Читать книгу Стрекоза. Книга первая - Татьяна Герден - Страница 8

Людвика росла девочкой хилой, но при этом усидчивой и жизнерадостной. Стараниями Клаши, пичкающей её булочками с маслом и сыром, какао и пряниками с имбирём, и усилиями Штейнгауза, бравшего дополнительные часы в училище, а то и частенько подрабатывавшего репетиторством, она никогда ни в чём материальном не нуждалась, а под руководством матери получала и объём духовной пищи ровно такой, какой ей был положен как учительской дочке – в виде музыки, чтения и бесед об искусстве и литературе. Ей никогда не было скучно, или не могло быть скучно, потому что её день всегда был расписан до минуты.

Школа, уроки, кружки после уроков – танца, хорового пения, рисунка, немецкого языка, поэзии, – потом занятия музыкой с матерью, а математикой и физикой – с отцом, опять школа, и опять всё по кругу. Отдыхала Людвика редко, потому часто болела, простужалась, подолгу надсадно кашляла. Особенно донимали её мучительные ангины, когда от боли она не могла глотать, и Клаша, по-прежнему приходившая к ним от Фантомовых несколько раз в неделю, убивалась, что Людочка, как она и многие другие называла Людвику, не может покушать сытной гурьевской каши на сливках, с маслом, с толчёными орехами и вишнёвым вареньем с косточкой.

Ребёнок сидел на кухне с перевязанным тёплым платком горлом, к лихорадочно горящему ротику девочки Клаша подносила ложку с дымящейся кашей, от которой по всей квартире так вкусно пахло, что даже Витольд Генрихович не мог спокойно проверять курсантские контрольные и править чертежи и время от времени заглядывал в кухню с пером или рейсфедером в руке, ожидая, когда же наконец его позовут к ужину, а Людвика не могла сделать ни единого глотательного движения, и Клаша тихо всхлипывала, утирая кончиком пёстрой косынки слёзы сочувствия и досады, и снова методично совала ребёнку ложку с кашей, но всё непременно шло назад.

Берта заставляла дочь по пять раз в день полоскать горло горько-солёными растворами, прописанными доктором. Потом вызывали медсестру на дом, чтобы та обёрнутым на узком конце стерильной ватой длинным шпателем мазала полыхающие огнем миндалины Людвики невыносимым по вкусу раствором йода. Девочка вскрикивала, боялась шпателя, пыталась убежать, и, когда её уговаривали всякими посулами (а чаще пугали, что придётся лечь в больницу), жуткое действо, больше всего напоминавшее инквизиторскую пытку, наконец осуществлялось, она долго после него кашляла, отплёвывалась, и по её личику текли слёзы отчаяния и неподдельного горя. Витольд Генрихович закрывался в своём кабинете, чтобы не слышать и не видеть этих душераздирающих сцен, а Берта утирала дочке слёзы надушенным и накрахмаленным кружевным носовым платком, сухо приговаривая:

– Ну же, ну же, не стоит столько плакать из-за пустяков, дорогая. Чтобы выздороветь, надо просто выполнять всё, что сказал врач, немного потерпеть, вот и всё.

– Боли-и-ит, мама, боли-и-и-т, – хныкала дочка.

На что Берта ровным голосом неизменно повторяла:

– Поболит, поболит и перестанет, – и укладывала девочку в кровать, вызывала мужа из кабинета и шла на кухню пить чай, а он садился у кровати и долго читал ей разные книги – сказки братьев Гримм и Шарля Перро, пока она была маленькая, а попозже – рассказы Чехова «Толстый и тонкий», «Жалобная книга», «Хамелеон», «Лошадиная фамилия». Людвика шмыгала носом, тяжело вздыхала, но скоро забывала про хныканье, слёзы её постепенно высыхали, а голубые глаза-блюдца расширялись от удивления, удовольствия и восторга, и она перед тем как заснуть всё просила отца: «Папа, почитай ещё». И он читал ей до хрипоты ещё и ещё, на разные голоса подделывая интонации чеховских персонажей – дьячков, купчих, стряпчих, земских врачей и гимназистов, – и это было так смешно и интересно, что Людвика почти забывала про отвратительные процедуры, горькие лекарства и изматывающие полоскания.

