Читать книгу Возвращение черной луны - Светлана Викарий - Страница 19

Когда спина Владимира исчезла в проеме двери вслед за спиной брата, Серега растерянно произнес:

– Кать, может мне уйти? Надо, наверное, уйти. Пойдем, Валька…

– Сиди пока! – скомандовала сестра. – Никто не гонит. Пока моется, надо подумать.

– В чем дело? – не поняла Лора. – Что происходит?

– Да я ж тебе не писала! – С досадой воскликнула Катя. – А все из-за этого паразита. – Имелся ввиду, конечно, Серега. – Провокатор этот. Он его два года травил. Петух, мол, ты петух! А каково Лехе! Сколь лет не по своей вине сидел. Так каким горем ему там далось – в этой проклятущей тюрьме свои законы, свои правила. Он же деликатный, Леха у нас. Да и кто б его спрашивал и с ним считался? А плакал как!.. Про все свои унижения со слезами рассказывал. Он вернулся, жить начал, бабенку себе одну присмотрел, и она вроде благосклонная к нему… А этот идиот, как осатанел! И разговоры заводит дурацкие и дразнит его и подначивает и собой хвастает. Вот какой, мол, сильный. А ты – слабак. Вот он и не выдержал. По-пьянке, опять же… Шилом пырнул этого придурка …в сердце, Лешка-то. Как еще жив остался Серега, непонятно. Может моими молитвами. И врачи изумились, как жив остался?

– Ну, ты и …! – не удержалась Лора. – Да как же ты мог-то…

– Бес попутал… Сам не знаю… Думал, думал, Лорхен!.. Все эти годы, что он в тюрьме был – переживал. Что?.. Не верите? Мне легко, что ли было? А почему так творил сам не знаю. Ну, сволочь я, такая я сволочь! И Бога молил все эти годы, чтоб вернулся Леха. Раскаивался. Валька, ну скажи за меня слово!.. Разве я не каялся?

Валентина торопливо закивала головой.

– Каялся, Лорочка, он. Видела б ты, как он каялся… Плакал по ночам все эти годы. Как вспомнит брата, так плачет. Так ему Алексея жалко. Он ведь днем, как дурак, а еще пьяный… ботает, что не попадя, язык ведь без костей. Везде нос свой сует, а меня-то он не слушается. Я для него дура распоследняя. Он никого не слушается… Авторитетов нет у него. Хоть директор совхоза ему скажет, что новый русский какой. Вот лбину-то расшибет об стенку – присмиреет. А потом сызнова. А переживал он, как подставил Алексея, истинно говорю, все эту амнистию призывал. Газеты до дыр зачитывал, где про амнистию…

– Ну, и что теперь? – растерянно спросила Лора.– Дикость какая! За что! За то, что ты его спровоцировал!

Потрясение было настолько сильным, что она не знала, как выразить боль и негодование, разом вскипевшие в ней.

– Вот про это я тебе и не стала писать, Лора. Больно было очень. Рука не поднималась. Сяду писать, только слезами листок залью…

Еда перестала дымиться, о ней все забыли. Катя плакала беззвучно, утирая слезы. Серега, охватив голову руками, насупленно молчал.

– Кать!.. Лорка!.. Да я все вынесу, чтобы он меня простил! Бля, буду, от сердца говорю! – вскочив, выкрикнул он.

По серым щекам его катились слезы, крупные как роса на рассвете, замершая на траве. Катя поднялась.

– Пойду, белье отнесу. А ты, Серега, сиди и в две дырочки свои посапывай. Лорка, пить ему не давай! Валька, головой отвечаешь! Главное дело твое теперь, молчать, Серега. – Она оглядела стол. – Девки, подогреть все придется. Валька, а ну давай со стола бутылки, я этому провокатору не доверяю. Лучше с собой возьму.

– Да это ж просто библейский сюжет какой-то! – воскликнула Лора, когда дверь за теткой закрылась. – Каин, Каин, где твой брат Авель?

– Ну, ты скажешь, Лорхен! Какой я Каин? Дурак я просто.

– Вполне на Каина тянешь. Только ты его морально убивал, а он стал защищаться. – Лора никак не находила слов, чтобы выразить свои чувства.

