Читать книгу Стрекоза. Книга первая - Татьяна Герден - Страница 6

Берта в молодости была похожа на Глорию Свенсон или на продолговатую расписную вазу с тщательно подобранным парадно-праздничным букетом, скорее всего, с какими-нибудь георгинами или пуансеттиями. Она была немногословна, меланхолична и производила впечатление уставшей от жизни оперной дивы. Узкие брови безупречной дугой очерчивали её чуть удлинённые выпуклые глаза, посверкивающие из-под ресниц странным для карих глаз холодноватым блеском, а маленький рот с чуть выпирающей нижней губой, благодаря помаде № 34 фабрики ВТО, тёмно-бордовым пятном на палевом лице напоминал пьяную вишню на сладком ванильном пудинге. Берта часто закручивала обесцвеченные по моде и завитые ровными волнами на горячих гвоздях пепельно-русые волосы в многослойные шёлковые и атласные тюрбаны так, чтобы была видна только часть прически, на плечи набрасывала накидки с кистями и вышитыми крупными маками и передвигалась медленным Пасо фино, как сказал бы друг ее юности Жора Периманов, тапёр кинотеатра «Гаврош», что по Красноармейскому переулку, 4, бывшему Никольскому. По утрам до службы Жорж ходил на бега, пока их не закрыли как пережиток буржуазного быта, а по вечерам играл на разогреве публики до киносеанса, чтобы заработать на ставки и бокал портвейна с куском сыра, и знал он o лошадях всё или почти всё.

Правда, к тому времени, когда Берта с Витольдом встретились – случайно, на вечере отдыха в летнем театре, куда его буквально силой притащила сослуживица, бухгалтерша Куковкина, давно пытавшаяся по доброте душевной женить чудаковатого математика и тем самым облагородить его одинокий и, как ей казалось, неустроенный быт, хотя он никогда никому на одиночество не жаловался, – Берта была уже не первой молодости, да и сам Витольд тоже. Но оба были из породы людей, которые в годах выглядят интереснее, чем в юности, добавляя к своей природной привлекательности то, что французы называют charme et le style или comme il faut.

В тот весенний, подёрнутый дымкой вечер Бертина талия уже была менее изящной, а локоны, выбивающиеся из-под тюрбана, удивляли глаз не пепельным цветом, а медным, по новой моде, но она всё же привлекла внимание старого солдата, как о себе почему-то часто думал в третьем лице Витольд Генрихович.

Давали Брамса. Давали – было громко сказано: студенты местного музучилища, где тогда почасовиком работала Берта, старательно выводили «Колыбельную» – скрипки дрожали в неопытных руках молодых музыкантов, как будто они никогда не брались за смычки, альты вторили с каким-то малозаметным, но достаточно лихорадочным опозданием, а дирижёр неистово перегибался через пюпитр, чтобы, видимо, не игрой оркестра, так телодвижением доказать, что он-то уж точно знает, как надо исполнить такое деликатное произведение.

Оказалось, что Куковкина некогда работала бухгалтершей в музыкалке, и они с Бертой, заметив друг друга, жеманно обменялись улыбками через ряд. Рассеянно взглянув в сторону вслед за Kуковкиной, Штейнгауз сначала споткнулся взглядом о лиловый тюрбан Берты, затем о её перламутровые бусы, плавно расположившиеся на бледной благородной шее, укутанной то и дело сползающим на покатые плечи пестрым боа, и вдруг ощутил какое-то волнение, почти такое же, что и у самих молодых музыкантов, впервые игравших на публике и не всегда попадавших в нужные ноты. Мелодия «Колыбельной» Брамса была сентиментально-прекрасной, очень подходила к плывущему мимо майскому вечеру, разбавленному запахами сирени, и возродила у Витольда воспоминания детства.

Вот он сидит на скамеечке во дворе просторного двухэтажного дома по улице Аркадьевской, 15, тихим майским вечером, отцветает сирень, по двору летают пушинки от одуванчиков, уютно ухают горлинки, а на синем небе плывут, плывут бесконечной чередой малиновые облака, подсвеченные заходящим солнцем. Воздух пахнет теплом, землёй со свежих клумб, цветами и чем-то ещё – тем, чему нет названия, потому что оно создаётся не только снаружи, но и изнутри, и оттого на душе так тревожно и так хорошо.

Рядом никого, но в окнах заметны фигуры отца, матери и прислуги, они поочередно мелькают, движутся вместе и вразнобой – возятся с приготовлением ужина, ожидая гостей. От предвкушения застолья, которое скоро разразится шумом, восклицаниями, смехом, звоном приборов, выскакиванием пробок от шампанского, игрой на рояле, становится ещё веселей. Жизнь только начинается, и неизвестно, что там будет впереди, но об этом не хочется думать. Витольд встаёт со скамеечки, от неожиданности сизые голуби вспархивают на козырёк парадного и, смешно вертя головами, косятся на мальчика круглыми глазками с выразительными чёрными ободками. При ходьбе на ногах скрипят новые лаковые ботинки, он любуется аккуратно завязанными шёлковыми шнурками, суёт руку в карман штанов и ощущает приятный холодок и тяжесть перочинного ножика, который он вчера выменял на свою матросскую шапку с ленточками, ту, что ему подарила тётка из Севастополя, и хотя шапочка была красивая и всамделишная, он в ней почему-то стеснялся ходить, а когда родители спросили, где подарок севастопольской тётки, Витольд покраснел до ушей как рак, но твёрдо соврал, что ветром унесло, когда бегали у речки. На том от него и отстали.

