным.

– Хорошо бы, – сказал я.

– Короче, Акинфия мастерству укротителя обучал дальний родственник. Скажем, двоюродный дядя.

– Тот, что потом в отчимах? По Шекспиру?

Баранов кивнул.

– Тоже, скажу, повезло. И к нему, к дядьке, претензий нет, да и быть не может.

– Хорошо, – согласился я.

Удивительным образом настроение пошло в гору. И снова мелькнул рядом в ободрение мне смуглый и молодой, с чёрными усами, в рубахе белой пилот Уильям Фолкнер с южной в орлином взгляде искрой непобедимой. В унисон своей фамилии я всегда на стороне южан против севера. И, конечно, теперь и собака была под стать медведю, и человек, и зверей стало двое… и людей двое… и только Сэм Фазерс, Старый Бен и помесь пса по кличке Лев были без изъяна и порока.[10]

Из уважения к нежданному обаянию барановского занудства я спросил:

– Тебе, Ярик, писать, может, надо?

И получил ответ, сам нарвался:

– А тебе жену воспитывать.

– Ладно, не пиши.

Баранов посмотрел сквозь меня и годы.

– Ждешь и себе индульгенцию? Не воспитывай, да?

– А чего мне! Я не воспитатель. Я мастер смены галсов.

– Это кто тебе сказал?

– Это я тебе говорю. Вот вернусь из кругосветки, там и буду кумекать.

– Кумекать он будет! – сообщил в потолок Баранов. – Из кругосветки прежде, чем воротиться, между прочим, надо в неё, Ваня, еще отправиться.

– Ну молодцы! Как сговорились! С двух сторон!

– Даже так? – сказал Баранов. – И кто это?

– Да есть тут один. Подстать тебе. В том смысле, что взятки с вас гладки.

Дар Событий к нам даже не заглянул.

А Баранов не стал особо на меня отвлекаться; он лишь заметил, что семья, по нему, это, знай, такой вид особой деятельности…

– А не приют, брат, для лодырей. Понимаешь? Нет… Причем деятельность эта, как легко догадаться, требует, ё, постоянных усилий и неотступного внимания.

– Не парься, брат, – сказал я. – У меня по теории «отлично».

– То бишь, иными словами, – сказал Баранов, – не терпит, понимаешь, ячейка общества никакой дискретности.

Я кивнул.

– Так вот, брат, претензий к дядьке нет как нет, однако ж фамильные секреты мастерства по прямой от отца к сыну, прошу понять, поминай, как звали. Унес с собою дед в могилу. Правильно? Что тут делать будешь?

– Не знаю.

– О! – сказал Баранов. – Он и Акилину обучать взялся.

– Кто?

– Да дядька ж. Адам Косоваров.

– Почему Адам?

– Не вредничай.

– А Акилина, прости, кто?

– Тётка моя.

– Так как же дядька тётку мог мастерству обучать? Они ж в одном возрасте?

– Жопа, – сказал мне Баранов. – Дядька чей? О! Папин дядька. Двоюродный. Дед он мне троюродный, понимаешь?

– А ты?

– Я понимаю. Он моему деду, папиному отцу, был братом. Двоюродным. Понимаешь? Потому его сыну, сыну деда моего …

Баранов задумался.

– Сыну деда твоего? – переспросил я.

Баранов мрачно кивнул. Он уставился в клеёнку, а на ней, между прочим, красовались у меня не фиалки с утками, и даже не профили основоположников марксизма-ленинизма, а оттиснут на ней был в гексаколоре самый что ни на есть кондовый меандр,[11] весь в квадратах расквадратовых и в барашках разбарашковых друг за дружкой, в две манеры бок о бок, и если позволить себе им, меандром, и ими, манерами, увлечься, то можно и не вынырнуть. Я спросил осторожно:

– Отцу твоему, что ли?

– Ну да! – вынырнул Баранов. – Папе! Правильно. Он уже, видишь, приходился ему, получается, папе моему, троюродным дядькой.

– С какой такой радости?

– Ну, не важно.

– А тётка?