– А ты что думала, приедешь в русский деревенский рай? – огрызнулся Серега. – Пенки с молока, банька, березовый веник!.. Конечно, ностальгия! Слово на всех языках красивое. Но есть еще навоз, грязь, пахота, пьянь, блевотина, неустроенность… как было, так и есть. У нас ничего не изменилось. Ни в жизни вокруг, ни в башке. Понимаешь? Пять директоров сменилось уже, были среди них и порядочные мужики. Ого-го! Они готовы были работать и нам дать достойную работу. Но нельзя у нас так жить! В нашем царстве-государстве обстоятельства приравнены к законам! И работают они с точностью до наоборот. Если человек хочет добра – оно превращается в зло. Если человек хочет заработать себе денег – он получает нищету. И еще кого-то обездолит… в процессе. А потом все это в клубок гремучий совьется, и крутит, и жалит всех, пока все не обессилят.

Понимаешь, золотой середины не существует, этого самого золотого сечения! Все одни крайности. Одни только крайности в нашей русской натуре и в действительности. Директор хороший – оказывается просто утопистом. И проект село-солнце у него не получается, как у того исторического Кампанеллы, что ли… А другой, что теперь уже директор ООО – просто рвач и у него одна задача – вырвать побольше. А мы, простота народная, быдло человечье – между молотом и наковальней.

Так с чего нам меняться? Ну, ладно, я, – оболтус, пьяница… Но не все же такие. Вон Валька тридцать лет коров доит, бруцеллезом болеет, а ей что – зарплату хорошую дали? Дом построили? Пенсию обеспечили, чтоб хоть прожить? Я сдохну, она пенсию мою будет получать, как в Германии? Нет! Зачем мне тогда работать, ради кого стараться? Вот и живем одним днем. Страховку медицинскую и ту нам до сих пор не дали.

Нет, в нашей жизни того, что меняет человека к лучшему – ничего нет! А это ведь только от них, тех, кто наверху сидит, зависит. Политики драные! Чинуши оголтелые! Они оттяпали свой кусок властенки, деньжат на сытную жратву, да на баб пока хрен стоит…

Так зачем нам меняться? Зачем чертоломить на то, чтобы какой-то незнакомый мне чудак сытно жрал, катал на заграничных машинах девок и путешествовал по заграницам. Не хочу! Не хочу у него, у этого неизвестного мне господина в рабстве жить. Лучше так. Лучше пить буду. Русский человек с горя пьет и с радости. И пропадай жизнь!..

– Она уже пропала, Серега, твоя жизнь. Разве это жизнь? – печально произнесла Лора.

– Ну, пропала, так пропала. Хотя, как сказать. Ценности у тебя, Лорхен, свои. А ты думаешь, у меня их нет? Хоть малюсенькие, а все равно имеются. И вообще… Ты что из самой Америки приехала мне морали читать?

– Да пошел ты! Твоя жизнь принадлежит тебе, делай с ней что хочешь. Но у Лехи после той ходки шанс был выбраться из дерьма… а ты…

– Не было у него шанса! Это только так воображается, такими учительницами арифметики, как ты! Его бы по той ходке друганы по тюряге достали. Я ли законов не знаю! Все повязаны, все обязаны. Только сильный вырывается из этого круга. По молодости я сильный был, кое – как отбился. Чуть не замочили. Но отбился. А у него все по-другому. Сил у него, в молодости уже не было. Не было их никогда! Интеллигентный он, романтический… Ему бы в другом семействе родиться. Сыном директора завода или какого-нибудь начальника. В городе. А лучше подальше. В столице, например. На худой конец, в Свердловске или Тюмени. Может в Омске. Не знаю. А его вот угораздило здесь! А здесь, в этой природе – силы нужны не дюжинные! Разруху эту надо понять сначала, принять, а потом начать преодолевать… А как преодолевать, если тебе двадцать с небольшим, ты хорош собою и гармон твой играет лучше всех! Не преодолеть искушений этих, желаний… базы нет, воспитания этого самого… Фундаменту!

Все равно бы спокойной жизни, о которой вы с Катькой для него мечтаете, не получилось. Потому что он, как и я – меченый! Мы другими быть не можем. Нас сломали еще в молодости, а может еще раньше. Большая рыба маленькую целиком глотает. Только где, когда – знать бы!.. И ты, Лорхен, это нюхом своим стервозным учуяла, что и тебя могут поломать… вот ты и убежала из этой огромной тюрьмы на волю.

«А ведь он прав, – подумала Лора, – разве меня не ломали?»

