Читать книгу Милостью Божьей - Светлана Гершанова - Страница 4

Живём отдельно от бабушки. Комната с тремя кроватями вплотную, двор с крепкими дощатыми воротами. Мама постоянно что-то готовит на двух кирпичах, тогда ещё стоило сказать, что хочешь есть, и она тут же начинала готовить.

Бабушка жила в двух кварталах от нас. Хорошо помню там мамину старшую сестру, тётю Любашу. Она кончила консерваторию, преподавала много лет.

Ведёт меня гулять и просит что-нибудь спеть. Я знаю множество звонких маршей, знаю про любовь, мы столько песен перепели с папой, когда ходили гулять к Дону. И я громко пою тётё Любаше наши с папой любимые песни.

– Музыкант из тебя не выйдет, к сожалению.

Оказывается, мама попросила её проверить, выйдет ли из меня музыкант!

– Не выйдет? Ну и что! Я и не собираюсь – музыкантом.

– А кем ты собираешься стать?

– Понимаете, я ещё не знаю. Например, сегодня мне хочется стать доктором, а завтра принцессой.

– Какой принцессой, откуда они в нашей стране?

– Ну, можно же думать, нарочно ты принцесса?

– Думать можно, – озадаченно соглашается тётя Любаша.

– Она у тебя фантазёрка, Томочка.

– Да, этого хватает. Так не учить её музыке?

– Какая музыка сейчас? Ты ещё большая фантазёрка. Война идёт, Юра неизвестно где, инструмента нет, а ты – музыка. Но знаешь, со слухом у неё неважно, а чувство ритма поразительное.

Это лето я помню чётко, день за днём.

У Вовки корь. Меня переселяют к бабушке и не пускают домой.

Помню острое чувство заброшенности, ненужности своей. Прихожу, стучу в глухие жёлтые ворота. Выходит мама, закрывает калитку за своей спиной, чтобы я и заглянуть не могла во двор:

– Я же не велела тебе приходить, что за упрямый ребёнок! Русским языком было сказано – Вовочка болен, ты можешь заразиться!

Потом заболела бабушка, и меня забрали домой. Я тут же слегла, конечно. Помню не саму болезнь, а выздоровление. Мы одни в комнате, кидаемся подушками и хохочем, особенно Вовка.

Чтобы услышать его смех, я готова опять и опять перебегать с одной кровати на другую за подушкой, которую он не может добросить до меня. Он слабенький и бледный после болезни, и такой счастливый смех!

И тут пришла мама, остановилась в дверях.

Вовик стоит на кровати с подушкой, я на земляном полу, босая, пух летает по комнате, и мы просто закатываемся от смеха.

– Перестаньте сейчас же! Бабушка умерла…

Зима. У нас уже своя комната, земляной пол, дверь прямо на улицу.

Сумерки у холодной печки. Мы сидим и ждём, когда вернётся мама. Темнеет, будто кто-то прикручивает фитиль у керосиновой лампы. Впрочем, её у нас уже нет, есть только тряпочка в плошке с жиром, но мама не разрешает нам зажигать её самим.

Мы сидим в темноте, притихшие, как мышата. Дверь открывается. Они здесь не запираются вообще, только на ночь мама накидывает крючок, который сделал из гвоздя сосед-киргиз.

Это он и пришёл, больше к нам некому приходить. Берёт Вовика на руки, протягивает мне жёсткую ладонь:

– Поднимайся, девочка, пойдём к нам, незачем сидеть в темноте и холоде.

Вовка обнимает его за шею, они такие друзья! Ведь наш сосед – хозяин лошади, арбы, и жеребёнка. Он обещал выучить Вовку на извозчика, когда вырастет во взрослого парня, а жеребёнок – в коня. А ещё он катает Вовку на облучке, даёт подержать кнут, и такое счастье светится на Вовкином лице!

Со мной у него другой разговор, два-три слова за день. Я понимаю, я ведь женщина, он и со своей женой и дочками так разговаривает, а сыновей у него нет. Иногда зайдёт за Вовкой, окинет взглядом комнату и пойдёт к двери. И я сразу берусь за веник.

Сейчас он уводит нас к себе. Пылает очаг, в комнате тепло и светло, жена и все три его дочки ходят вокруг, и чай дымится в большой пиале.

И приходит мама.

– Зачем вы забрали детей, у вас хорошо, но завтра им всё равно сидеть одним.

– Детей нельзя оставлять одних, киргиз не может этого видеть.

– Если я буду с ними, чем кормить?

– Дети не должны быть одни.

Ещё киргиз не может видеть, как женщина сама рубит дрова, железные от мороза. Он забирает у мамы топор:

– Иди к детям, топи печь, сейчас принесу.

Входит, борода и усы белы от инея, кладёт охапку дров и смотрит, как дымят сырые полешки.

– Пусти, я сам.

И вот огонь разгорается, я смотрю на его весёлую пляску, а за стеной – гудит, и ухает, и воет!

– Что это, мама?

– Не бойся, – отвечает за маму сосед, – это ветер, он объезжает белого коня.

Будто это всё было вчера… Через много лет откликнулось стихами:

А потом – огромное лето, почти мирная жизнь, только обрывки случайно услышанных разговоров – идут жестокие бои, потери огромные. Как там наши, живы ли, не ранены…

Писем от папы не было, мы получили только одно письмо, ещё в Грозном, я до сих пор помню его наизусть:

«Доехали благополучно, находимся на формировании».

Как только Ростов освободили, мама написала знакомым, хотела узнать самое главное, самое важное – нет ли писем от папы.

Почтальон – девочка-подросток, смуглая, чёрненькая, черноглазая. Она смотрела прямо на меня, когда входила во двор. У меня на лице, наверно, было написано такое ожидание! Я вставала с земли, где играла в камушки, или выбегала на порог…

– Вам нет ничего! Я бы сразу принесла!

И тут, наконец, пришло письмо. Девочка – почтальон несла его отдельно от остальных и кричала ещё издали:

– Танцуй, танцуй, Светка! Вам письмо!

– От папы? – с замиранием сердца спрашиваю я. – Он… живой?

– Не от папы, письма с фронта не в таких конвертах, это гражданское письмо, из Ростова. Ладно, можешь не танцевать.

Мама прочла его вечером. Она ходила по комнате с письмом и плакала, плакала, я никогда не видела у неё столько слёз, даже когда бабушка умерла.

– Мама, что там написано? Что-то с папой?

– Нет, нет…

– Наш дом разбомбили?

– Нет, нет, ох, Господи… Убили дедушку.

– В него попала бомба, да?

– Нет, нет… Его расстреляли на площади.

– За что? Он был партизан?

– Он был еврей.

У меня в душе что-то оборвалось и повеяло жгучим холодом.

– Я знала, я знала, – повторяла мама, – я так просила его поехать с нами! Не хотел быть в тягость никому. Я знала, знала!

– Значит, если бы мы не уехали…

– Да. Это было безумие – остаться!

– А папа тоже еврей?

– Да. Но он на фронте, только бы не попал в плен.

– Только бы не попал в плен, – повторила я, как заклинание.

– Поедем в Ростов, дом наш цел, будет крыша над головой. А вдруг там письма от папы? Ведь он не знает нашего адреса, а домой-то напишет наверняка. Как узнает, что Ростов освободили, так и напишет!

– Конечно, поедем домой!