Читать книгу Роза Марена - Стивен Кинг - Страница 2

Она сидит в углу, судорожно пытаясь набрать в легкие воздух. В комнате, где еще несколько минут назад его вроде бы было полно, теперь, кажется, нет ни глотка. Откуда-то издалека до нее доносятся слабые звуки: «Уууп-уууп», и она понимает, что это последний воздух входит в ее горло и тут же вытекает обратно маленькими лихорадочными толчками. Такое ощущение, будто она задыхается здесь, в углу своей комнаты, глядя на изодранный роман в мягкой обложке, который она читала, когда муж вернулся домой.

Нельзя сказать, чтобы нехватка воздуха так уж тревожила ее. Боль слишком сильна, чтобы думать о таких второстепенных вещах. Боль поглотила ее целиком, подобно киту, проглотившему когда-то Иону, лукавого библейского пророка. Она то и дело вздрагивает, как раскаленное ядовитое солнце, запрятавшееся глубоко у нее внутри, в самой сердцевине, – там, где до сегодняшнего вечера она ощущала созревание и рост чего-то нового.

Никогда она не испытывала подобной боли. Во всяком случае, не могла такого вспомнить. В тринадцать лет она вильнула рулем своего велосипеда, чтобы объехать внезапно появившуюся перед ней выбоину. Вылетев из седла, ударилась головой об асфальт и заработала глубокую рану, которую потом пришлось зашивать. Она помнила серебряную вспышку боли и вслед за ней – звездную темноту, оказавшуюся на самом деле легким обмороком. Но та боль нисколько не походила на нынешнюю жуткую агонию. Она ощупывает собственный живот. Его словно расстегнули и заменили ее живой плод раскаленным камнем.

«О Господи, пожалуйста, – думает она, – пожалуйста, сделай так, чтобы с ребенком все обошлось».

Но сейчас, когда ее дыхание начинает потихоньку успокаиваться, она понимает: с ребенком что-то не так, это уж точно. Когда ты на четвертом месяце беременности, младенец в большей степени часть тебя, чем самостоятельное существо… Так почему же сейчас, когда она сидит в углу комнаты, а волосы, свернувшиеся от пота в колечки, облепляют мокрые щеки, ей кажется, что она проглотила раскаленный камень?

Кто-то присасывается зловещими скользкими поцелуйчиками к внутренним сторонам ее бедер.

– Нет, – шепчет она, – нет. О Боже, дорогой мой и милостивый, нет! Добрый Боже, сладкий Боже, дорогой мой Боже, не допусти этого!

«Пусть это будет пот, – думает она. – Пусть это будет пот, или… может быть, моча. Да, наверное, так. Мне стало так больно после того, как он ударил меня в третий раз и мочевой пузырь не удержал содержимое. В этом все дело».

Только не надо себя обманывать – это не пот и не моча. Это кровь. Она сидит здесь, в углу комнаты, глядя на разодранную книжку в мягкой обложке, ее листки валяются на диване и под кофейным столиком, а ее утроба готовится извергнуть из себя младенца, которого до сих пор вынашивала так заботливо-нежно.

– Нет, – стонет она. – Нет, Господи, пожалуйста, не допусти этого…

Ей видна тень мужа, такая же длинная, скрюченная, словно худосочный кукурузный початок или тень повешенного. Тень колеблется на стене коридора со сводчатым потолком, ведущего из комнаты в кухню. Ей видна и тень телефонной трубки, прижатая к тени уха, а также свернутая спиралью тень телефонного шнура. Она видит даже тени его пальцев, вытягивающие колечки шнура, сжимающие их на мгновение, а потом отпускающие и позволяющие шнуру вновь свернуться в колечки, – какая-то дурная привычка, от которой он и не собирается избавляться.

Прежде всего ей приходит в голову мысль, что он звонит в полицию. Мысль, конечно, странная – он и есть полиция.

– Да, это срочно, – говорит он. – Что вы там, черт возьми, проснуться не можете, что ли, она же беременна!

Он слушает, перебирая пальцами шнур, и, когда начинает говорить вновь, в его тоне уже сквозит раздражение. Одного лишь этого раздражения в его голосе достаточно, чтобы ее снова охватил ужас, а во рту появился металлический привкус. Кто станет сердить его, возражать ему? Ох, кто же окажется настолько беспечен, что будет так вести себя с ним?

– Конечно, я не трону ее с места. Вы что, думаете, я полный идиот?

