Читать книгу Конец – мое начало - Тициано Терцани - Страница 6

Наши шкафы во Флоренции забиты черно-белыми фотографиями. Мы привезли оттуда несколько ящичков с фото, которые отец с удовольствием сейчас перебирает. Они напоминают ему о многих событиях его жизни. Когда я вошел, он рассматривал свои фотографии из Китая.

Тициано: В жизни каждого есть своя дорога. Самое забавное, что ты понимаешь это только тогда, когда она уже подходит к концу. Ты оглядываешься назад и восклицаешь: «Да вот же она, красная нить!» Когда ты живешь, то не замечаешь ее, а она, тем не менее, есть. Ты думаешь, что принимаешь решения и делаешь выбор по своей воле. Но это не так. Каждое твое решение, каждый твой выбор определяется чем-то внутри тебя – это можно назвать инстинктом и еще, вероятно, тем, что твои индийские друзья называют кармой. Кармой они объясняют все, даже то, что для нас необъяснимо. Скорее всего, в этом что-то есть, поскольку в нашей жизни случаются вещи, которые нельзя объяснить иначе, чем накопленными за предыдущую жизнь заслугами или виной.

Фолько: Ты хочешь сказать, что даже в конце жизни остается то, что объяснить невозможно?

Тициано: Думаю, что да. Да. Смотрю я на свою прожитую жизнь и ясно вижу эту нить. Сначала я стремлюсь стать адвокатом, но потом убегаю от этого своего решения со всех ног. Затем я пытаюсь быть менеджером в огромной фирме, Olivetti, которая занимается социальными вопросами и всем, что могло бы мне нравиться. Не тут-то было! Я не мечтаю ни о чем другом, как смыться. Прямо наваждение. Мне потребовалось пять лет, чтобы сбежать оттуда: все пять лет я искал свой путь, который казался мне моим путем, пока не нашел его. Все это говорит о том, что какой-то смысл во всем есть. Посмотри, я работаю на Olivetti и отправляюсь на конференцию, где речь идет о Вьетнаме…

Фолько: …и получаешь стипендию на обучение в Нью-Йорке. Не могу понять, как американцы выбрали такого «левого», как ты.

Тициано: Со мной проводил собеседование один господин. Он набирал для Фонда Харкнесс32 молодых европейцев, на которых американцы могли бы рассчитывать в будущем. Их приглашали в Америку для американизации – это было очевидно. В то время американцы стремились заручиться поддержкой левых в Италии и, в целом, в Европе. На самом деле, они очень преуспели в определении будущих лидеров, тех, кто имел потенциал и, в итоге, становился в авангард общества. Каждый год они выуживали по пять-шесть персонажей на страну и, окутав их заботой, везли в Америку на американизацию. Среди этих персонажей был я, Лим Чонг Кит из Сингапура, который впоследствии стал одним из величайших архитекторов Азии, Уильям Шоукросс33, автор Sideshow, одной из важнейших книг о войне в Индокитае; Джорджио Ла Мальфа, глава республиканской партии в Италии, и много-много других, всех сейчас и не упомню. Многие впоследствии стали играть важную роль, каждый в своем обществе. Самое забавное то, что многие итальянцы, за исключением некоторых, становились еще левее, чем были. Со мной прибыл один отличный малый (сейчас он ректор социологического факультета в одном институте в Неаполе), он чуть не стал революционером, потому что американцы пробрали его до печенок.

Фолько: А что вам предлагали?

Тициано: Как только мы прибывали туда, нам давали стипендию и машину. Ты мог учить что угодно и где угодно. Я, к великому сожалению фонда, вместо того, чтобы американизироваться, отправился в Колумбийский университет Нью-Йорка изучать китайский и Китай за их счет.

В Америку я отправился, в том числе, из любопытства. Но так же, как и Китай, который при ближайшем рассмотрении оказался сущим адом, а вовсе не раем для рабочих, так и Америка при знакомстве показала свое истинное, пугающее лицо. Да, мне жилось неплохо: мне платили, у меня была машина, но если я оглядывался по сторонам – а мы жили в двух шагах от Гарлема, черного квартала, – то видел глубоко расистское, в корне несправедливое, и к тому же очень жестокое общество.

