Читать книгу Сегодня я рисую треугольник - Софья Мироедова - Страница 7

М. был в беспорядке, и мне это нравилось. Наверное, дело было в том, что он был таким же невротиком, как и я. Я как-то читала, что невротики склонны неосознанно себя замедлять, чтобы компенсировать внутреннюю истерику. Никогда бы не сказала, что я невротична, но линии моих ладоней говорили об обратном. Если верить моим морщинистым узким кистям рук с длинными пальцами и чуть кривыми безымянными, я крайне эмоциональна и склонна к безумию. Возможно, так оно и есть. Я точно склонна к навязчивым идеям. Мой сегодняшний спутник со своим беспорядком как раз рисковал стать таковой.

Мы шли вдоль набережной и говорили о путешествиях. Ни слова о проекте, ни мысли об открытии. Я рассказывала о Востоке, а он – о Западе. Я о Сингапуре, а он – о Париже. Мы говорили о музеях и галереях, о тайных музыкальных барах, об узких улочках и широких проспектах. Он обещал, что мне понравится Париж, а я задумчиво представляла его высокую худую фигуру на автостраде Бангкока. Разговор был таким естественным, будто мы знали друг друга уже вечность.

Через какие-то полчаса мы вышли на сверкающий холодными огнями проспект. Со всех сторон доносились праздные разговоры туристов и торопливые шаги местных, спешивших по домам, гул проезжей части и громкие рекламные позывные. Нам пришлось говорить громче, иначе шум города заглушал наши трогательные откровения. Мы остановились на светофоре: он вышел вперед, а я, заглядевшись на подсвеченный собор, чуть отстала. Внезапно М. резко развернулся так, что я практически врезалась в него.

– Ой, аккуратней! – мягко сказал он, поймав мои ледяные ладони своими руками.

Прикосновение длилось мгновение, прежде чем он вернул руки в карманы. Но показалось, что прошла целая вечность: будто всё тело пронзил электрический разряд. Меня словно глухо ударили в грудь. Я абсолютно потеряла дар речи, не могла двинуться с места или перевести взгляд. Мне повезло, что светофор застыл на красном сигнале – иначе мне пришлось бы приложить титанические усилия, чтобы заставить ноги идти. Я точно ослепла, потому что не видела выражения его лица, когда он повернулся обратно к дороге. Перед глазами застыли его кроткая улыбка и мои ладони в его руках.

Через секунду я пришла в себя и постаралась перевести разговор в более подобающее русло – начала описывать пластинки, которые удалось найти. Так мы дошли до ближайшего к моему дому метро и попрощались. Мне было уже известно, что, придя домой и открыв ноутбук, я найду его сообщение: ссылки на галереи, книги, о которых мы беседовали, просто аудиозапись или банальную благодарность за вечер. Следовало оставаться в рамках приличия: ведь мы по-прежнему были на «вы».

Мучением был факт, что на следующий день нам нужно было встретиться вновь: уже в студии и по рабочим вопросам. Я взяла себя в руки, мысленно перелистала в памяти страницы последнего романа с мужчиной, бесконечно привлекательнее и изысканнее М., архитектором и авантюристом. Эти мысли напомнили мне, насколько ожидаемым было мое разочарование в том мужчине – вся наша связь основывалась на моем подсознательном желании дать ему шанс: не судить слишком рано, не требовать слишком много; принять чужие ценности и убеждения, постараться поверить его идеалам. Ничего не вышло, моя любовь к свободе и искренности взяла верх. Поэтому едва ли мысли о последних отношениях могли переключить мое внимание, так беспардонно украденное мутно-голубыми глазами.

Встряхнувшись и выпив чая покрепче, я напряженно ждала, застыв перед компьютером в нашей студии. Ж. болтала с кем-то по телефону, беззаботно хохоча, наш дизайнер складывал вещи, всем видом намекая, что в его присутствии на встрече нет никакой необходимости. Мне было сложно возражать, но невыносимо хотелось, чтобы кроме Ж. и дизайнера на встречу пришел еще целый полк, чтобы отгородить меня от этих настойчивых глаз, постоянно старающихся поймать мой взгляд. Я сидела прямо и смотрела на свои руки. Сейчас они держались за столешницу, точно без этой поддержки я рухнула бы без чувств. Пальцы побелели, на и без того худых кистях контрастно выделились кости и суставы. Я смотрела на свои руки, но вспоминала тепло и ток его прикосновений. Наверное, я так и захлебнулась бы этим воспоминанием, если бы не зазвенел колокольчик, возвещающий о новом посетителе. Не сводя глаз со своих кистей, я уже знала, кто пришёл. Я уже чувствовала на себе обжигающий взгляд тех самых светлых, пристальных, широко посаженых глаз.