Память угодливо подкинула картинку: Сладострастная физиономия патологоанатома Цишина, склоненная над ее лицом. Его узкие, лезвиями губы, впивающиеся в ее рот. И запах, пронзительно тонкий запах тления… Лора резко развернулась, скинула картинку под ноги, как учил ее американский психоаналитик, растоптала. «Пошла вон, лихоманка, во тьму ночную, в овраг зыбучий, в глубь морскую, где и рыба слепа». – Закончила русским заговором, подслушанным в детстве у бабки Ольги Петровны.

– Ты, Лорхен, просто ничего не понимаешь в нашей жизни. Не русская ты уже. Может, тебе на чужбине сладкое и не в горчицу. А нам на родине и хрен за леденец. Русский простой человек без родины не живет. Слишком далека ты от родного народа. Кто-то приблизительно так говорил из литературных классиков или из политиков. А ты же иностранка! Эти пенки, веники, груздочки, огурчики теткины опротивят тебе через неделю. И уедешь ты в свою цивилизацию. А мы тут помрем сами по себе и вместе со своей исторической родиной. Потому как судьба наша такая. И будем мы лежать на родном погосте, вместе с нашей прародительницей. И журавли над нами пролетят. Милые наши журавли!

И ветры нас обдуют. И береза желтый лист обронит. И ежевика на могилке вырастет. Сладкая черная ежевика на могилках самая-самая!.. Давай за это выпьем, Лорхен! Вот за это только и стоит выпить. Ни за здоровье, ни за что другое. А только за это – как за вечную ценность. Опять же говорит русская пословица, именно про нас – доля есть, да воли нет.

– Философ доморощенный! Катя забрала обе бутылки. – Напомнила Лора.– Сердце щемило, говорило, прав твой дядька, деревенский алкоголик, прав.

– Несмотря на то, что в общих рассуждениях ты прав, – вынуждена была признать она, – ты не прав в частностях, и это тебя губит. Думай о себе, а не об общем.

– И я также говорю. А он – заткнись, да заткнись! Я, говорит, радею за все человечество, а не за себя. – Вставила свое Валька.

– Все человечество любить легко. Себя любить трудно. А ближнего, как трудно любить! И хочешь, а не получается! Я вот, Вальку разве не люблю? Люблю. А за что ж ее не любить?

Валька даже зарделать от признания, засияла глазами, опухшие руки свои стала гладить.

Впрочем, дальше Серега распространяться о любви к Вальке не стал, но она уже и услышанным была горда и довольна.

– Об этом еще русские классики писали.– Вздохнула Лора.

– Не скажи! Проблемы отцов и детей резко изменились. Другие теперь программы. Как выжить, брошенным своей страной, системой… Впрочем, это я не о себе. Я, как всегда, не жалуюсь. А что касается тебя – думай о себе… Ты правильно, по-американски думаешь. А мы русские. Сколько бы ни думал, русский человек все равно заскучает. Обречен он на скуку смертную в своем родимом захолустье! А вот об общем думать и приятно, и благородно.

– Не велено тебе пить! – зашептала ему Валентина. – Хватит про программы да, про думки свои. Поешь лучше. Ты ж три дня ничего не ел толком.

– Мне что впервой? Да это ж грех – рубать такой закусон, и не опрокинуть стопарик! – на губах Сереги снова зазмеилась улыбка, он снова был готов балагурить. Морщины на помятом лице слегка разгладились и лукавые глаза ярко по-горчаковски заблестели.

А Лоре стало маетно. Она поднялась и пошла во двор.

Этот запах едва не опрокинул ее с порога. Запах детства, в котором смешался аромат душицы, затерявшейся в сене, сырокопченого свиного окорока, подвешенного на черном потолочном крюке в холодном амбаре, вместе с запахом скисшего молока, забытого в алюминиевой кружке на узком подоконнике сенец и пыльной сутемени, попрятавшейся по углам. А еще деревенских пряников, испеченных из грубой серой муки, посыпанных сверху сахарком, с грубым узором, сделанным вилкой для красоты и пропеку, заложенных от ребячьих глаз на долгое храненье в старой дырявой кастрюле… Она прислонилась к косяку двери и замерла, вбирая в себя, каждой порой своего существа эти струи, идущие с разных сторон.

В крыше крытого двора с конца марта месяца были отворены окна, и сквозь них виделось небо – темно-синее в звездах. Сколько ни смотрела Лора в небо, а запомнить звезды никак не могла. И где эта Венера, которая делает ее для всех желанной женщиной? И где этот Меркурий, который приносит деньги по одному ее желанию? Но сейчас подглядывающие в окно крестьянской крыши звезды показались ей как никогда далекими.