Фолько: Расистское по отношению к кому?

Тициано: К меньшинствам и, прежде всего, чернокожим. В 1967-м, когда мы прибыли туда, ситуация с чернокожими была просто вопиющей. Первые, с кем мы установили контакт, были черные. Мама занималась театром для чернокожих революционеров, и мы познакомились с Черными Пантерами34, подружились с Кармайклом35. Но они нас тоже разочаровали. Представь себе: глава Черных Пантер просил нас привезти ему обувь из Флоренции. Мы искали революционеров, а нашли вот этих балбесов. Неудивительно, что им не мешали жить: если бы это были настоящие революционеры, белые съели бы их заживо.

Да, Америка – паталогически расистская, несправедливая, дискриминационная страна. Это заложено в системе. Об этом очень хорошо говорят пожилые американские индейцы: «Каждый раз, когда побеждали мы, это называлось бойней, а когда они убивали наших женщин и детей, это называлось победой».

И так было всегда. Белые прибыли на этот континент в полном убеждении, что он вверен им самим богом и что они должны завоевать его любой ценой: каковы бы ни были жертвы и какие бы препятствия не стояли на их пути. Так они считают и по сей день. Это у них в крови. Все эти декларации, билль о правах36 – пустые слова. Суть остается прежней. Американское общество страдает засевшей вглубь болезнью: они считают себя помазанниками божьими, и это оправдывает все, что они делают. Не любят они ближнего своего. Нет у них этого. И пытки в Ираке этому подтверждение.

Сейчас в Америке не меньше дискриминации, чем раньше. Дискриминация была и остается. Несмотря на свободы, которые они предоставляли тем, кто приехал туда, как мы, и, пользуясь ими, мог жить, это страна огромной социальной несправедливости. Вот все, что я увидел в Америке. Мое поколение оценивало Америку негативно. Сейчас же все подделывается и фальсифицируется так, что Америка предстает в белом свете. Нельзя и слова против сказать, на тебя сразу набрасываются с обвинением: «Да ты антиамериканист!» Это уже стало почти ругательством.

В те времена были серьезные конфликты между белыми, черными и полицией. С нашим другом Шоу Синмингом мы познакомились, когда вместе бежали от полиции до кампуса Колумбийского университета. Мама бежала плохо – она была беременна тобой, – поэтому он нам помогал. С ним мы очень подружились.

Ты, Фолько, чуть не родился на Кубе. Я не хотел, чтобы мой сын появился на свет на территории США, и мы уже связались с одним представителем Кубы в ООН, чтобы получить кубинские визы и отправиться в Гавану, где ты и должен был родиться.

Фолько: Но я все-таки родился в Нью-Йорке. А еще вы хотели назвать меня Мао, это правда? Какое счастье, что сотрудник в загсе не хотел записывать меня под этим именем.

Тициано: Да, можно сказать, что тебе повезло.

Все американцы, с кем мы завели дружбу, были из левого движения. Многие из них впоследствии стали настоящими революционерами и кончили плохо. Один большой интеллектуал, отличный парень, покончил жизнь самоубийством – ты знаешь, они ведь были больны Че Геварой. Одна девушка, Кэрол Брайтман, наша добрая приятельница, позже возглавила организацию Weatherwoman. Другой близкий друг, Джон МакДермотт, руководил журналом Viet-Report, самым антивоенным журналом Америки. Еще был некий Джей Джей Джейкобс – он попал в тюрьму из-за взрывчатки.

В то время мир был по-настоящему изнурен американским капиталистическим диктатом. В эти годы США проводили ужасающую политику в странах Латинской Америки, где они поддерживали жесточайшие диктатуры. Америка без всякого сочувствия к местному населению навязывала свою волю и вела себя так, будто была у себя дома. США финансировали и обучали эскадроны смерти, чтобы они уничтожали всех, кто осмеливался воспротивиться американскому диктату – так было во времена военной диктатуры в Аргентине и Пиночета в Чили.