– Добрый день, – разрезал воздух звук его голоса, того самого голоса, что несколько месяцев назад появился в моей телефонной трубке. Голоса, так идеально подходившего этим глазам.

– Добрый, – постаравшись придать своему лицу вид доброжелательный, но в то же время безразличный, сказала я.

– Я немного раньше, это не страшно? – спросил М., машинально посмотрев на запястье, хотя часов он не носил.

– Конечно, не страшно, проходите, – я сделала усилие, сравнимое с восстанием из мертвых, чтобы подняться из-за стола и пригласить его в переговорную. – Как ваш день?

– Признаться, он только начался, так что у него еще есть все шансы, – ответил он, стягивая черное пальто. Его комментарий заставил меня улыбнуться: после нашей вчерашней встречи я не могла уснуть до пяти утра и сама поднялась на ноги не так давно. Стоит ли упоминать, что в нашей общей бессоннице мы не упустили шанса продолжить общение в переписке. Я понимающе улыбнулась и кивнула.

– Чай или кофе? – спросила я, вспомнив, что галеристка А. добавила к списку кальвадос.

– Кофе, если можно.

Я схватилась за этот «кофе» как за спасательный круг.

– Сейчас принесу! Ж. пока посвятит вас в детали! – она как раз подошла с папкой пробных оттисков.

Пожалуй, слишком резко развернувшись, я не менее резко кинулась на нашу крошечную кухню к кофемашине. Эти спасительные несколько минут можно было тяжело дышать и уговаривать себя, что я всего лишь немного помешалась, это пройдет так же быстро, как симпатия в школьном летнем лагере. Но дрожащие руки не давали себя обманывать, я попала серьезно. Было совершенно не ясно, по какой причине и насколько.

– Ваш кофе, – поставила я чашку на стеклянный стол перед М. – Ж., прости, может быть тебе тоже что-то принести? – в надежде посмотрела я на коллегу.

– Нет, спасибо. Я уже выпила столько чая, что в меня едва ли поместится обед.

Я пожала плечами и облокотилась на стол, заглянув в образцы, разложенные перед нашим клиентом. Он взял чашку и отпил большой глоток – так, словно последние десять лет его мучила жажда. Потом скользнул свободной рукой по эскизам: его худые длинные пальцы перемещались с одного листа на другой, при этом он явно что-то объяснял, но я ничего не слышала. В голове просто стоял гул его голоса, точно все слова слились в один поток.

В напряженном обсуждении прошло еще полчаса. Удивительно, во время вчерашней прогулки мне казалось, что мы близки настолько, что могли бы просто молчать и нам было бы хорошо. Я чувствовала себя просто и защищенно, не было ни намека на тревогу. До тех пор, пока он не коснулся меня своими бледными тонкими ладонями. Почти женственными, но при этом едва ли я видела более мужественные руки. С вычерченными сухожилиями, проступившими крупными венами, узловатыми суставами. И до настоящего момента напряжение этого прикосновения не давало мне покоя. Такое тонкое ощущение абсолютного понимания и родства теперь скрылось за оглушительным электрическим воем. Как в июльский полдень гудят на солнце линии электропередач, так сейчас гудело в моей голове.

– Хочется раскрыть им глаза на весь горизонт музыкальных стилей, хочется верить, что все можно изменить! Что вся эта масса поймет, что есть что-то большее, чем музыка в маршрутке, – говорил М. В его голосе была уверенность и нотки обиды. При этом он говорил без вызова, а как бы просто констатируя факты. Я кивала, потому что ровно те же мысли посещали меня во время рассуждений об искусстве. Внутренне содрогнувшись масштабу его замашки, я тяжело вздохнула: мне тоже хотелось верить. Может быть, это и было у нас общего – идеалистическое представление об обществе?

– Да! – широко улыбалась Ж. – Поэтому мы выбрали яркий акцент, чтобы привлечь внимание! Сперва мы хотели построить всю визуальную концепцию на черных и серых тонах, – посмотрела она на меня, – но потом пришли к выводу, что яркий акцент просто необходим! Ведь мы же общаемся с широкой публикой! Конечно, если бы мы делали проект для себя, графитового было бы вполне достаточно!

– К сожалению, это правда, – неожиданно разочарованно произнесла я вслух свои мысли. – Но ведь и лейбл вы открываете не для того, чтобы разориться на постройке идеала?

М. молча посмотрел на меня – разоряться он явно не хотел. Похоже, я наткнулась на больную тему.

– Хотелось бы совместить, – ответил он, отведя холодный взгляд. – Вы вот в своей студии ведь делаете клиентские работы, но при этом выражаете свои идеалы. Вы читаете лекции по искусству ведь не просто так, а с тем же посылом, что и я – вы просвещаете массы.