Тут музыка прервалась, и Витольд, очнувшись от видения, поймал взгляд выразительных карих глаз совсем рядом от него, встрепенулся, как те горлинки на козырьке парадного, и сообразил, что музыка, оказывается, и не прерывалась – она просто плавно перешла в мелодию голоса, который странным образом был связан с полуленивым, но одновременно внимательным взглядом, мерцающим среди лилово-маково-палевой гаммы красок, как будто специально подобранной к вечеру, маю, Брамсу и видению его детства.

Ему снова показалось, что отец и мать где-то совсем рядом, близко, возятся с приборами, ожидая гостей, и всё опять только начинается, и конца этому счастью просто нет и быть не может. Перед его носом мелькнуло пёстрое боа, и Витольд, как по команде, двинулся вслед за ним, а вернее за дамой, идущей чуть впереди. Куковкина шла рядом с ней, обе были увлечены разговором, слова которого Штейнгауз хоть и слышал, но не разбирал. Всё это напоминало ему игру в фанты: одна дама называла какие-то фамилии, очевидно, общих знакомых, а другая рассказывала о них, как бы гадая или оглашая приговор, – что с каждым упомянутым было, что происходит сейчас и что с ним, возможно, будет.

Вечер сгущался, зрители расходились по домам, и тени случайных прохожих чернели, удлинялись, напоминая геометрические зигзаги на картинах кубистов. Кое-где зажглись первые фонари, заскрипели сверчки, сильнее запахло резедой, но когда дамы свернули в переулок Перова, стало совсем темно, даже зябко, и тогда Штейнгауз мог определять, где идут его попутчицы, только по запаху их духов – дешёвых и душных Куковкиной, напоминающих «Земляничное» мыло, и вполне загадочных – её собеседницы, распространявшей сполохи витиеватых восточных нот, когда она, по всей видимости, поправляла боа (они совсем не шли к прямолинейному запаху «Земляничного» мыла).

Тут дамы остановились и, спохватившись о своём спутнике, развернулись к нему. Штейнгауз едва не налетел на них, а Куковкина тут же деланно воскликнула:

– Ах, я совсем про вас забыла, Витольд Генрихович, простите, заговорились, вот что значит долго не видеться. Берта, знакомьтесь. Штейнгауз, Витольд Генрихович, мой сослуживец по училищу, преподаватель математики. И, между прочим, холостяк, – и она глупо подхихикнула, как кокетливая семиклассница.

В густых сумерках лица Берты почти не было видно, но Витольду почудилось, что она опять прищурила и без того полузакрытые глаза. Берта слегка наклонила голову и протянула ему узкую руку в чёрной капроновой перчатке. От руки пахнуло уже знакомыми восточными нотами – имбиря, корицы или тамаринда. Витольд пожал руку и чуть наклонился корпусом вперёд, как будто хотел поцеловать перчатку, но не поцеловал, так как целовать ткань ему показалось неуместным. Выпрямившись, он заглянул в тёмный силуэт Бертиного лица и, несмотря на густоту теней, различил пристальный взор, скользящий по его фигуре. Пока их взгляды несколько мгновений приценивались друг к другу, оба почувствовали явное замешательство, странно переходящее в волнение и, как следствие первого и второго, загорелись искоркой взаимного интереса.

– Меня зовут Берта, – сказала Берта, играя интонацией своего имени как нотами из Брамсовской «Колыбельной», хотя Куковкина уже представила её – Берта Кисловская.

– Очень рад, – пробормотал Штейнгауз, не узнав своего голоса, подсевшего от долгого молчания, смутился и поправил галстук, словно не был уверен, есть ли он на месте.

Они помолчали, и Куковкина, переводя взгляд с одного на другого, быстро затараторила:

– Ну вот и познакомились, я тоже рада, – она опять подхихикнула и, подхватив Штейнгауза за рукав, повернула назад, – нам пора, до свиданья, Берта Филипповна, а знаете что, приходите к нам на вечер выпускников, в первых числах июня, ага, ну так я вам позвоню.

Витольд хотел было предложить проводить новую знакомую до дома, но Куковкина, предварив его порыв, махнула головой в сторону одноэтажного строения, еле видневшегося из-за густых кустов белой невесты.

– Так вот же её дом, мы незаметно до него и дошли, – она потащила Штейнгауза в обратную сторону.

Витольд кивнул Берте и медленно последовал за своей неуёмной сослуживицей, несмотря на то, что ему этого совсем не хотелось.

По дороге Куковкина продолжала тараторить без умолку про выпускной, про несносное освещение на улицах города, про то, что если бы не Штейнгауз, она бы непременно сломала ноги в такой темноте. Тут с оглушительным рёвом подъехал запоздалый автобус, они заскочили в него почти на ходу, сели на заднее сиденье, и в чернеющем стекле автобусного окна Витольду всё ещё мерещился Бертин силуэт, неспешной походкой таявший за забором и зарослями белой невесты. Когда он пришёл домой, снял пиджак и развязал душивший его весь вечер галстук, вдруг всё вокруг показалось ему чужим и пустым, он долго не мог заснуть, прислушиваясь к глухим ударам сердца, о существовании которого давно забыл и не подозревал, что оно, оказывается, есть, никуда не делось, да ещё умеет так часто и громко стучать.

Через полгода он женился на Берте.