Катя, оказалось, сидела на лавочке у бани. На коленях, в переднике лежали перед ней две бутылки водки.

– Выходят уже мужики. Намылись. – Сказала она раздумчиво, завидев Лору. Сказала так, словно после их выхода произойдет что- то еще, к чему надо готовиться. Впрочем, так оно и было.

– А я все в себя придти не могу от неожиданности. Сколько сегодня всего свалилось. – Вынула из кармана передника рюмку – Выпьем, Лорка! День-то, какой великий!

Они выпили по очереди, не ощущая горечи водки.

– И пацанов до сих пор нет. Вот ведь варнаки! Могут и не придти. А ты тут переживай за них всю ночь. А сука та крашеная и думать забыла о детях своих. Шляется где-то…

Дверь бани открылась, и вместе с клубком пара вывалились мужики. Одетый в чистые слегка коротковатые для него брюки и хлопковую хорошо отглаженную рубашку с коротким рукавом, Алексей выглядел очень молодо. Порозовело вытянутое бледное лицо с прекрасными черными горчаковскими глазами, словно нарисованными художником. И вот что отметила про себя Лора – ни единой наколки на руках, ни печати тюремной, которая запечатлевается в облике, взгляде, движениях. И это после стольких лет тюрьмы!

Сели за стол снова и Лора отметила про себя как ест Алексей Горчаков – без жадности, спокойно, несет ложку ко рту бережно. Плечи выпрямлены, голова слегка склонена, глаза видят сотрапезников. Он ел так, как будто бы только и делал в жизни, что пировал в ресторанах да по гостям ходил. А Серега, так тот просто навис над едой, локти на столе, торопится, ест шумно, смотрит в тарелку и будто удивляется – куда так быстро исчезает пища?

«Чисто, дитя». – Говаривала про него мать Ольга Петровна.

«И это братья! – изумилась Лора про себя. – Какие же они разные. И как сумел Алексей сохранить в тюрьме это благородное спокойствие, эти манеры?»

Лора помнила, что Алексей всегда отличался спокойным нравом, не суетился, не терпел торопливости, делал все обстоятельно. За что бы он ни брался, все получалось у него отлично. Но с девушками не везло с юности. Одна не дождалась его из армии, вторая не оценила его романтической натуры, ушла к другому, который трепал ее и не ценил. А Алексей окончательно разочаровался в женщинах, которые даже не пытались понять глубину его спокойного, жертвенного, но пылкого внутри характера.

Сейчас Алексей не смотрел на брата. Зато, поднимая глаза от тарелки с нежностью и глубокой тоской, вглядывался в лица Лоры и Кати, то его взгляд останавливался на лице племянника. Серега боялся смотреть в его сторону.

Поужинали молча, назначенный в честь приезда Лоры пир, неожиданно перешел в тихий ужин. Катя сидела рядом с Алексеем, и все подкладывала ему.

– Ешь, ешь, родненький мой братка, – приговаривала, – отощал на тюремных харчах. Ну, да ничего. Откормлю я тебя, отогрею.

Выпили еще по паре рюмок, и хозяйка скомандовала отбой. Серега с Валентиной удалились. Владимир вышел с ними, чтобы сделать обход деревни, надеясь, что его пацаны где-то неподалеку.

– Кать, ты постели мне на печке, – попросил Алексей, – страсть как мечталось на печке поспать, дома… Мамаша говаривала: На печи всегда красное лето… Помнишь?

Лоре тоже хотелось спать, она просто рухнула на мягчайшую пуховую перину в кровать, украшенную до сих пор сияющими серебряным блеском металлическими набалдашниками. На этой кровати некогда зачали ее мать с отцом.

Катя легла последней.

– Спокойной ночи! Полезла Катерина на свою перину.

Она еще повыглядывала в окна, в ожидании сына с внуками, повздыхала и, наконец, затихла, высвистывая носом лишь тонкую трель. И на эту трель, как на гудок, сообщивший о конце дневной смены, завозились под полом мыши, запищали, зашуршали старой соломой.

Одна жизнь угомонилась, другая вступила в нее.

