Читать книгу Возвращение черной луны - Светлана Викарий - Страница 4

Под сенью святых братьев Петра и Павла притулился приграничный сибирский городок Кручинск. Стоял он на высокой круче, отчего и получил свое простое название, а внизу дымился туманами глубокий лог, где протекал, стремясь влиться в батюшку сибирский Иртыш, неглубокий скромный сынок его Ишим. Вдоль Ишима грядой тянулась горькая линия озер. Испокон века добывали там соль оседлые русские и кочевники-казахи.

Золотые купола, расписные маковки за толстостенными каменными заборами святой обители… Колокол слышно далеко… Святые Петр и Павел надежно охраняли город вот уже триста лет. Шквалы жизненных чересполосиц прошли сквозь него, как вода через песок – татаро-монгольские тьмы на низконогих конях и мирные, кочевые кибитки степняков, с идущими следом табунами игреневой да гнедой масти. Память о воинских доблестях сибирских казаков навсегда сберегла эта земля. И над грядой солено – горьких озер этого просторного края пролетели легенды о гордых казахских ханах и о генерале Колчаке. Сюда по легендарному Шелковому пути гнали на ярмарки рыжих верблюдов и белых аруан, груженых дорогими коврами и пряностями, а назад угоняли скот, нагулявший жир на самых сочных и чистых травах, угоняли самых резвых кобылиц, знающих истинную свободу и нежность ветра в серебряной гриве.

Новокаменка, и ста лет не прошло, была перевалочным пунктом, сюда засылались, направленные в глубину степи купеческие татарские тюки, наполненные аршинным товаром – миткалью, бязью, ситцем для казаков и шелком и бархатом для богатых кочевников. А отсюда зимние обозы грузились бочками, наполненными знаменитым сливочным маслом Сибири, топленым салом, кожевенным сырьем, даже замороженными кишкками с боен.

Комковой, головчатый сахар, галантерея и скобяные товары, плиточный чай, стеклярус, чугунные казаны, латунные – с чернью браслеты и дутые серьги под золото для радости девок, падких на блесткое. Все имело здесь спрос: украшенные медным орнаментом сундуки, караванный плиточный чай из Индии, позументы для казаков и десертные красные вина для любителей.

Украшенный медным золотом сундук прадеда Георгиевского кавалера Евсея Семеновича Горчакова, участника знаменитого Брусиловского прорыва германского фронта в Первую мировую войну – был для Кати реликвией. Ольга Петровна – мать, завещала ей свято беречь память о родине, горчаковской отцовой линии.

В сундуке лежал черный парадный мундир с поблекшими на рукавах галунами, широкие шаровары с лампасами из тонкого синего сукна, там же хранились три дедовских Георгиевских креста – один за битву в армейском корпусе сибиряков под Вафангоу, два за лихую рубку в доблестной армии генерала Брусилова.

Ведерный самовар с фамильным тавром тульских заводчиков братьев Баташевых занимал почетное место в горнице, а по праздникам, впрочем, которых становилось на его веку все меньше, он вздувался, шипел, накаляясь солнечным жаром. В нарядную Троицу Катя Горчакова в память о горчаковской линии, всегда разжигала знаменитый самовар во дворе – грех в великий праздник запирать себя в стенах, – выставляла на стол свежеиспеченные обливные шанежки и творожные ватрушки, янтарно-хрупкий свой знаменитый на всю Новокаменку хворост, ставила пару лафитничков, счастливо сохраненных матерью с вишневой и малиновой наливкой собственного изготовления и тонкостенный сервиз, с которого она не спускала глаз во время застолья.

Захмелев, кто-то из седоусых стариков обязательно вспоминал старинную походную песню, с которой уходили прадеды на последнюю Мировую войну.

Это была последняя заветная песня сибирского казачества. Пели ее сердцем, полным неизбывной печали по невозвратному прошлому, по яркой молодости, украшенной любовью и верой в завтра, по неожиданно ушедшей радости, которая наполняла душу трепетом жизни. Молодо, отрадно звучали голоса в потемневшем воздухе, в вышине блистал остророгий месяц. И каждый что-то вспоминал из жизни своих близких, родной Новокаменки.

