Читать книгу Стрекоза. Книга первая - Татьяна Герден - Страница 3

Чистить паровые котлы Севка, конечно, вызвался не по собственной воле. Случилось так, что последний ухажёр его моложавой тетки Серафимы, рабочий ремонтного завода имени Розы Люксембург, оказался начальником смены по чистке котлов, и, когда Серафима, стройная брюнетка с густо подведёнными глазами и неизменной ниткой кругленьких бордовых бус на смуглой лебединой шее, допустила его в свой дом, где она жила вместе с Севкой после смерти сестры, ухажёр первым делом поинтересовался, чем занимается её племянник. Услышав, что Севка учится игре на контрабасе, Теплёв (так звали ухажёра) промолчал и опять спросил:

– Ну, это я понял, а чем он, того, серьёзно занимается? Ну, деньги как зарабатывает?

По красноречивой паузе Серафима и Севка поняли, что занятия музыкой Теплёв не может принимать всерьёз, и пришлось соврать, что они ищут ему работу.

– А чего ж её искать-то? – удивился Теплёв и достал из кармана пачку «Беломора». – Пусть ко мне в бригаду идет, котлы будем вместе чистить, – сказал он и прищурил глаза так, будто предлагал Севке отправиться с ним в кругосветное путешествие и уже представлял, как они вместе пересекут экватор под парусами.

Севка от возмущения ничего не сказал, только нервно сглотнул и вышел во двор, чтобы чем-нибудь не запустить в Теплёва. Но через день Серафима, поставив перед племянником тарелку вареников с вишней и, полив их сметаной, смешанной с сахаром и вишнёвым соком, тихо спросила:

– А что, Сева, может, и впрямь на завод пойдёшь, всего-то три раза в неделю ты им и нужен, а платят вроде неплохо, – и назвала такую сумму, благодаря которой Севка мог бы не только по два раза в день ходить в кино, регулярно обедать в столовке музыкалки и пить ситро рекой, но и водить иногда дам в кафе, а то и на концерты приезжих знаменитостей в зелёный театр по вечерам.

Поэтому, хотя Серафиме он ничего не сказал по дурацкой привычке никогда сразу ни с кем не соглашаться, на следующий день, зная расписание Григория (так звали Теплёва), он прямо пошёл к нему на завод. Там его презрительно оглядели с ног до головы, особенно обратив внимание на малиновый шарф и вылезающие из-под пиджака лоскуты рубахи, провели в просторный цех, где всё звенело, свистело, шипело и грохотало, отчего разговаривать можно было только криком и понимать, что говорят, не на слух, а внимательно читая по губам собеседника, и, гаркнув: «Григорий, к тебе тут какой-то стиляга пришёл», оставили среди нагромождений валов, турбин, изогнутых труб, извилистыми лабиринтами нависающих над головой, запылённых и заржавевших решёток, неровными горами сложенных в ряд, и, конечно, котлов. До появления Григория в Севкином сознании произошла интересная динамика: в первую минуту он хотел смыться и стал изучать пути отступления, поскольку его провожатый – маленький человечек в засаленной спецовке и шлеме с защитными очками на лбу – уже исчез, но в следующую минуту Севкин взгляд упал на строение, похожее на старый паровоз с двумя выступающими дверцами-сферами и цилиндрическими трубами-коллекторами, как ему потом объяснили.

На «голове» у строения была хромированная панель с тремя глазами – датчиками температурного режима, а сбоку торчала дымовая труба, совсем как у обыкновенной печки, и чемто этот «паровоз» вдруг напомнил ему родной контрабас – он был такой же большой, нелепый, с широким массивным корпусом и узкой трубой, похожей на шпиль, уходящий в потолок. Севка подумал, что и звуки, наверное, из него исходят такие же низкие, глубокие и проникающие в душу, – включись он в работу и запыхти мотором – или что там у него на самом деле пыхтит и движется. От этой мысли он невольно засмотрелся на агрегат. Через минуту Севка решил, что смыться он всегда успеет и что в принципе можно попробовать. Тут подошёл Теплёв и, вытирая руки от смазки грязной тряпкой, чтото радостно заорал, но из-за шума ничего слышно не было. Однако это было уже неважно. Так музыкант Севка начал работать на ремонтном заводе и чистить котлы.

Сначала у него ничего не получалось, несмотря на то что он по правде старался. Теплёв надрывал глотку, таращил глаза, сплёвывая иногда через плечо – такая у него была привычка, когда он волновался, – всё было напрасно: Севка путался, совал винтики не в те пазы, забывал открытыми предохранительные клапаны, совал руки под работающие вентиляторы, нарушая технику безопасности, и кроме того задыхался от сажи, пыли и токсичных испарений, начинал по сто раз к ряду чихать, сморкаться и полностью выходил из строя как человеческая и рабочая единица.

Григорий нервничал, грозил ему кулаком, ругался, но из-за шума в цеху ничего не было слышно, и Севка на это мало обращал внимания. В обеденный перерыв они шли в заводскую столовку, и тогда обессиленный, но не сдающийся Теплёв, набрасываясь на пережаренные котлеты с фигурно выложенным водянистым картофельным пюре, скупо политым ложкой растопленного масла, отводил душу и костерил Севку на чём свет стоит:

– Взял же я тебя, мама дорогая, на свою голову, не иначе как чёрт попутал! Ни ума, что называется, ни фантазии. Вроде ты на дурака, Всеволод, не похож, но ни бельмеса не соображаешь в нашем деле. И откуда только у тебя руки растут? Эх! Кабы не Серафима Федоровна, послал бы я тебя куда подальше, видит Бог!