И потом, когда мы были в Нью-Йорке, был убит Че Гевара. Я и мама – помню, как будто все это произошло вчера, – были в библиотеке Колумбийского университета, когда в New York Times мы прочитали, что Че Гевара убит.

Фолько: Сколько же всего произошло за эти годы!

Тициано: Это был очень интересный исторический период. Мы были в Нью-Йорке, когда в 68-м в Париже разгорелась уличная революция. Кон-Бендит37, столкновения студентов с полицией под лозунгом: «Вся власть воображению». Конечно же, все это невероятно вдохновляло молодых людей того времени. Как этого сейчас не хватает… Я в какой-то степени сочувствую, сострадаю нынешнему поколению, потому что им не во что верить. Перед их глазами нет идеала, за которым они бы следовали, им не остается ничего другого, как увлечься футболом, модой, мотоспортом. Подумай только: нынешний молодой человек посвящает футбольной команде всю свою душу, любовь, надежды – ведь больше ничего нет, что-то бесследно исчезло. Нам повезло больше: в наше время молодые люди вдохновлялись любовью к Че Геваре! Можно, конечно, поспорить, плохим или хорошим политиком был Че, но то что он был великим – в этом нет сомнения!

Фолько: Благодаря своему служению обществу?

Тициано: И благодаря стремлению к справедливости. Куда бы ты ни бросил взор, кругом была вопиющая и кромешная несправедливость. Сам факт, что мог появиться кто-то, кто бросил вызов этой несправедливости, был просто потрясающим.

Фолько: А почему ты хотел учить китайский?

Тициано: Я был в поиске альтернативы западному миру: искал модель устройства, отличной от западной. Мы зачитывались Мао, и на бумаге казалось, что Китай был этой альтернативой, – судить мы могли, как ты понимаешь, только по текстам.

Сейчас поясню, почему мы получали искаженное представление о Китае. Я изучал Китай, находясь в Колумбийском университете. В то время это был самый крупный центр китаистики, в котором работали лучшие эксперты по Китаю. Это был политически и идеологически очень интересный период. После 49-го китайцы запустили невероятную пропагандистскую машину, которая производила огромное количество материала: было полно документов, текстов, «Красная книжечка» Мао38. Поэтому два года учебы в Нью-Йорке были для меня годами студенческой оргии: я изучал мечту о другом, альтернативном обществе – на бумаге казалось, что Китай был им.

В то время у Китая была потрясающая манера представления себя как страны в мире. Все члены делегаций, которые прибывали на Запад, были одеты во все одинаковое, все серьезные, все с абсолютным пониманием своей задачи и миссии. В Пекине печатались невероятные издания – Peking Review, China Reconstructs, – они были с цветными фотографиями, выходили на всех языках и рассказывали о дивном новом мире. Нам, выходцам материалистичного Запада, обуреваемого заботами о прибыли и деньгах, казалось, что в Китае образовалось общество, где посреди трудового дня рабочие крупных фабрик могли собраться и поговорить о Конфуции в рамках новой политической кампании против конфуцианства. Мне, бывшему сотруднику Olivetti, компании, которая стремилась создать что-то подобное из обычного предприятия по изготовлению пишущих машинок, такой опыт казался крайне интересным. В Фиате, например, работники целый день только и делали, что стучали молотками… Как в «Новых временах» Чарли Чаплина39.

Китай «на бумаге» казался той страной, в которой рабочие трудятся не ради денег. Были, конечно, карточки с пунктами, на которые можно было что-то купить, но главным компонентом вознаграждения было моральное удовлетворение. Идея о новом человеке – а новым он был потому, что работал не столько ради денег, сколько ради великой идеи – не могла не захватывать нас. Каждый стремился быть примером для всего народа и трудился для создания нового мира. Справедливости ради нужно сказать, что такие примеры, на самом деле, существовали: мы увидели таких людей, когда наконец оказались в Китае. Последствия были, конечно, трагические, печальные, но люди верили в идею. Некоторые работали на нефтяных месторождениях Дацин в ужасающих условиях и спали в норах, вырытых прямо в снегу, – все для того, чтобы запустить Китай в светлое будущее. И работали они там не потому, что им платили больше, чем фабричным рабочим. Нет! Для них было честью работать во благо Китая и во имя прогресса страны.