Ещё она любила ходить в гости к Фантомовым. Доктор не был женат, но у него часто гостила сестра, умеющая накрывать шикарные столы. Там подавали вкусные кушанья, пироги, торты, печенье, играли в лото и буриме, потом Берту всегда просили исполнить пару пьес на фортепьяно. Иногда Людвике разрешали погулять по дому доктора, что она очень любила, так как наконец оставалась одна и была полностью предоставлена самой себе. Ей никогда не бывало скучно одной, и она с удовольствием гуляла по просторным комнатам докторской квартиры. Особенно интересно было заглядывать в рабочий кабинет доктора Фантомова, где стояли полки с книгами, жуткими муляжами человеческих органов, раскрашенных аляповатыми красками, и медицинскими инструментами – трубками, резинками, молоточками, биксами и многими другими занимательными вещами.

В углу кабинета стоял прозрачный шкаф, закрытый на ключ, где хранились лекарства в баночках и бутылочках со смешно торчащими прямо из плотно притёртых пробок бумажками, на которых виднелись неразборчивые каракули доктора, но не русском, а на латыни. Этим её невозможно было удивить – на материном Blüthner`е стояли точно такие же склянки с бумажками.

Постояв немного у шкафа, Людвика подходила к книжным стеллажам, занимавшим противоположную от окна стену, выбирала себе книгу потолще, садилась на чёрный кожаный диван, смотрела картинки и фотографии пациентов – с сыпью на теле, с порезами, ранами и переломами, с толстыми опухолями вокруг шеи, с непропорциональными чертами лица или криво растущими руками и ногами. Она ужасалась виденному, но всё равно почему-то любила рассматривать эти картинки, и, водя пальчиком по строчкам, чтобы не сбиться, читала с любопытством описания разных болезней – скарлатины, краснухи, ветрянки, оспы, чумы, язвы желудка, полипов кишечника, тромбоза артерий и ревматоидного артрита. Тут гостей звали к столу, Людвика вздрагивала, поспешно захлопывала книгу, клала её на место и шла в гостиную, ошалевшая от избытка сложной информации, только что почерпнутой из библиотеки доктора. После таких экскурсов в болезни и закоулки человеческого тела есть уже не очень хотелось, и она старалась незаметно переложить куски курицы или телячьи отбивные под кисло-сладким соусом на тарелку отца.

На эти вечера часто приходили два племянника Фантомова, близнецы Саша и Паша, шумные и несносные, старше её года на два, но по поведению – чистые дети. Они устраивали буйные игры в догонялки, прятки, бои на диванных подушках, плевались друг в друга бумажными шариками из трубочек, и тогда читать книги Людвика, конечно, не могла. В этих играх она всегда играла роль блюстителя правил и вскорости быстро обнаружила, что мальчишки не только не всегда обижают девчонок, но, оказывается, вполне способны девчонок уважать и даже слушаться, стоит только найти способ, как заслужить мальчишеское доверие и заработать себе авторитет.

Саша и Паша полностью подчинились Людвике после второго-третьего визита Штейнгаузов-Кисловских к их дяде, услышав, как однажды эта белобрысая девчонка с большими бантами в косах прямолинейно поправила Пашу, тычущего в картинку с антикварным револьвером в одной из книг Фантомова.

Увидев картинку, Паша восхищённо воскликнул брату:

– Гля, какой наган!

А Людвика, сидевшая рядом, спокойно сказала:

– Не наган, а лебель, – и посмотрела ему в глаза.

Паша чуть не подавился от такой наглости.

– Чего-чего? – заголосил он, с презрением оглядывая сахарно-белоснежную девчонку, посмевшую так бесцеремонно его поправить при брате, которого почему-то считал младшим, хотя разница в их рождении если и была, то только в несколько минут.