– А тётка? Она моя тётка. Сестра папина и Никиты. Ну, дошло?

– Родная, что ли?

– Родней не бывает.

И, казалось, больше заняться нечем, да? А вот пошел в кабинет, притащил оттуда на кухню блокнот свой на этот год, такую книгу амбарную с переводной яркой бабочкой, и записал там прилежнейшим образом на внутренней стороне задней обложки всех барановских родичей, имеющих, с его слов, прямое касательство к повести о его отлучке из семейного укротительства. Вышло у меня человек двадцать, а то и больше, так что вам ни к чему.

– Ну, брат, растрогал ты меня! – Баранов смахнул что-то с бровей и постучал пальцем по амбарной книге. – Ну и что было делать нам, а? Коль дед Антуфий секреты свои в могилу унес. А?

– Не знаю, Ярик.

Стало тихо. Вот все хвалят Качалова, большого мастера вешать паузы в зал со сцены. Верно? Это потому, что не знают они моего друга. Баранов из меня с тишиной выжал всё, что в нас было или могло бы быть, без остатка, до последней капли. Он не сводил с меня глаз, как удав с удава. И я б утонул; и от жажды бы загнулся, и все равно б утонул. Но Баранов швырнул мне круг во спасение.

– Оказалось, – он прочистил горло, – не унес. Надо же!

Я схватил с плиты холодный чайник и выдудлил из него всё, что в нём было, аж куски накипи звякнули нам в дышло по ту сторону носика.

– Так, может, тогда, – я заглянул в свои записи, – может, и Антуфий, дед, не погиб тогда от бомбиста, а воротился в семью из комы уже после ХХ съезда реабилитированным, со всеми своими тайнами и секретами мастерства?

– Имей совесть, Ваня, – сказал Баранов. – Я ж тебе не джатру[12] тут на русский перевожу.

– А ладно бы получилось.

Баранов кивнул.

– А из комы ты имел в виду из Коми? Воротился из Коми после ХХ-го уже реабилитированным?

– Еще ладнее, – сказал я. – А другим, значит, шутить возбраняется?

Баранов опять кивнул.

– А мне можно, – сказал он. – Моя жизнь. – Потом отпил и махнул рукой: – И тебе, друг, тоже. Давай, валяй, коли шутится.

Не польстившись на уступку, я предпочел как раз отставить шутки в сторону и заметил ему, что вот уже битый час мы в его рассказе никуда не движемся, а только мнёмся почему-то и топчемся, будто нас кто прихватил за причиндалы, а мы терпим и не сдаемся. Передо мной на задней обложке красовался в каракулях список участников, и я желал уже, чтоб он обрел для меня поскорее смысл, и чтоб загадка Баранова уже как-нибудь разрешилась. Баранов допил свой коньяк и взялся за мой.

– Короче, – сказал он. – Только Никите и удалось отвертеться от дядьки. Не дался он ему в подмастерья.

Я проверил по списку: многоюродный дед Баранова Адам Косоваров, он же двоюродный брат его деда и троюродный дядя его папы, его тёти и его дяди Никиты. Тогда понятно, какой Никита.

– Не стал он, понимаешь, ни в укротители продвигаться, ни вообще в цирке не захотел. Отбоярился.

– А почему?

– Выпал из дискурса.