Фолько: И правда, новое общество.

Тициано: Да, маоизм, на самом деле, ставил перед собой задачу создать общество, где сдерживалась бы несправедливость, где гарантировалась бы достойная жизнь народа, который всегда был беден. В действительности, не все из того, что делал Мао, было плохо. Благодаря так называемой «железной миске риса» никто не умирал больше от голода: если ты присоединялся к коммуне, то тебя всегда ожидала миска дымящегося риса с овощами. О! Для крестьян, которые веками страдали от голода и неурожаев, это было настоящим благом.

Над китайцами, одетыми, все как один, в синее, в одинаковых беретах, ботинках, посмеивались. Но здесь нужно знать подтекст! Если ты просмотришь мои фотографии китайского периода, то тебе станет ясно, что Мао удалось дать каждому минимум необходимого даже в самых бедных уголках страны. Даже нам, когда мы приехали в Китай, прежде чем купить хлопковые китайские штаны, сначала пришлось получить карточку с пунктами. И даже тогда мы не могли купить двадцать штанов просто потому, что у нас были деньги: каждому полагалась всего одна или две пары. Что я хочу сказать: и фабричному рабочему, и крестьянину гарантировались отличные стеганые крутки, те самые синие штаны, пусть не очень модные, но вполне достойные, берет и ботинки (к сожалению, зачастую хлопковые и потому промокаемые), и это было уже немало! Имея это, люди уже стремились разжиться «тремя механизмами» – купить часы, велосипед, швейную машинку. В общем, никто не хотел мерседес – он в любом случае был бы доступен очень немногим.

Все это вызывало восхищение у таких, как я. Я даже собирался написать книгу о Мао. Если ты пороешься в моих бумагах, то найдешь пожелтевшие листки, отпечатанные на Lettera 22 – они должны были стать этой книгой. К счастью, она никогда не была опубликована.

Фолько: Вот этого я не знал!

Тициано: Это была ода Мао. Сейчас я еще раз повторю то, что говорил уже тысячу раз: я никогда не был маоистом, никогда не вступал ни в какие группы и партии. Но я был очарован этой идеей, в особенности, когда судил о ней на расстоянии. И повторю еще одно: Мао, если перечитать его, предстанет перед тобой великим поэтом, стратегом. Впоследствии оказалось, что он был и великим убийцей: сейчас нам известно, что история была страшной, что многие деятели революции были просто перемолоты ее же жерновами. Мао совершил тяжелейшие ошибки. И это был замкнутый круг: одна ошибка влекла за собой другую. Но если прочесть «Красную книжку» (потом мы, конечно, подсмеивались над ней), то можно понять, что это интереснейшая вещь, своего рода Библия. Для не очень образованного сельского жителя Китая, читающего по слогам, в этой книге были все необходимые ему истины. Она была для него утешением, потому как рассказывала о мироустройстве, в котором он играл важную роль.

Когда я засиживался в читальных залах Колумбийского университета над всеми этими текстами, в то время как на улицах бушевали выступления против войны во Вьетнаме (в некоторых участвовал и я сам), маоизм казался мне потрясающей идеей. И даже китайская культурная революция, которая разразилась позже и обратилась ужасной трагедией с большими жертвами, и кровью, и всем-всем-всем, рассматриваемая теоретически и изучаемая из книжек, казалась интереснейшим событием.

Еще раз: на бумаге (принимая во внимание все события той эпохи – молодежные протесты, французскую революцию с лозунгом о власти и воображении) казалось, что все, что происходило в Китае, имело глубокий смысл. Все это очень интересовало меня. Та книга, которую я написал, была одой Мао, гимном его сумасбродству и его попытке создать нового человека и новое общество.