Ее пальцы ползут под платье и вверх по бедру, к влажной, горячей материи трусиков. «Пожалуйста, – думает она. Сколько раз это слово мелькало у нее в мозгу с тех пор, как он вырвал книжку у нее из рук? Она не знает, но оно снова приходит на ум. – Пожалуйста, пусть влага на моих пальцах будет прозрачной. Пожалуйста, Господи. Пожалуйста, сделай так, чтобы это была не кровь».

Но когда она вытаскивает руку из-под платья, кончики ее пальцев красные от крови. Пока она смотрит на них, чудовищная боль рассекает ее, как полотно слесарной ножовки. Ей приходится закусить губы, чтобы не закричать. Она знает, что в этом доме лучше не кричать.

– Кончайте заниматься ерундой и выезжайте сюда! Немедленно! – Он бросает трубку на рычаг.

Его тень еще некоторое время качается и пляшет на стене. И вот он уже стоит, прислонившись к косяку, и смотрит на нее. Его красивое, ставшее чужим лицо раскраснелось от раздражения, но глаза так же лишены всякого выражения, как осколки стекла, мерцающие на обочине проселочной дороги.

– Ну вот, взгляни на это, – говорит он, выбрасывая обе руки вперед ладонями вверх, а потом опуская их с хлопком к бедрам. – Взгляни на этот бардак.

Она протягивает к нему свою руку, показывая окровавленные кончики пальцев, – это выглядит как немой упрек, если она вообще способна в чем-то упрекать его.

– Я знаю, – произносит он так спокойно, словно ничего особенного не случилось. Он переводит взгляд с нее на разодранную книжку, поднимает несколько страниц с дивана, а потом наклоняется, чтобы достать листок, который валяется под кофейным столиком. Когда он вновь выпрямляется, она видит обложку, на ней нарисована женщина в крестьянской блузе, стоящая на носу корабля. Ее волосы живописно развеваются на ветру, а блуза открывает кремовые плечи. Название книжки, «Путешествие отчаяния», выведено ярко-красными буквами.

– Вот в чем беда, – говорит он и машет перед ее носом остатками книжки, как перед щенком, наделавшим на пол. – Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не оставляла здесь такое дерьмо?

На самом деле ответ простой – ни разу. Она знает, что точно так же могла бы сидеть здесь в углу с выкидышем, если бы он вернулся домой и застал ее смотрящей новости по телевизору, или пришивающей пуговицу к одной из его рубах, или просто дремлющей на диване. Для него настали тяжелые времена, женщина по имени Уэнди Ярроу доставила ему массу неприятностей, а с неприятностями Норман управляется просто – делит их с другими. «Сколько раз я тебе говорил, как я ненавижу это дерьмо?» – заорал бы он независимо от того, что он сейчас принимает за дерьмо. А потом, прямо перед тем как ввести в дело кулаки: «Я хочу поболтать с тобой, родная. Как следует и – по душам».

– Ты что, не понимаешь? – шепчет она. – Я теряю ребенка!

Это чудовищно, но он улыбается. И с улыбкой говорит:

– Ты можешь родить еще одного.

Так можно успокаивать малыша, уронившего трубочку мороженого. Потом он уносит разодранную книжку на кухню – швырнуть в мусорное ведро.

«Ты подонок, – мысленно говорит она, хотя ее рассудок не принимает в этом участия. Снова подступают судороги, на этот раз одна за другой, заползая в нее, словно какие-то жуткие насекомые. Она откидывает голову назад, в угол, и стонет. – Ты, подонок, как же я ненавижу тебя!»

Он возвращается из коридора и идет прямо к ней. Она перебирает ногами, пытаясь вжаться в стену, глядя на него безумными глазами. На мгновение у нее появляется уверенность, что на этот раз он хочет не просто причинить ей боль, а убить ее. Или забрать у нее ребенка, о котором она так долго мечтала. А это означает убить ее другим способом. Что-то нечеловеческое есть в том, как он исподлобья смотрит, когда приближается к ней, немного наклонив вперед голову и опустив руки вдоль туловища. Мышцы играют на его бедрах. Прежде чем ребятишки стали обзывать людей вроде ее мужа легавыми, у них было другое словечко, и теперь, когда он набычившись наступает на нее, это словечко приходит ей в голову, потому что он именно так и выглядит, – бык.

Она стонет, отчаянно мотает головой, перебирает ногами. Одна тапочка слетает с ее ноги и переворачивается. Она ощущает новые приступы боли, судороги вонзаются в ее живот, как якоря со старыми ржавыми лапами. Кажется, кровь из нее течет все сильнее, надо бы не шевелиться, но она не может совладать с собой. Когда он такой, как сейчас, она видит в нем… Нет, она ничего в нем не видит, перед ней нет ничего, кроме жуткой пустоты.