– Это ты кому, мне сказала? – не унимался оскорблённый Паша.

Но Людвика не испугалась, а спокойно повторила свою поправку, добавив толику металлической нотки в свой ангельский голосок, какая обычно появлялась у её матери в разговоре с отцом или другими мужчинами. Людвика заметила, что эти нотки действуют на них, мужчин, «отрезвляюще», как сказала бы Клаша.

– Это не наган, а лебель, – повторила Людвика, – правда, папа? – спросила она на счастье заглянувшего в этот момент в детскую Витольда Генриховича.

Штейнгауз навострил уши, как делал всегда при упоминании названий револьверов, и подошёл к мальчишкам, нацелив очки на раскрытую картинку:

– Так-так, посмотрим-посмотрим, ага, конечно, лебель, ну как же, как же, а что разве были сомнения, молодые люди?

Паша покраснел от стыда, но, к чести Людвики, она никак не отметила свой триумф, а просто молчала, пока Витольд Генрихович влюблённо бормотал:

– Ясно, образец 1892 года, 8-калибровый, шестизарядный, и, что интересно, друзья мои, этот револьвер по механике являет собой что-то среднее между кольтом и наганом, поэтому неудивительно, что молодой человек принял его за таковой. И он начал занудно перечислять отличия одного от другого. Мальчишки слушали его, открыв рот, а Людвика вышла из комнаты, так как она это всё слышала по многу раз с раннего детства, ведь кроме чтения сказок отец любил ей показывать атласы старинного оружия с большими иллюстрациями, а некоторые экземпляры его коллекции она и сама видела – отец часто их перебирал, бережно протирал футляры фланелевой тряпочкой и почти всегда при этом вслух проговаривал характеристики того или иного револьвера.

За обедом Паша сидел присмиревший, не крутился, как обычно, и не старался сыпануть перцу в Сашин компот, и даже в какой-то момент пододвинул Людвике бокал с лимонадом, видя, что она не может до него дотянуться, а потом шепнул так, чтоб никто больше не слышал, прямо в ухо:

– А ты, белобрысая, здорово в оружии разбираешься, – и шмыгнул носом.

Почему-то теперь Людвика жутко смутилась, залилась краской и наклонила голову низко к тарелке, а Паша восхищённо шептал дальше, отчего у нее по телу забегали мурашки:

– Пошли на улицу, я тебе рогатку покажу, сам смастерил.

Людвика брезгливо хмыкнула про себя, так как не увидела большой связи между упоминанием о настоящем коллекционном оружии и пошлой рогатке, но на улицу с ним пошла, весь вечер в салки пробегала, пришла назад запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с разорванным на коленке чулком, но очень счастливая – родители насилу дозвались. Так она поняла, что мальчишек можно укрощать не глупым кокетством, как делала добрая половина её одноклассниц, причём безрезультатно, а интересом к их, мальчишек, занятиям, и уж если с ними подружиться, то преданнее товарищей просто не найти. С тех пор Паша стал её другом и никогда не давал её в обиду, а Саша ревновал брата к белобрысой и назло ей выучил наизусть характеристики всех трофейных пистолетов, продававшихся из-под полы на Песчанской толкучке, за озером, и лучше всех мог определять самопальные подделки от настоящих раритетов.

Так проходило детство Людвики Штейнгауз – в уроках, учёбе, играх с Фантомовскими племянниками, музыкальных занятиях. Подруг у неё не было, да и времени на девчоночьи сплетни и пустую болтовню в её плотном расписании не находилось.