Владимир дважды обошел деревню, – пацанов, как корова языком слизала. Не было их ни у клуба, где молодежь постарше устраивала дискотеки, ни у старицы, где молодняк жег костры, сообщая небу о себе. Свет во всех окнах погас, деревня успокоилась, угомонились собаки. Только слышен был вздох коров в летних пряслах да фырканье разомлевших после вечерней кормежки свиней в своих узких стайках.

В горчаковском дворе бряцал цепью овчарка Дин, тоже не спалось, видимо, – ему сегодня пришлось полаять на незнакомых людей, побеспокоиться, и даже обильный ужин с праздничного стола не принес старой собаке успокоения. Владимир присел на лавочку, закурил. Собачка Малышка, заслышав его, вылезла из-под ворот и уселась рядом.

События последних часов этого вечера были настолько волнующими, что он забыл о своей, кажется, навечно поселившейся в его груди боли. Он сунул руку в карман и яростно скомкал извещение. Это извещение пришло утром, а днем он уже побывал в милиции, в знакомом кабинете, путь к которому его ноги знали наизусть.

Майор Виктор Петрович Катенин, ведший дело об исчезновении его жены Ирины Кудиновой, наконец, известил, что дело закрыто, – в соседней Омской области был найден труп женщины, по всем приметам совпадавший с описанием Ирины. Главной приметой были две золотые коронки на зубах, стоящие подряд – на третьем и четвертом зубе с правой стороны. Майор спросил, не желает ли он съездить на опознание? Владимир отрицательно покачал головой.

Так как других живых родственников у нее не было, вопрос снимался.

– Почему вы не спрашиваете, при каких обстоятельствах погибла ваша жена? – поинтересовался Катенин.

– Не хочу. – Владимир поморщился. – Какая разница. Смерть есть смерть. У нее могла быть только эта смерть. Другой не заслужила она.

– А останки? Забирать останки вы тоже не будете?

– Зачем, если ее похоронили? Пусть покоится.

– Логично, – закончил майор, но чарез паузу добавил, – похоронили под номером. Без креста. Все равно не по-людски. Впрочем, дело ваше. Вас можно поздравить, как это ни странно звучит.

– Да совсем это не странно, во всяком случае, для меня. В каком-то смысле, да, можно поздравить. Хотя бы потому, что история эта закончилась. Устал я за четыре года, вы не представляете… Дети к тому же измотали.

– Стало быть, дети не совсем благополучные? – с осторожностью в голосе поинтересовался майор.

– Стало быть. – Вздохнул Владимир. – Не справляюсь, и сладу никакого с ними нет.

– Ну, бывайте, Владимир Петрович. Всяких благ вам. – Напутствовал Катенин. – А дети, это, конечно, не дай Бог никому. К тому же без матери. Какая никакая мать, а это лучше, чем ее нет никакой.

– Не знаю. – Честно сказал Владимир.

Спускался со второго этажа по лестнице – ноги были ватными, держался едва не обеими руками за перила. Неужели история эта закончилась, и его больше не будут подозревать в убийстве собственной жены? Больше он сюда не придет. Заключение о смерти Ирки ставило точку. Но точка ли это?

– Что я скажу пацанам? – впервые за весь день задал он себе вопрос. – Может, лучше молчать дальше. Они-то, поди, ждут ее, надеются на возвращение. Может, эта надежда им помогает, дома удерживает. А если сказать, окончательно почувствуют себя сиротами – хуже будет. Убегут сдуру. С них станется. Убегали ведь. Первый раз ссадили их с поезда на станции Петухово, на границе Казахстана и России. Второй раз упороли аж к Красноярску автостопом. Истории по дороге сочиняли о больной бабушке, которая их ждет, не дождется в далекой сибирской деревеньке. Страсть к передвижению у них, видно, уже была в крови от матери. Ездил он в тот приют, привез назад – отмыл, одел, а потом выпорол ремнем – неделю оба на задницы сесть не могли. Присмирели вроде. Но надолго ли? Дома стенка шведская, гантели, гири, штанга – все для них, лишь бы удержать. Ан не выходит. И все, старший, Димка заводит, исподволь, тихо-тихо… Учеба напрочь запущена, оба второгодники, хотя такие ушлые ребята, и так быстро и красиво соображают, что дураками вряд ли можно назвать. Но ум какой-то колючий, нервный, извращенный. Старший в уме что-то держит всегда такое, что страх берет заглядывать в голубые, прозрачные, острые, как лезвия его глаза. И каждый раз узнает он в нем мать, повадки Иркины подлые, хитрые, воровские. А Олежка просто хвостом, в услуженье у него.