Читать книгу Укротитель баранов - Сергей Рядченко - Страница 9

Барановский закут вдруг, как по мановению, и оно, угадаем, было, взял да опустел. Я усвоил, что людям Баранова присуща грация их полосатых подопечных, и в проворстве с крадучестью они им тоже не уступают, а, если надо (по мановению), то и фору выдадут, не поморщатся.

Тихо, сладко дрых Санька на ворохах.

Уповая, что теперь меня слышит только Баранов и никто другой, я сказал в оправдание:

– Знаешь, Ярик, все эти годы в живых тебя не числил.

Баранов ткнул себе в грудь большим пальцем.

– Та же фигня, – сказал он. – От надежных людей знал, что тебя…

– Грузом двести?

Дальше мы молчали и глядели друг на друга, как на мрамор из-под рук Микеланджело, и могли бы так глядеть и молчать еще б месяц. Еще бы год. Но Баранова позвали, и я, перемятый виражами, прикорнул на ящике. И приснился мне розовый заяц, он пожаловался с порога: «Я бы так мечтал, чтоб меня называли фокусником, а меня все зовут старый пердун»; он ушел безутешным; а его сменил растущий скандал, где заслуженный Коми-бас выступал монолитом, о который вдребезги сокрушались чьи-то тявканья и амбиции. Скандал и баюкал и теребил, он прельщал и отворачивал; было в нём в полудреме той и сладко и гаденько, как в объятиях с дурнушкой.

– Да оно и к лучшему, – сказал мне Баранов, воротясь, а я стал отнекиваться, что дурнушка, мол, тоже случается даже очень себе ничего и такая, что красавицам и не снилось, так что надо бы, хлопнув по попке, спасибо ей, Ярик, сказать, а не дуться, что угораздило.

– Что ты мелешь? – Баранов сунул мне в руки кружку с жарким кофем без сахара, и все мулатки Бразилии вмиг предстали предо мной в лоснящейся самбе, и сон слетел с меня, пробудив к предвкушению славных битв.

– Жадность фраера сгубила, – сказал мне Баранов. Он успел ополоснуться, был свеж и причесан. – Значит так, раз так.

– Ты о чем?

– О чем? Об алчности человечества. В целом. Вот, Иван, об чем. И о нехороших людях, как о частных её представителях.

– Его, – сказал я. – Человечества.

– Её, – сказал Баранов. – Алчности.

– Негоразды? – спросил я.

– Гастроли отменяются.

– Ни фига себе!

– Борзеют люди, – сказал Баранов. – Я им, коль на то пошло, и вечернего не выдам. Правильно? Сами напоролись. На свои же рога. Пусть теперь ищут-свищут.

– Ты тогда хоть вилку дай, – сказал я. – А то я налегке.

– Да брось, – сказал Баранов. – Ты что думаешь, ваши пострашней алтайских? Да не боже ж мой.

– Так что, бандюки всё-таки?

– А кто теперь не бандюк?

– А ты их тиграми.

– Эх, – сказал Баранов. – В том-то и беда, что всем хороши мои, но!..

– Ты что ж, ни разу их на пулемёт не поднимал?!

– Ну, типа того.

– А челядь твоя? Они как на подъём?

– Челядь? – усмехнулся Баранов. – Это больше клуб по интересам. Добровольное, знаешь, Общество Содействия Развитию Циркового Искусства и Всеобщего Благоденствия.

– ДОСРЦИВБ, – сказал я. – Добровольное? А ты завклубом?

– Они у меня, Иван, понимаешь, племя себе такое аборигенов, да? С тотемами и табу.

– И сушеными головами?

– А как же! – хохотнул Баранов. – Цанца[3] – лучший трофей в Балагане.

– А ты у них вождём? Под дождём!

– Вот же прицепился! Я у них, Иван, шаманом.

– Тогда хватай бубен, а мне найди все-таки вилку.

– Эх, – Баранов навис надо мной, отхлебнул у меня из кружки, положил на плечо мне ладонь и укротил свой бас до шепота. – А знаешь, Вань? Обожаю такие вытуберанцы. Когда всё вдруг, в один, понимаешь, миг. Как в цирке! Алей-оп! – Баранов могуче раскинул свои шуйцу с десницею, подстать Полю Робсону с его широтой и раздольем,[4] и повторил: – Алей-оп! И курам на смех! А ты замышлял, да? Вертел в мечтах своих у себя в руках судьбу свою грандиозную! Прожекты пестовал. А по барабану! – Баранов взметнул свой крепкий перст, указуя сквозь обшарпанный потолок, сквозь купол цирка, мимо пристроившегося там на корточках Дара События надо мною, сквозь пасмурные небеса и хладный космос куда-то в центр нашей галактики и прошептал мне в ухо так, что мороз по затылку: – Это ведь Сам Автор, чу! вносит штрих свой, ну два штриха, три, четыре, двадцать два, в нашу с тобой, Иван, мазню с перемазнёю. В нашу, что затеяли, Иван, мы с тобой, безалаберщину.

Это слово он произнес с особым смаком так, что передо мной возник мощный образ универмага с огромной вывеской «БЕЗАЛАБЕРЩИНА», где любой на свой вкус может выбрать всё, что душе угодно, и применить тут же во вред себе и близким, в усугубление общей непутевости, на радость всем врагам и прохиндеям.

– И выходит, как надо, – сказал мне Баранов. – Вот ведь. Лучше, чем могло бы. – Он стукнул кулаком в ладонь, шепот по боку, и воскликнул. – Эх! Говорю ж, всё к лучшему. Саня, подъём!

Александр Иваныч подскочил не хуже дрессированного.

Тут и я наконец очнулся к новой жизни. А Баранов опять был помыт, свеж и выбрит.

– Ну, как, проголодались?

Он прихлопнул на нас в ладоши, устраняя на такой манер любые возражения, и велел нам отправляться с ним по злачным местам.

– А телефон тут есть?

– А ты как думаешь? – спросил он строго. – Здесь же не зимовка на полюсе. Здесь же цирк!

В подтверждение его слов, для неверующих, грянул вдалеке, но внятно, трескуче даже, знаменитый на всю страну «Выходной марш».[5]

– Ух, ты! Граммофон что ли? Не может быть!

– Точно. Вожу с собой. Прикинь, с ручкой, все дела!

– И пластинка, небось, года так тридцать седьмого!

– Вот ты думаешь, что ты шутишь. А ты, Ваня, не шутишь.

Баранов отодвинул в углу тяжелую драпировку и приоткрыл мне иное пространство, и там вдалеке, но в гравюрной резкости и по-гуашному ярко, узревался действительно граммофон с откинутой крышкой и вертящейся пластинкой от «Грампласттреста» с красным кругом посередине и желтыми на нём Рабочим и Колхозницей, и цифрами 1917–1937, и на трескучем этом чуде вздымался и опадал в такт вращению нержавейный криволапый звукосниматель с разинутой в прорезях лепестков сиплой пастью; звучал граммофон в окружении трёх граций, коим, надо понимать, полагалось блюсти ритуал сей. И сразу ясно, что у них не забалуешь – ни хищникам, ни механизмам. Как там он выразился? Табу и тотемы? И бóшки сушеные? Цанцы с танцами!

– А как кокнете, тогда что?

– Ну, не кокнули ж.

Баранов отвел меня к городскому телефону на стене рядом с его уборной, а сам прихватил Саньку и исчез в недрах загадочного мира.