Читать книгу Голоса и Отголоски - Тамара Николаева - Страница 11

Таганрогская собака и непонятная старуха

В Быково мы прожили совсем немного, тем же летом училище перевели в Таганрог. Нас поселили в большом частном доме, выделив небольшую комнату окнами в старый сад. В двух других комнатах жила еще семья – летчик, его жена – с белой косой вокруг головы, мой ровесник Борька и трехлетняя пухлая Наташка. Она в доме – королева. Потому что ее любит хозяйская собака – крупная светло-серая немецкая овчарка, к которой все относились с почтением. Она не просто собака, а премия хозяйскому сыну-пограничнику за хорошую службу.

Утро. Из детской вытопывает Наташка. Увидев малышку, собака начинает весело колотить хвостом, радостно повизгивать. Потом непременно лизнет Наташку в щечку и ляжет на ее башмачки. Днем собака ходит рядом, зорко поглядывая вокруг. Даже крикливой матери не позволяет повышать голос на девочку – тотчас показывает клыки. Собака была рослая – золотые Наташкины кудряшки сияли вровень с холкой сторожа. Взрослые смеялись, а мы с Борькой подвигались к Наташке поближе. Бывало, и нашим носам доставался шершавый «полизуй». Мамы, уходя на базар, оставляли дом незапертым.

Однажды в летний день пришли ко двору шумные цыганки: «Позови маму!» «Мамы нет», – отвечаем хором. «Нет?» Они смело входят в дом и начинают складывать в большую с кистями скатерть статуэтки, чашки… наверное, и что-то более существенное – не помню. А статуэтки – помнятся. Соседи наши несколько лет жили в Германии – оттуда статуэтки и всякие флакончики, к которым мама Борьки и Наташки нам строго приказала не прикасаться. Мы кричим: «Нельзя трогать!» Цыганки смеются. Завязывают скатерть узлом и выходят на крыльцо. Спускаются со ступенек… Поперек калитки лежит наша собака. Цыганки шаг – собака рычит утробно, басом, показывая огромные клыки… Они и так и сяк, кидают ей хлеб, собака на подношения ноль внимания, не дает им даже шевельнуться.

Цыганки уже бросили узел, уже за нашим забором собрался табор. На шум и гам прибежали дети и взрослые из соседних домов. Наконец, пришли наши мамы, а тут представление – и пляски, и плачи. Горластая, не хуже цыганок, мама Борьки и Наташки прокричала все ругательства, какие знала.

Уже по обе стороны забора устали все – и табор, и соседи. А две цыганки, еле живые, стоят как статуи. И шевельнуться не могут. Чуть вздохнут погромче, шерсть на загривке овчарки встает дыбом. Там, на улице, давно кончились пляски, соседи уже начали приносить злосчастному табору хлеб… Полтабора уже спит тут же под забором. Мамы просят овчарку отпустить этих дур. Пришедшие к вечеру папы тоже пытаются вставить слово. Ничего не помогает. Обессилевшие цыганки мешками висят на перилах крыльца.

Ночь. Наконец приходит с дежурства из госпиталя хозяйка. Обычно строгая и неразговорчивая, а тут улыбнулась собаке: «Молодец!» И, повернувшись к мамам: «Свой долг знает!» Потом табору: «Чтоб духу вашего здесь не было!»

Нас, полусонных, отправили спать.

Так поняла-почувствовала, что собаки – существа разумные. Позднее, из наблюдений за собственными собаками, кошками, кроликами, множеством других животных, уверилась – есть у них разум, юмор, понимание – что хорошо, что плохо. Разумеется, не такое, как у людей, но есть. И память, и привязанность. С тех пор научно-популярные книги – мое любимое чтение.

Другая таганрогская история сотворила со мной что-то особенное, неподвластное моему тогдашнему пониманию. И пробудила во мне страсть ко всякого рода писанию.

Хозяйский сад был настолько запущенным, что все там росло, как само того хотело. И сад стал нашим с Борькой владением. Мы туда убегали от Наташки и становились совершенными разбойниками.

Однажды Борьку за какую-то провинность оставили сидеть в доме. Я бродила по саду одна. И вдруг увидела за дырявым забором в глубине соседнего сада старуху.

– Иди-ка ко мне! – поманила она меня. Я оглянулась в поисках калитки.

– А ты в дырку лезь, – посоветовала старуха.

Я пролезла. Этот сад был еще запущеннее – весь зарос колючей малиной и ежевикой, подойти к старухе можно было только по едва заметной тропинке. Да и то, стараясь не запутаться в низких корявых ветках деревьев.

– Ты откуда приехала? – строго спросила старуха.

– Из Переславля-Залесского, – испуганно ответила я.

– А… – сразу смягчившись, старуха вынула из кармана фартука листы бумаги и желтый карандаш. – А вот тебе и молитва. – Она протянула мне сначала листок, исчерченный ровными строчками, а потом листы чистые и карандаш. – Вот перепиши эту молитву на все листы, потом порви их и раскидай по дворам хороших людей.

– Ага, – согласилась я и тут же спохватилась, – только писать я еще не умею.