Катя вспоминала зимы своего детства, белые-белые, искрящиеся до ломоты в глазах снега, если смотреть в окошко долго-предолго, ожидая увидеть игреневой масти лошадь, впряженную в сани, из которых поднимается рослая фигура деда, воротившегося из обоза с гостинцами.

Из Новокаменки зимней дорогой шли обозы с круговыми слитками топленого сала с салотопен на Кокчетав – владения казачества Второго военного отдела Сибирского войска, Курган, Петропавловск, Макушино, Петухово, Атбасар. Извозный зимний промысел был хорошим приработком для семьи Горчаковых, которая особым достатком среди станичников не отличалась. Но и позора не имела – потомки Георгиевского кавалера все были работящие, красивые, смекалистые.

Это и была родина Лоры Горчаковой, здесь судьбе было угодно породить эту дерзкую, бесстрашную девчонку. Дурниной закричала она, придя в мир, когда молодая акушерка и по стечению обстоятельств родная тетка Катя подхватила ее на руки.

– Полинка! Девчонка у нас! – звонко на всю родильную перекричала младенца Катя. – Слышишь, девчонка! Лорка наша! Как и хотели! Именно Кате суждено было принять свою племянницу, дочь старшего любимого брата Бориса. Да только братка в это время отсутствовал, подался на заработки на Жаман-сопку. Как сдурел он! Катя этого понять не могла. Целый год, придя из армии, добивался он Полинку Долину, а едва забрал из родительского дома, бить начал, по бабам побежал, словно кто опоил его приворотным зельем. И бегал бы дальше, если б отец Полины – строгих нравов мужик, не забрал дочь. Полинка, жена не венчанная была не в себе – отец приказал от ребенка отказаться. Мол, не нужен он нам. Раз не нужна ты семье Горчаковых, а Борис обращается с тобой, как с сучкой безродной, то и ребенок их, нам, Долинным, не нужен. Обиделся Матвей Евграфович на Горчаковых, упрек свой сделал, отчеканил каждое слово. А слово его в краю имело вес золота. Запретил жене своей Галине Ивановне ходить в роддом. Галина Ивановна в ногах валялась:

– Дочь-то у нас единственная! Смилуйся! Это ведь грех, Матвеюшка! Что же здесь дурного, грешного, коли придет в нашу старость дитя нам на радость? Внук или внучка – человек! Кровинка наша! Неужто, ты оставишь его? Люди чужих берут, а это родное. Не греши, Матвей Евграфович!

Но Долин неумолим остался. В Бога не верил, какие уж тут бабьи слезы! Школа его жизни началась с сиротства и батрачества на молоканке богатого тестя, откуда он и украл шестнадцатилетнюю Галю свою – богатую невесту. А что толку? Проклятье вслед молодым и отчуждение от дома родительского ожидало пригожую Галю и нелегкая жизнь с суровым и малоразговорчивым Матвеем Долиным. Жизнь он провел в труде и честности, истовой праведности. А потому предельной честности требовал от других. Так что розы-мимозы его не трогали.

Но надобно жить, как набежит. И тогда Галина Ивановна пошла к соседке татарке Фатьме Юсуповой, доброй женщине на улице Новомечетной. Та была замужем за чеботарем безногим, инвалидом с войны. Жили они в жестокой бедности, во времянке, вросшей в землю. В единственной комнатенке в койках по двое спали. Здесь же глава семейства обувку для всей улицы подшивал, а Фатьма перешивала пальтишки да штаны на старой зингеровской машинке. Зато детей они едва ль не каждый год на свет пускали. С радостью. И за три месяца до того, как появиться на свет Лоре, породили они черноглазую девчонку Файку.

Галина Ивановна тупо смотрела, как Фатьма ловко завернула Лору в Файкины плохо простиранные хозяйственным мылом байковые пеленки. Полюбовалась младенцем, сказала свою мусульманскую молитву, с жалостью и пониманием прижала к полной груди.