– Стоп! – сказал я не хуже рефери на ринге. Дело в том, что вот уже добрых лет пять, а то и шесть, подстать возрасту Александра Ивановича, мною прилагались то и дело немалые усилия, чтобы втемяшить (на черный день) в свою отсталую башку хотя б какое-нибудь доступное разумение того, что же означает на самом деле мудреное это слово «дискурс»; но дальше вызубренных мною для эпатажа в застольях в конце концов хлёстких абракадабр, что это типа – что б вы думали! – «трансфразовое измерение языка», и что оно, пожалуй, соотносится с лотмановским понятием «вторичных моделирующих систем», вполне логично взрастающих в его семиотике на основе «первичной моделирующей системы», каковой, представьте, выступает естественный язык, знать бы еще что это! – так вот дальше этого дело у меня пока не сдвинулось. А надо сказать, что к излёту восьмидесятых мне уже порядком докỳчили все эти, к слову сказать, участившиеся проказы мировой закулисы над нами сирыми. Нет, говорят, хватит вам говорить феномẻн, будем теперь все говорить фенỏмен. Да чтоб вы были здоровы! Только продышались, а уже снова: что это вы, дурни, после твёрдых согласных в своём великом и могучем «экать» вздумали!? Кто сказал? Не годится! Надо «екать»! Всем отныне «екать» да и только! И стал в тот день продюсьер из продюсэра, а Орбакайтэ стала Орбакайтье… И вот жили мы, братцы, всё ж просто так, не тужили, и не ведали ж, дураки, своего счастья, не чуяли подвоха грядущего, аж пока вдруг незаметнейшим образом все, как по мановению, хоть и мало-помалу, но по самые что ни на есть, не погрязли, блин, в дискурсе, да, в нём и обнаружены, каждый во своём и все разом во всемирном, и никуда, блин, из него тут пока не деться. Ну, и как сюда не вспомнить Фердинанда де Соссюра! Отца-основателя. Он что ж, не знал, думаете, слова такого?! Знал, и вы это знаете, и сам, может быть, даже выдумал. Но не вменял же человек никому. Аристократ, умница. Не чванствовал. Да и сам употреблял крайне осмотрительно. – Стоп! Значит так, Ярик. Давай так. Это слово из обращения тут изымается. Здесь и сейчас. И никаких больше дискурсов!

– Лады, – сказал Баранов. – Не распознал Никита в себе к дрессуре ни полграмма увлечения. Так годится? Хотя к зверю, знаешь, входил. Чтоб проверить, я понимаю, не из трусости ль. Вот уж он проверил.

– В смысле?

– В том смысле, что замечательный он мужик, ёлки-палки, наш Никита Антуфьевич, ты не представляешь. Генерал. Мудрец. Умница.

– Генерал?!

– Он мне потом так подсобил, как никто никогда. Ну вот разве ты ещё. В час оный. Но взвесить вас не получится. Вы у меня на одной чашке.

Я не возражал.

И стало мне наконец ведомо, что дядька Косоваров взрастил себе на смену двух укротителей – Акинфия и Акилину.

– Так она что у тебя, тоже укротительница?! – Моему удивлению в моей весьма просторной кухне сделалось вдруг не по размеру. – А у вас, Барановых, ни детей, Ярик, никого не щадят, ни женщин? Да? Ни стариков!

– Да, – сказал Баранов. – И в плен не берут. Ты что ж, Вань, не слыхал никогда? Укротительница тигров Акилина Антуфьева.

– Тю! Так откуда ж я знал, что она твоя тётка?

– Её весь мир знает, – сказал Баранов без хвастовства, и без каких-либо иных признаков душевного непокоя.

И сразу ясно вам, что тёткина слава Славе не докучает. Я сказал ему, что читал в детстве её книгу о её приключениях, что-то типа «Мои питомцы на арене и за кулисами».

– Может быть?

– Разумеется, Ваня. Ты ж знаешь, быть может всё, что угодно. Или почти всё.

– Но этим можно пренебречь?

– Точно!

Это уже наши с ним в ход пошли прибаутки с перевала Шарог. Изобрели мы там для себя, что пренебречь можно, если надо, всем на свете, или почти всем, и этим почти тоже можно.

– В Австралии нынче тётушка. Сделалась там у них Акилинушка на старости лет национальным их достоянием. И вот что нам понимать надобно, – сказал он, твердея взглядом. – Младше папы Акилина на четыре года, – он показал мне четыре пальца. – И Адам Косоваров, когда взял её в обучение, был уж не тот, что с папой, вот что. Не досталось на её уже долю Адама сокрушительного…

– Это ж сколько ей?

– Это ей, Ваня, восемьдесят. Собирала нас в январе.

– Катался в Австралию?

– Угу.

– Глядишь, и я попаду. Если Нептун не нахмурится.