А потом внезапно заболела Берта. Как-то утром на кухне потянулась за коробкой чая на верхней полке, и у неё вдруг заболела левая рука, сильно и резко, до судороги. Коробка вылетела из-под её руки, с грохотом ударилась об пол, крышка отлетела в сторону, чай просыпался мелким порохом на кухонный половик. Ну, судорога, так судорога, бывает от резкого движения – доктор Фантомов прописал в тот же день порошки, расслабляющие мышцы. Но боль не утихала, из острой перешла в тягучую, ноющую, порошки не помогали, и Берта начала с этого момента как-то странно бледнеть и чахнуть, даже временами подтягивать руку, чтобы не болела при движении, а когда через пару месяцев решили сделать рентген, было уже поздно. У Берты нашли опухоль под мышкой левой руки, и после спешной операции она прожила ещё только пару месяцев, сгорев как свеча прямо на глазах у Витольда Генриховича. В аккурат под самую Пасху в конце апреля её и схоронили. Витольд был безутешен. Клаша ревела сутками, не переставая, как будто Берта была её кровной родственницей. Фантомов недоумевал, как случилось, что он, такой опытный врач, проглядел страшную болезнь своей соседки и не предпринял своевременных мер по её лечению. Куковкина молниеносно собрала с нескольких организаций – везде, где когда-то работала сама или с Бертой, – средства на похороны, и так много, что на оставшиеся деньги Витольд с дочкой жили безбедно ещё месяц.

Только Людвика сохраняла странное для одиннадцатилетней девочки молчание и спокойствие: она не плакала, не суетилась, не убивалась, а стойко продолжала свой обычный марафонский бег по кругу – школа, кружки, занятия дома, репетиции танцев, стихов и пьес, снова школа. Лишь музицирование гулкой зияющей тишиной выпадало из этого списка. К Blüthner`у она больше не подходила, словно боялась услышать засевшие в нём знакомые мелодии, слишком напоминавшие о Берте, и, проходя мимо пианино, сторонилась, чтобы ненароком его не задеть.

На вопросы о матери Людвика отвечала всегда ясно и чётко, пользуясь языком медицинских энциклопедий, что лимфоангиосаркома почти не поддаётся лечению, диагностировать рано её очень сложно и чаще она бывает у женщин, которые по какой-то причине отказывались от естественного вскармливания. Взрослые, особенно женщины, понимающе кивали, тяжко вздыхали, утирали платками накатывающие на глаза слёзы, но не могли избавиться от неприятного ощущения, что маленькая девочка произносила сложные медицинские термины так спокойно и так бесстрастно, как будто речь шла не о её матери, а о каком-то чужом человеке – о гипотетическом пациенте, жизнь или болезнь которого является не более чем сухим статистическим фактом, описанным в учебнике по медицине.

Фантомов назвал это защитной психологической реакцией на стресс, а Штейнгауз переключил своё обожание, служение и полное подчинение с Берты на дочь, рано проявлявшую черты материнского характера: хладнокровие, рационализм и некоторый цинизм, которые помогли им обоим выжить в трудную минуту как ничто другое.

– Папа, перестань плакать, – говорила ему строго Людвика, приходя из школы и заставая отца всхлипывающим над курсовыми и контрольными, – давай будем пить чай, – и, быстро скинув пальто и ботинки, уже деловито ставила чайник и намазывала маслом бутерброды.

Витольд Генрихович смущался, сморкался в платок, протирал очки и виновато расставлял чашки, роняя ложки и задевая сахарницу рукавом, повторяя:

– Не буду, не буду, дорогая, что-то опять на меня нашло.

Они пили чай, ели бутерброды с маслом и сыром, он расспрашивал её о школьных делах, и она всегда пыталась рассмешить его какими-то небылицами об одноклассниках.

«Что бы я без неё делал», – думал Штейнгауз, отхлёбывая обжигающий чай, внимательно слушал дочку и постепенно приходил в себя.

Его нисколько не удивило, хотя и растрогало, что в шестнадцать лет при получении первого паспорта дочка записала своё имя так: Людвика Витольдовна Штейнгауз-Кисловская – в честь них обоих, отца и матери, и где-то в глубине души гордился тем, что его фамилия стояла в этом списке первой. В ту же ночь ему приснилась Берта в бежевой шали с красными маками и с длинными кистями по краям. Она стояла возле забора с кустами буйно цветущей белой невесты, напевала «Колыбельную» Брамса и улыбалась, чуть высокомерно прищурив и без того полуприкрытые карие глаза с холодноватым загадочным блеском.