И отправилась Галина Ивановна с дитем и новоиспеченной матерью Полинкой Под Гору к бабе Паруше, местной врачевательнице. Приняла она Полинку с Лорой. Лечила обеих, испуг выливала, сполохи, сглазы. Охраняла, берегла от людей и слухов. Галина Ивановна прибегала навестить, поплакать вместе с дочерью, потетешить внучку.

Ровно через год, в августе Матвей Долин появился в калитке саманного домика бабы Паруши.

– Ну и выстарело у тебя здесь все, Прасковья Никитична! – заявил он, обведя хозяйским глазом гибнущее старушечье подворье.

Тут Лора и вышла к нему своими ногами – пухлощекая, с венчиком рыжих волос и с такими яркими голубыми глазами, что Матвей Евграфович зажмурился. Губы его задрожали. Махнул рукой, как отрезал:

– Полинка, сбирайся домой, хватит по людям скитаться! А с тобой, Прасковья Никитична, за доброту я рассчитаюсь. Только лихом не поминай. Сам себя не помню, сердце окаменело. Вот что я, чертяка, наделал! А эта пигалица малая вмиг растопила каменное сердце мое. Прими благодарность, Прасковья Никитична, и за все прости.

И рассчитался сполна. До ноябрьских крышу перекрыл, стены поднял, печь переложил, ветхий забор заменил. И печатью своей знаменитой поставил весной на окна ставни с затейливыми голубыми наличниками, красоты необыкновенной. Этих наличников месяцами добивались поселенцы станицы с татарским названием Маканча, где жили Долины. Честью было иметь такие наличники от самого мастера Матвея Евграфовича Долина.

А Борис появился вскоре. Был он высок, скроен ладно. Шапка пушистых курчавых волос и иссиня-черные горчаковской породы казацкие глаза не могли оставить девчат Маканчи равнодушными. Но было в нем что-то нерадостное и даже печальное. Словно какое-то клеймо. Смысла этого знака Катя тогда понять не могла, любила она старшего брата до одури, защищала его и во всем оправдывала. Катя все сделала, чтобы брат вернулся к Полинке. По пятам за ним ходила, убеждала, говорила о семье, как о ячейке общества, ведь именно этому учили их на собраниях в медицинском училище. О голубоглазой дочке – будущей надежде советской родины говорила ему Катя, чтобы сердце его, ставшее куском льда, оттаяло.

И Борис вернулся. Правда, ненадолго. И не на радость Полинке Долиной, хоть она и поменяла фамилию на Горчакову.

Эх, молодость! Сколько ошибок, сколько потерь! За надеждами, за мечтами и не заметишь, как красивая свежая молодость превращается в живой труп. Ходишь, дышишь, ешь, трудишься, страдаешь… Неужто, это и есть жизнь – дар Божий? Откуда же тогда страдания? Болезни? Одиночество в душе стылой?

А ведь старик Долин упреждал дочь: «Если чего и надо беречь, так это честь смолоду, чтобы не сожалеть потом о содеянных грехах. Чтобы стыдно тебе не было ни за одно слово тобой произнесенное. Ни за один поступок».

Любовь дочери мастер в расчет не принимал, блажью считал маету и слезы, которые она лила по Борису.

Борис не проявлял к семье и подрастающей дочери ни любви, ни особого интереса. И даже когда встречал жену с дочерью в городе, смотрел сквозь Лору, как сквозь стекло, как сквозь воду. Полину этот взгляд пугал, а Лору злил.

– Противный он. И на отца моего совсем не похож.– Говорила Лора матери.– Зачем ты с ним разговариваешь?

С Полиной они все-таки разошлись, и он продолжал переходить от одной женщины к другой, попадая из одних жадных рук в другие, из горячей постели в холодную. Полина снова попыталась устроить свою жизнь, и снова неудачно. Мужчины не держались за нее, не находя в ней чего-то главного для себя и уходили к другим, хотя были те вовсе не краше Полины, и неяркая, но спокойная красота ее угасала, как угасает букет полевых цветов долго простоявший в воде, которую забыли поменять.