Севка молчал, слушал причитания Теплёва и жевал гороховое пюре с гуляшом, политым едким томатным соусом, от которого у него потом по полдня бывала жуткая изжога, но он радовался хоть этому, потому что Григорий взялся первые недели его кормить за свой счёт. Талоны же на обед, которые ему как ученику мастера при этом полагались, Севка любовно накапливал, и такая экономия казённых харчей очень пришлась ему по душе. Он был экономный по натуре и предпочитал деньги и еду надолго растягивать, если, конечно, получалось.

Несмотря на стоны и страдания мастера, уже к третьей неделе, когда Теплёв решил-таки от Севки избавиться и даже присмотрел ему место в фрезерном цехе, у его ученика вдруг наконец стало что-то получаться. Теплёв не верил своим глазам, но факт был налицо – почему-то Севка перестал совать пальцы куда не надо и включать рубильник, когда кто-то лез в агрегаты отвёрткой. «Слава богу, не придётся его отфутболивать, – думал Григорий». А то не видать ему стройного стана Серафимы Федоровны. И то сказать, дама она была хоть куда, но имела строгие принципы и более всего дорожила благополучием племянника, не только ради него самого, а ради сестры, портрет которой висел в гостиной на самом видном месте.

Григорий сначала ревновал Серафиму к Севке и недовольно буркал, когда она его первым делом про успехи ученика спрашивала, а один раз даже не на шутку вспылил:

– Ну что ты заладила, понимаешь: «Как Сева, как Сева», тошнит уже! Не бойся, не помер. В кино попёрся после смены бездельник твой, – Теплёв вытирал после мытья руки поданным Серафимой полотенцем и злился. – Про меня вот не спросишь, как да что. Может, я еле живой пришёл, так нет, она – «как Сева»!

Недовольный уселся за стол, громко зацокал ложкой о тарелку с борщом. Методично опустошив тарелку, Григорий утёрся рукавом и понемногу стал приходить в себя. «Догорел закат над морем», – сладким голосом зазвенела Елена Петкер из радиоточки над этажеркой с вышитыми салфетками и семью костяными слониками, каждый из которых упирался своему товарищу хоботом в хвост. Вторя гитарному перебору, Теплёвское сердце размягчилось и начало слегка ныть – это было его обычное состояние в присутствии грозной подруги.

«Волны ласково с ветром спорят», – безмятежно лилась песня, словно подчёркивая напряжённость обстановки.

Серафима ничего не говорила, только молча подавала второе – макароны по-флотски с доброй горкой чуть пережаренного лука, любимое блюдо Теплёва, – и ждала, пока тот оттает. Время от времени она строго поднимала крутой дугой намеченные тёмным карандашом брови-ниточки и показывала, что в таком тоне она не намерена продолжать эту беседу.

«Лёгкой чайкой на просторе», – не унималось радио.

Когда же Серафима увидела, что Григорий виновато собирает крошки со стола в большие ладони-лопаты, покрытые плотным налётом навечно въевшейся в пальцы сажи, мой ты их – не мой, три – не три, она медленно достала из позолоченного портсигара папиросу «Дюшес», вставила её в мундштук, безжалостно выключила радио на фразе «Ты спешишь ко мне, мой желанный» и вышла во двор, где села на низенькую табуреточку под раскидистой шелковицей. Дерево густо разбрасывало чёрные ягоды в глубокую пыль. Жители дома на них, конечно, нещадно наступали и давили, и, выпуская такого же цвета сок, растоптанные ягоды заливали двор чернильными пятнами, будто кто из школьников, живущих по соседству, пробежал и по дороге уронил чернильницу-непроливайку.

Серафима сидела на табуреточке, глотала дым и строго и сосредоточенно смотрела куда-то перед собой, иногда только поднимая правую руку – она всегда держала папиросу только левой – чтобы поправить бордовые бусы, которые норовили при движении повернуться замком вперед. Эта поза означала одно – что теперь её очередь злиться, и Григорий уже не знал, как к ней подступиться, и был не рад, что так не к месту вспылил. По двору лениво прохаживались пузатые голуби, пялились на эту сцену и гортанно квохтали, как куры, выискивая в пыли что-нибудь ценное.

Григорий достал свой «Беломор», но только мял его и продувал от табачных крошек, никак не решаясь заговорить. Он то присвистывал на голубей, то косился на свою царицу Савскую – но она умела держать паузу как никто другой, что твой прокурор на суде, вечно. Наконец выпалил:

– Ну прости, опять сорвалось, ну работает нормально твой Сева, всё путём, ничего ему не будет. А? Сим? Ну Си-има, ну хочешь, я за мороженым сбегаю. Или, хочешь, в кино сходим?

Увидев, что Серафима на втором варианте подняла бровь и скосила на него сахарно-ореховые глаза, Григорий уже бежал в дом за пиджаком и бумажником. Проскочив мимо неё назад, поспешно всовывая руку в рукав и на ходу надевая кепку, радостно крикнул:

– Когда вернусь, чтоб готова была, – и исчез за калиткой.

Дождавшись, когда он скроется из виду, Серафима медленно встала, как пантера после дневного сна, расправила руки, на минуту засмотрелась на ветви шелковицы, узкими косами свисающие на старую черепичную крышу бесконечно длинного дома, вмещающего кроме них с Севкой ещё три семьи, и, повернувшись на каблуках, пошла к себе – причесаться и принарядиться для похода в кино. Так-то!