– Посейдон, – поправил меня Баранов. – Раз уж римляне тебе не по нутру.

– Уел.

Баранов смачно избавил мой стакан от части содержимого.

– А ты не серди его, он и не нахмурится. Учись, Иван, на чужих ошибках.

На это я живо отозвался.

– А что мне царь Итаки? Ему на роду прописано.

– С чего вдруг?

– А ты не знаешь? Одиссей значит тот, кто гневается. Сердящий, значит, богов.

– Вот оно что! Так всё ж богов он, Иван, горазд дразнить или с гневом сладу не ведает?

– А что, Ярик? Не одно и то же?

Баранов пожал плечами.

– А что, Ярик? Двадцать лет с войны домой по морям, по волнам не фунт изюму, а?

– Не фунт, – Баранов шумно перевел дух и молвил с тоской неконьячной: – И друзей терять… терять… и терять…

– Вот именно. А я друзей не теряю…

– Да, ты их тащишь на себе, аж пока не дотащишь…

– Да не об этом. Поведаю тебе и небесам. Покладист я, смирения исполнен, аж до краёв, сейчас оно прольётся…

– Неплохо.

– …я не Улисс, не Одиссей, Южанин я, Иван Южанин родом из Одессы, я сир, я хлип, богам я незаметен… нет Посейдону дела до меня.

Баранов оценил. И тоже продекламировал:

– Фамилия твоя в ночи мне снится!

– Слушай, Ярик, может всё-таки надо гостям показаться?

– Гостей тут, Иван, у тебя один. Это Лида. За ней присмотрят.

Не скажу, каким фокусом Баранов на сей раз просигналил, только его балаганная с грацией пантеры не замедлила соткаться у нас на кухне и не с пустыми руками. Была ль она та же или другая из, опять не скажу, может, та, а, может, эта; опять как туземки на далеком острове в первый день после крушения; выпить надо, чтоб разобраться. Отметил заново чудное в них сочетание некрасоты с притяжением. Она поставила перед Барановым блюдо с полупрозрачными в слезе рыбными балыками и блюдце с нарезанным сегментами на три лимоном в сахаре; и еще с ней пришли две розетки – с горчицей, справа, и слева с другим соусом цвета Африки; а пустое наполнила, разумеется, до краев. Из всего, что она доставила, при ней теперь лишь «Камю» на донышке в закупоренной вновь бутылке в одной руке; а свободной рукой, прежде, чем испариться, она внезапно, скользнув ко мне, потрепала меня по затылку. И упорхнула; хоть пантеры и не летают.

– Это номер? И долго ставили?

– Это, Ваня, порыв души. Акт сочувствия. Вдруг симпатии. Выбирай.

– Я чуть ворот, блин, не рванул. Как тельняшку. Ну, электричество!

– Ворот, значит? – сказал Баранов. – А не ширинку?

Вот по какому рецепту в человеке разное сочетается, так это не к нам, друзья, а сразу туда, наверх. И если вам растолкуют, так и нам передайте.

Из гостиной давно уже прочным фоном неслись сюда к нам, то громче, то тише, то вздохи, то ахи бедных струн моей пыльной гитары, и пелись нам сюда оттуда все подряд на разные голоса песни огромной, непонятной уму страны; и бардов её, и не бардов. И не знали мы, братцы, в тот вечер, что её уже и не стало.

– А ты «Камю» вообще пробовал?

– Пробовал, Ярик. Я даже как-то в Останкино махнул две бутылки кряду. Не залпом. В течение дня светового и частично при фонарях.

– Благородно.

– Да. И в отличие от небезызвестной учительницы французского с ума не спятил, а напротив, остался весьма доволен. Встретил в себе, скажем так, два подряд рассвета, два восхода солнца.

– Поэт, – сказал Баранов, произнося «о» как «у». – Как завяжет у нас кто, так сразу и поэт. Да, Иван? На морской-то узел. Не желаешь? – и он поднял свой стакан выше крыши.

Это уже где-то было. Выше стропила, плотники, повыше давай.[13]

– Твоё здоровье!