– А ты перерисуй, – предложила старуха.

И пока я внимательно рассматривала то, что держала в руках, старуха исчезла.

Как сквозь землю провалилась, испугалась я. И, крепко зажав все бумаги, вылезла в ту же дыру в свой сад.

Догадываясь, что получу взбучку и за дыру, и за листы, я спрятала их в каком-то ящике на ножках, стоявшем в углу «нашего» сада. Но бумажки никак не выходили из головы.

Я стала прятаться от Борьки, бежала к ящику, доставала бумаги и старательно перерисовывала знаки на чистые листы. К тому времени уже догадалась, что это были буквы. Получались они почему-то разновеликими и не всегда влезали на один лист, приходилось чертить продолжение буквы на следующем. Через несколько дней буквы стали слушаться. И наконец, мне удалось весь текст (гораздо позже я узнала, что это так называется) уместить на одном листе. Я пошла к соседнему саду искать странную старуху, чтоб показать ей написанное. Было немножко страшно. Дошла до старого, развалившегося дома. Дверь его была наполовину оторвана от дверного проема и висела поперек входа. Вдруг из-под двери выскочила собака. Не знаю, кто кого испугался больше… мигом выскочив в наш сад, задвинула дырку тем самым ящиком на ножках. А бумаги? Куда деть бумаги? Вспомнила повеление старухи и помчалась по улице, отрывая куски от каждого исписанного своего листа.

Улица была недлинная, и лист скоро кончился. Исписанными были не все листы, что дала мне старуха. И на оставшихся стала, прячась от всех, писать буквы. Для самой себя.

Вскоре отцу дали очередной отпуск и мы поехали к маминой маме в Муром. На дороге к центру города возвышался огромный храм. Темно-синие его купола-луковицы сверкали звездами. По белым стенам шел поясок из зеленых квадратиков. На каждом были выдавлены цветы, или львы, или какие-то лица. Ничего красивее я до сих пор не видела. И мне захотелось войти в узорчатую дверь.

– С ума сошла! – рассердилась почему-то мама. И я решила уговорить бабушку…

Бабушка в Бога не верила, у нее даже ни одной иконки не было. Но ее удивила моя просьба, и она согласилась:

– Только сначала надо найти, кто будет твоим крестным. Я подумаю.

Она думала несколько дней. И однажды сказала маме, что возьмет меня с собой в гости к знакомым.

Мы пришли к большому трехэтажному дому. Большая комната, куда нас привели, вся была уставлена полками с книгами. И я пошла их рассматривать, а о чем бабушка говорила с высоким седым стариком, мне было неинтересно.

Старик подошел ко мне, спросил, слышала ли я что-нибудь про Бога. Я тут же вспомнила таганрогскую старуху и листы с молитвой, исписанные мной желтым карандашом. Старику эта история понравилась.

Так у меня появился крестный – самый знаменитый в городе врач – Иван Иванович Беклемишев. Это я узнала, конечно, потом, как и… Впрочем, все по порядку.

На другой день бабушка опять собралась в гости. Никто не удивился, бабушка отличалась компанейским, веселым характером, немножко хитроватым, немножко пронырливым. Не зря фамилия у нее была – Жук.

– Ничему не удивляйся, – сказала бабушка. – И со всем соглашайся.

Мы подошли к тому самому красивому храму, куда мне давно хотелось войти. У фигурных каменных колонн нас ждал старик Беклемишев. Он погладил меня по голове. Так ласково меня еще никто не гладил, и я стала заранее согласна со всем, что он скажет.

Внутри храма меня все ошеломило, я разглядывала чудные картинки на стенах. Но тут откуда-то вышел другой старик в длинном расшитом халате, подвел нас с Беклемишевым к большому тазу на высокой ножке, стал говорить какие-то слова, а я повторяла за ним, стараясь попасть слово в слово.

– Надо бы младенцем, – вздохнул старик в халате.

– Видишь ли, батюшка, – оправдывался Беклемишев, – сама вдруг захотела. Ничего, шесть лет тоже еще младенец.

Старик зачерпнул из таза воды и, побормотав что-то надо мной, плеснул воду мне на голову. Я было дернулась, но вспомнила, что надо со всем соглашаться. И согласилась.

Мы вышли из храма, и Беклемишев повел нас в гости.

На этот раз вошли в другую комнату. У одной стены стояла большая кровать, заваленная книжками, игрушками. На кровати лежала девочка моих лет.

– Давай, давай ко мне! Лезь на кровать! – крикнула девочка. – Дед обещал мне подружку.

Так я стала подружкой Ланы. И все ее истории, описанные дальше, ничуть не выдуманные, а списанные в разное время с рассказов самой Ланы, ее сестры Тани и моей бабушки Екатерины Жук. Она, оказывается, давно приятельствовала с Головиными и Беклемишевыми.

Дружба с Ланой оказалась… подарком. Возвращаться в Таганрог не хотелось категорически. Но Лана уверенно сказала:

– Я знаю, ты скоро вернешься. А пока там, в своих степях, пиши разные истории. И я буду писать. Потом сверимся…