Читать книгу Тридцать три ненастья - Татьяна Брыксина - Страница 32

Рисунки по памяти
Квадратура круга

Оглавление

Человек десять молодых поэтов моего поколения были тогда на слуху, может, чуть больше: Иван Жданов, Таня Бек, Алексей Парщиков и Андрей Чернов, Игорь Иртеньев и Татьяна Реброва, Коля Дмитриев, Марина Кудимова, Александр Бобров, Лида Григорьева, Равиль Бухараев… Был в этой обойме и Олег Хлебников из Ижевска.

С Кудимовой и Бек, Бобровым и Дмитриевым я познакомилась ещё до ВЛК, а с остальными – в первый же год моего пребывания в Москве. Отдельное слово о Марине и Татьяне: они привечали меня, давали кров, помогали записаться на Всесоюзном радио, мелькнуть на телеэкране, писали в прессу рецензии на мои первые публикации. Спасибо, девочки! Вы достойны большей благодарности, чем несколько этих беглых строк. Но мой рассказ сегодня о другом.

Олег заселился в комнату на седьмом этаже вместе с женой Аллой. Первое, что бросалось в глаза – очевидная разница в возрасте, жена лет на десять старше мужа. Но пригляделись, привыкли – и ничего! Тем более ребята были очень симпатичной парой – вежливые, деликатные, дружелюбные.

Алла, миниатюрная молодая евреечка, была учительницей Олега. У парня проснулось первое чувство, неодолимой силы влечение, замешанное на страдании. Историю свою он рассказал мне сам, домыслить остальное не было проблем. Естественно, никто эту тему не муссировал, с расспросами не приставал. Нам был интересен сам Олег Хлебников, его стихи и литературные пристрастия, что многое объясняло в нём, как и во всех нас.

Крупный, светловолосый, в очках, немного застенчивый, но с позицией и харизмой, образованный, начитанный – он был симпатичен мне. С ним хотелось дружить. О стихах говорить сложнее. Затёртой безликости в них не было, но и щемящего лиризма недоставало, что мы так любили у Заболоцкого, Рубцова, Соколова, Жигулина… Городской поэт! Этим многое сказано. Не зря же и книжки его назывались «Город», «Письма прохожим»… Впрочем, всё не так просто и в жизни, и в стихах; меняется жизнь – меняются стихи.

На ВЛК Олег приехал двадцатисемилетним автором трёх книжек. За плечами институт и аспирантура по специальности «Кибернетика», сложившиеся представления о себе, о мире, о поэзии, а значит, умение не спорить о пустяках, не метать бисер перед свиньями, не отступать от намеченного.

Я же была и спорщица, и бесхитростная недотёпа, но с подачи Межирова товарищи мои не списывали меня в разряд стихотворческих неумех. Олег с Аллой зазывали меня в свою комнату, угощали чашечкой кофе, просили почитать стихи. Я читала. О стихотворении «Пять минут на станции Филоново» Олег спросил:

– Странное дело! Живопись стихов напоминает чем-то цветовой колорит художника Филонова. Или это случайно?

– Случайно.

Именно Хлебников подтолкнул меня прописать целиком цикл «Семь мачех», что я и сделала со временем. Василий похвалил и Олега за идею, и меня за воплощение. Ни с кем из наших поэтов с ВЛК мне не было так интересно общаться, как с Олегом, хотя я честно высказывалась о его стихах, не желая деликатничать:

– В твоей книжке «Письма прохожим» явный переизбыток посвящений и стихотворений балладного жанра. Сделанность какая-то! Не технарь! Дай себе большей свободы.

Примерно так мы разговаривали под кофеёк и сигаретку.

Вскоре Хлебниковы переехали на съёмную квартиру, и встречаться мы стали лишь на семинарах. Иногда заглядывали в ЦДЛ.

– Выпьем по рюмочке коньяка? – спрашивал Олег.

– Давай!

– По сколько?

– По сто, наверное…

– Ты что! По сто – это много. Давай по пятьдесят?

– Давай по пятьдесят, – соглашалась я. – Мне всё равно.

Иногда Олег звал меня в гости к неформальным московским поэтам. Ему было интересно, как я, почвенница по сути, стану адаптироваться к среде молеобразных снобов, анемичных очкариков с немытыми головами, воющих нечто несуразное – на мой взгляд. Я мучилась, изнывала от скуки и однажды сказала Олегу:

– Вот они выпендриваются при свечах, умничают, хвалят друг друга, а стихов-то нет. И потом, зачем так высокомерно говорить о России? Может, они сплошь евреи?

– И евреи есть, и не евреи. Дело не в этом. Тебе совсем не понравилось?

– Я себя чувствую дояркой в кирзовых сапогах, случайно забредшей во французский бутик. Мне тошно там, душно.

– Ладно, я понял, – рассмеялся Хлебников. – Может, ты права.

В другой раз Олег повёз меня на выставку художника-примитивиста Ефима Честнякова. Мне понравилось. Не простоватостью, конечно – её там не было, но иносказательностью, свойственной народному искусству. Представьте себе: идёт курица, а у неё под ногами – крохотные крестьянские избушки!