Я улыбнулась:

– Конечно, даже худрук подчеркнуто заявила в какую миссионерскую историю я вписываюсь. Пожалуй, вы правы, нельзя терять надежду!

– По крайней мере, пока, – улыбнулся М., глядя на стол. Потом перевел глаза на меня, это был очень жесткий, но очень выразительный взгляд. Я оказалась словно обнаженной перед ним, со всеми моими линиями электропередач и надеждами на мимолетную слабость. Он будто вскрыл меня этим острым взглядом. Внутренне я дрожала, перебирая его последние слова в голове: что он имел ввиду «по крайней мере, пока» – он говорил о миссии или о нас? Что значил этот новый сверлящий взгляд?

– Что ж, вот, кажется, мы все вам показали! – развела руками я и скрестила их обратно на груди.

– Вы еще обещали дать потрогать пластинки.

– Ах, да, – я так надеялась, что он о них не вспомнит и поскорее уйдет. В то же время мне хотелось, чтобы он задержался здесь до конца дней. Чтобы каждый раз, приходя в студию, я бы видела его, перебирающим эскизы и пластинки. Чтобы у него не было никаких дел, кроме меня. – Сейчас я принесу коробку!

– Вам помочь? – он, конечно, догадался, что ноша должна была быть довольно внушительной для моих тонких рук, которые сегодня едва поднимались.

– Буду благодарна!

Ж. собрала эскизы обратно в папку и сказала, что за ней уже приехали – сегодня она уходила пораньше. Такого предательства я, конечно, от неё не ожидала. Конечно, она трижды за последние пару дней напоминала мне об этом вечере. Я натянуто улыбнулась и передала ей лист с таблицей по мероприятию, который остался на моем столе. Она ушла собирать вещи, а я, указав рукой в сторону кладовой, объяснила М. откуда достать пластинки.

– Как, по-вашему, Уорхол творил от души, или все его искусство – сплошь коммерческий расчет? – спросил М., сидя напротив меня и рассматривая пластинку Velvet Undergound.

– Думаю, он возвел коммерцию в искусство, – улыбнулась я.

– Но где тогда грань?

– Никто не знает… Или знает только художник. На первой лекции в Академии мы как раз рассуждали о том, что же такое искусство сегодня.

– И к какому выводу пришли? – он пристально посмотрел на меня, похоже, ему действительно был интересен разговор.

– К тому, что сегодня границы слишком размыты. Искусством может быть что-то личное, хотя, возможно, всё еще справедливо заявление о том, что никакое творение не станет искусством до непосредственной встречи со зрителем. Насколько широким должен быть этот зритель, тоже не понятно.

– Ну вот, например, этот парень, который откусил себе язык на площади, он – художник, по-вашему?

– Здесь важен контекст, – ответила я.

– Но вот лично по-вашему?

– Конечно, я считаю его ярким акционистом современности. Здесь важно знать исторический фундамент.

– Обществу-то его действия совсем не понятны, более того, временами ужасающи или оскорбительны.

– Есть две стороны медали: акция невозможна без общества, так как исследует его и на все сто процентов несет социальный или политический посыл. При этом во многом перформеры и акционисты – художники для художников. Первым таким парнем был Марсель Дюшан, помните его рэдимейды?

– Писсуар?

– Да, перевернутый писсуар, велосипедное колесо и так далее. Он делает заявление, что заниматься искусством теперь может кто угодно и как угодно.

– А живопись есть у него?

– У Дюшана есть, но у многих его последователей только акции, инсталляции и перформансы – это такие же серьезные виды искусства, как и живопись.

– Вообще, выходит у вашего изобразительного искусства очень много общего с музыкой, – вздохнул он, отложив пластинку. – С одной стороны у группы есть желание быть известной, с другой – нести оригинальный, личный посыл, который может быть непопулярен в нашем обществе. И вот как найти идеальное сочетание, в этом, наверное, и заключается профессионализм.

– А может быть, нет.

– В смысле?

– Если художник или композитор пишет гениальные произведения, то совсем не факт, что они будут востребованы обществом. Он банально может быть плохим торговцем…

– Да, здесь я полностью с вами согласен, – живо закивал М. – Слово не правильное, «профессионализм», должно быть какое-то другое. И это ведь не просто «коммерческий успех»… А «своевременность», наверное. Если гений или талант создает что-то востребованное, значит он на волне своего времени.

– Пожалуй…

– А если нет, значит…

– …значит Ван Гог, – грустно улыбнулась я, глядя на стопку пластинок, расположившуюся на столе.

– Да, – кивнул М.

– Ну или просто бездарность, – мы засмеялись. Я предложила налить по чашке чая и закончить осмотр привезенных виниловых пластинок.