Он наклоняется над ней, укоризненно покачивая головой. Потом присаживается на корточки и просовывает под нее руки.

– Я не сделаю тебе больно, – говорит он, становясь на колени, чтобы поднять ее. – Перестань изображать из себя гусыню.

– У меня кровотечение, – шепчет она, вспоминая, как он говорил кому-то по телефону, что не будет двигать ее, ну конечно же, не будет.

– Я знаю, – отвечает он безучастно. Он оглядывает комнату, стараясь определить, где произошел несчастный случай, – она знает, о чем он думает, как если бы могла читать его мысли. – Все нормально, это прекратится. Они остановят кровотечение.

«Смогут ли врачи предотвратить выкидыш?» – Эта мысль мучает ее. Он пристально смотрит на нее и, по всей видимости, тоже читает ее мысли. «Я тебя ненавижу, – думает она. – Ненавижу».

Он несет ее через комнату к лестнице, становится на колени и устраивает у нижней ступеньки.

– Удобно? – спрашивает он.

Она закрывает глаза, не в силах больше смотреть на него. Нет, только не сейчас. Она чувствует, что если не закроет глаза, то просто сойдет с ума.

– Хорошо, – подтверждает он, словно она уже ответила, и когда она открывает глаза, то видит, как это уже нередко бывало, безучастное выражение его лица, пустоту. Словно все его чувства улетели куда-то, покинув тело.

«Будь у меня нож, я могла бы зарезать его», – думает она… Но снова не позволяет себе осознать эту мысль, а тем более додумать ее до конца. Это всего лишь далекое эхо, быть может, отзвук безумия ее мужа – такой же слабый, как шорох крыльев летучей мыши в заброшенном храме.

Тут же его равнодушное лицо искажается гримасой отвращения. Он встает, хрустнув коленными суставами. Оглядывает свою рубашку, чтобы убедиться, что на ней нет крови. Рубашка в порядке. Он смотрит в тот угол, где она рухнула. Там кровь есть – несколько лужиц и брызги. А из нее кровь течет все сильнее и сильнее. Она чувствует, как эта теплая и липкая жидкость смачивает одежду и растекается по телу влажным, нездоровым и каким-то жадным теплом. Эта кровь как будто хочет выплеснуть чужака из его крошечного жилья. Какая жуткая мысль – даже ее кровь взяла сторону ее мужа… какой бы безумной ни была эта сторона.

Он снова идет на кухню и остается там минут пять. Она слышит, как муж бродит там. В это время у нее действительно происходит выкидыш, и боль схватывает ее огненным обручем, а потом отпускает. Она отчетливо слышит, как что-то шмякается в лужу. Ей кажется, что она находится в сидячей ванне, наполненной теплой густой жидкостью.

Его длинная тень дергается на стене коридора, когда открывается и закрывается холодильник, а потом шкафчик (слабый скрип подсказывает ей, что это шкафчик под раковиной). Слышится шум воды, стекающей в раковину, а потом он начинает мычать какую-то мелодию – кажется, «Когда мужчина любит женщину». Как раз в тот момент, когда недоношенный плод выскальзывает из нее.

Когда он возвращается из коридора, в одной руке у него сандвич – естественно, он же еще не поужинал и теперь, должно быть, проголодался, – а в другой – влажная тряпка из корзины под раковиной. Он присаживается на корточки в углу, куда она отлетела после того, как он вырвал книгу у нее из рук и три раза сильно ударил в живот – бац, бац, бац, пошел вон, чужачок. Он начинает вытирать брызги и потеки крови тряпкой. Большая часть крови и прочего окажется здесь, у подножия лестницы, – именно там, где нужно.

Убирая, он жует сандвич. Штуковина между ломтиками хлеба похожа на поджаренную свинину, которую она собиралась приготовить с макаронами в субботний вечер, – что-нибудь вкусное, что они могли бы есть, сидя перед телевизором, и смотреть ранний выпуск новостей.

Он глядит на тряпку, ставшую бледно-розовой, затем в угол, а потом снова на тряпку. Удовлетворенно кивает, откусывает большой кусок сандвича и отправляется на кухню. Когда он возвращается оттуда в следующий раз, до нее доносится слабый звук приближающейся сирены. Возможно, это «скорая помощь».