Каждый из нас, учась на ВЛК, пытался заручиться поддержкой мэтров литературы. Не просто симпатией, но реальной помощью в решении издательских вопросов, продвижении в толстые журналы, сближении с литературными критиками. От последних более всего зависело, знают тебя или нет. Я не особо изощрялась в этих делах, ума не хватало. Хлебников предлагал мне законтактировать с Олегом Шестинским, но как-то не получилось. Сам он не был обделён вниманием влиятельных персон, того же Шестинского, а затем и Бориса Слуцкого. Первый, очень обаятельный, умеющий не лезть на рожон, но и не гнуть спину, оказался со временем большим мне другом. А пока… Хлебников становился своим человеком в редакциях газет и журналов, на разного рода литературных посиделках. Зная мою строптивость и неконтактность с частью столичной элиты, Олег уже не таскал меня за собой. Вот с Валентином Устиновым, Александром Прохановым, Володей Личутиным я бы посидела лишний разок в «пёстром» зале ЦДЛ, побахвалилась статусом макеевской жены. Это, конечно, от закомплексованности, из боязни не быть признанной на равных. Но как мне было интересно с ними! Средой моего общения, так получается, стали русопятые ребята – простые, шумливые, конкретные. И в то же время душевной приязнью меня не обходили Владимир Маканин, Игорь Шкляревский, Олег Попцов, Евгений Рейн – не меньшие таланты, в чём-то, может быть, одиночки по жребию судьбы, знающие себе цену, но не отравленные снобизмом и высокомерием. Чтобы понять сложные эти переплетения писательских симпатий и антипатий, признаний и непризнаний, надо было знать закон «броуновского движения» посетителей ЦДЛ. Чтобы войти туда, а тем более привести с собой человека со стороны, не всегда хватало даже писательского билета. Тебе могли сказать: «Извините, мест нет». Но «своих» и «почти своих» знали в лицо и даже билета не спрашивали. Москва всегда умела возвысить без заслуг и унизить без причины. Тем более – литературная Москва! Когда я поняла, что Центральный дом литераторов – далеко не злачное место, не прибежище для всякой сочинительской шушеры, но обитель, где человек перестаёт быть одиноким, моего самолюбия поубавилось. Свернёшь с Тверского бульвара, пройдёшь по улице Герцена, и тебе за милую душу подадут рюмку коньяка и чашку кофе – сиди хоть до ночи!

Пусть я не стяжала там никакого успеха, но многому научилась, многое поняла. Утрату ЦДЛ для провинциалов, оказавшихся в Москве, считаю большой потерей.

Серьёзной дружбы с Олегом Хлебниковым так у меня и не сложилось. После ВЛК мы созванивались изредка, рассказывали друг другу о текущих делах.

– Над чем работаешь? – спрашивал Олег.

– Стихи пишу, готовлю книгу. А ты?

– Я завис над поэмой «Квадратура круга». Интересная тема… Правда?

– О чём это?

– Сразу не объяснишь. О сложностях жизни, наверное… Ничто ведь не однозначно!

К этому времени Олег развёлся с Аллой. У него появилась женщина со странным именем – Анна Саед-Шах. Москвичка, судя по всему. Во всяком случае, в Москве он задержался всерьёз и надолго, устроился на службу, если не ошибаюсь – в «Новую газету».

Я работала в бюро пропаганды художественной литературы, и Олег попросил однажды устроить ему цикл творческих встреч по Волгограду. Да запросто! Приезжай!

Наштамповать фальшивых путёвок у меня не получилось, и началась жуткая гоньба по всей девяностокилометровой протяжённости Волгограда. Московский гость рассчитывал на более лёгкий заработок, но не вышло. Иногда к нам присоединялся и Василий Макеев. Уставали ужасно, едва успевали перекусить.

Выступали однажды в заводском общежитии самого дальнего от центра города района – Красноармейска. Стихов друг друга уже не воспринимаем, гоним тексты чуть ли не механически, боимся опоздать на последнюю электричку. О, как мы бежали к этой электричке! Поздний вечер, снежная слякоть, ненависть ко всему миру и друг к другу.

В вагоне стянули трикотажные шапки с затылков, волосы сосульками.

– Олег, прости меня… Не получается отработать программу в Центральном районе. Завтра последняя встреча – и расчёт! Давай заедем к нам, хоть поужинаем.

– Нет, Тань, я поеду в гостиницу. Хочу вытянуть ноги и заснуть.

Последним было выступление в Молодёжном центре. Василий тянул встречу на себе, давая нам передышку. Отвыступав, спустились в буфет, заказали что-то. За столиком Василий пристально посмотрел на меня и вдруг сказал жёстко:

– Ты бы хоть голову вымыла! Смотреть тошно!

Эх! Лучше бы он не говорил этого! Меня понесло.

Олег поморщился:

– Татьяна, перестань гнобить мужика. Чего уж такого он сказал тебе?

По дороге в Союз писателей обнаружили в сугробе пьяного бомжа. Он барахтался, пытаясь подняться, но не мог. Хлебников принялся спасать бедолагу, потащил его к троллейбусной остановке…

«Хороший Олег человек, милосердный», – подумала я. Таким он был. Таким и помнится до сих пор. А стихи… «Стихи как стихи. Беспричинно. Я в жисть бы таких не писал!» Правда, у Есенина в «Анне Снегиной» не «стихи», а «письмо». Особой разницы не вижу. Большими успехами в поэзии Хлебников так и не блеснул. Вся она, и для всех нас, словно бы сошла на нет уже к началу ХХI века. Хорошо, что физически пока живы!

Заработком Олег остался доволен. На следующий день я проводила его в Москву. На прощанье он сказал:

– Может, увидимся ещё? А Василия береги! Он у тебя настоящий во всех смыслах. Я даже не ожидал.

И была ещё одна встреча, в сугробной Малеевке. Мы вместе встречали Новый год, но за разными столами. Рядом с Олегом блистала высокая черноволосая красавица. Помахали друг другу рукой.

Василий удивился:

– По-моему, это Хлебников? Но как изменился! Посолиднел, возмужал…

– Да уж! Он теперь в либеральной тусовке, отстаивает демократические ценности. Но я всё равно люблю его – «мы спаяны одной нитью!»

Жаль, я так и не успела спросить, написал ли он свою «Квадратуру круга».

Тридцать три ненастья

Подняться наверх