Он проходит через комнату, становится возле нее на колени и берет ее за руки. Ее передергивает, и он хмурится оттого, какие они холодные, и начинает тихонько растирать, говоря:

– Мне очень жаль… Это просто… невезуха… та сука из мотеля… – Он прерывается, на мгновение отворачивается, а потом снова смотрит на нее. На лице у него кривая улыбка. «Кому я пытаюсь это объяснить? – кажется, говорит эта улыбка. – Вот уже до чего дошло, фу-у-у-у!»

– Ребенок, – шепчет она. – Ребенок…

Он сжимает ее руки, сжимает так, что ей становится больно.

– Плюнь на ребенка и слушай меня. Они будут здесь через одну-две минуты. – Да… «скорая помощь» теперь уже рядом, она завывает в ночи, как собака Баскервилей. – Ты спускалась вниз по лестнице и поскользнулась. Ты упала. Поняла?

Она смотрит на него и не произносит ни слова. Боль в ее лоне потихоньку стихает, но теперь, когда он сжимает ее руки, становится сильнее, чем раньше. Она действительно чувствует это и начинает задыхаться.

– Ты поняла?

Она смотрит в его запавшие пустые глаза и кивает. Вокруг нее распространяется легкий аромат соленой воды и меди. Теперь вокруг нее уже не кровавый сок – теперь она словно сидит в отвратительной луже разлившихся химикалий.

– Хорошо, – говорит он. – Ты знаешь, что произойдет, если ты скажешь что-нибудь еще?

Она кивает.

– Ты убьешь меня, – шепчет она.

Он довольно улыбается, словно учитель, сумевший выудить ответ на трудный вопрос у туповатого ученика:

– Верно.

Рядом с домом, на подъездной дорожке, мигают красные огни.

Он прожевывает последний кусок сандвича и, не торопясь, выпрямляется. Он пойдет встречать их в дверях – заботливый муж, с чьей беременной женой произошел несчастный случай. Прежде чем он повернулся к ней спиной, она хватает его за манжету рубашки. Он смотрит на нее сверху вниз.

– Зачем? – шепчет она. – Зачем ты ребенка, Норман?

На его лице промелькнуло выражение, похожее на страх. Но с чего бы ему бояться ее? Или ребенка?

– Это был несчастный случай, – говорит он. – Вот и все. Просто несчастный случай. Я тут совершенно ни при чем. И лучше тебе хорошенько помнить об этом, когда ты будешь говорить с ними. Да поможет тебе Бог.

«Помоги мне Бог», – думает она.

Снаружи хлопают дверцы; слышен топот ног, бегущих к дому, а затем металлический щелчок и скрежет каталки, на которой ее перевезут в машину. Он снова поворачивается к ней, набыченный, глаза – темные.

– У тебя будет еще один ребенок, и такого больше не случится. Со следующим все будет нормально. Девочка. А может, симпатичный мальчонка. Какая разница – кто, верно? Если будет мальчик, мы купим ему бейсбольный костюмчик. Если же девочка… – он делает неопределенный жест, – …шляпку или еще что-нибудь. Увидишь. Все так и будет. – Он улыбается, и от этой улыбки ей хочется закричать, как при виде мертвеца, улыбающегося в гробу. – Если послушаешь меня, все будет отлично. Хорошенько помни об этом, родная.

Он распахивает дверь, впуская бригаду «скорой помощи», и говорит, чтобы они поторопились. Говорит, что у нее кровотечение. Когда они подходят к ней, она закрывает глаза, с тем чтобы они не могли прочесть в них правду, и отключается, так что голоса их звучат откуда-то издалека:

– Не волнуйся, Рози, не переживай, это же пустяк, всего лишь ребенок, у тебя будет еще один.

Игла вонзается ей в руку, потом ее поднимают. Она не открывает глаз, думая: «Ну что ж… да… верно. У меня будет еще один ребенок. Я смогу его родить и увезти туда, где он его не достанет. Куда он не дотянется своими лапами убийцы».

Но вскоре мысль о том, чтобы оставить его – так и не превратившаяся в решение, – ускользает. Вместе с ощущением реального и разумного мира она проваливается в сон, сон вроде тех, что полностью поглощали ее, когда она была еще девочкой. Вот она бежит и бежит по лесной чаще или темному лабиринту, а за ней топает какой-то огромный зверь, страшное, безумное существо, которое настигает ее и в конце концов хватает, сколько бы раз она ни сворачивала, ни петляла, ни оглядывалась назад.

Природа сна понятна бодрствующему мозгу, но для спящего не существует ни пробуждения, ни реального мира, ни разума. Есть лишь жуткий или сладостный мир сна.

Рози Мак-Клендон Дэниэльс как во сне, как в полузабытьи провела в жутком мире своего безумного мужа еще девять лет.