Тем не менее, я не переставал сомневаться – по этому можно понять, что даже в те годы я не был слепым фанатом каких-либо идей. Когда мы вернулись в Италию (тебе было около трех недель), я встретился с людьми из издательства Nuova Italia, которые были готовы выпустить эту книгу. Но я призадумался и в конце концов решил не печатать ее. Вместо этого я опубликовал одно, в целом, неплохое исследование о культурной революции. Это ведь была революция во многих смыслах. Революция, произошедшая в крестьянской стране, где даже солдаты были одеты как крестьяне, с одним только различием – их одежда была не синего, а зеленого цвета. Униформа без четкого разделения званий, без нашивок.

Фолько: Как, у них не было званий, отличительных знаков?

Тициано: У старших чинов в кармане была ручка, потому что они умели писать, – это и было их отличительным знаком. То же было и в Корее. Во время корейской войны американцы ломали голову, когда захватывали в плен военных: они не могли отличить простых солдат от офицеров. Ботинки, одежда – все одинаковое, у всех красная звезда на берете. И так было во всем. Как же было не восхищаться этим?

Рассказываю тебе все это, чтобы ты лучше понял мои мотивы. Я сгорал от журналистского любопытства, и китайский учить я пошел совсем не случайно. Ничто другое меня не интересовало. Я хотел увидеть этот мир, хотел во что бы то ни стало оказаться в Китае.

В то время в США не было ни одного дипломата, ни одного представителя Китайской Народной Республики. Поэтому мы с мамой совершили невероятное путешествие в Канаду – она и тогда была более независимой, – в Монреаль, где было хоть и не дипломатическое, но, по крайней мере, коммерческое представительство. Им руководил бывший секретарь Чжоу Эньлая.40 Мы отправились на встречу с ним и умоляли его пустить нас в Китай – неважно, кем: преподавателями итальянского, поварами. Ничто не помогло.

Фолько: Заставили же они тебя попотеть!

Тициано: Там, в Америке, я стал настоящим журналистом: еженедельно я писал длиннейшие статьи (их можно найти на чердаке) для l’Astrolabio – замечательного независимого левого еженедельника, которым руководил Ферруччо Парри41.

Ферруччо Парри – в прошлом партизан, потрясающий персонаж – очень помог мне в то время, когда я маялся в Olivetti, ведь мои статьи о Южной Африке были изданы именно в его еженедельнике. Он был так благодарен мне за них, что даже принял меня в Сенате, когда я собирался ехать в Америку. Тогда он сказал мне: «Я буду счастлив, если ты продолжишь писать». И вот, я в течение двух лет каждую неделю писал об Америке, о выборах, о черных, о протестах против войны во Вьетнаме, о шествии в Вашингтоне и убийствах Роберта Кеннеди и Мартина Лютера Кинга.

Я хотел бы заострить внимание на одной важной для меня вещи, сути журналистики, так, как я ее вижу. Я заново открыл для себя журналистику тогда, когда начал писать мои первые статьи о Южной Африке, над которыми я так корпел. Тогда даже для того, чтобы родить пару строк, мне приходилось сильно попотеть. Я четко осознавал важность этого вида коммуникации, и моя юношеская оценка журналистики как чего-то бесполезного, чем занимаются неудачники, претерпела серьезные изменения, когда я начал писать о том, что меня действительно волновало, в частности, о несправедливости. Я понял, что журналистика была способом воздействия, очень созвучным моей сущности. Еще она подразумевала путешествия, а путешествовать я всегда любил.

Но необходимо отметить еще один важный аспект журналистики. Признаюсь, пребывание в Америке было для меня наиважнейшей вехой – ведь именно там я начал осознавать важность этой профессии. Я жил в Нью-Йорке, и, читая замечательное издание New York Times (оно и по сей день, в целом, остается таковым), я ощущал, что журналистика играет важную роль в формировании мнения народа. Если ты смог понять немного больше, чем другие, то ты мог стать ушами и глазами этих «других», писать о вещах, о которых бы читатель сам не задумался.

В этом смысле Нью-Йорк был для меня настоящим вдохновением. Представь себе, я отправился на короткую стажировку в New York Times! Я изучал китаистику и политологию, но, тем не менее, чувствовал невероятную притягательность журналистики. В Америке у меня зародилось глубокое уважение к американской журналистике, появились кумиры. Надо сказать, что американская свобода слова, их не-заискивание перед властью – это одни из самых прекрасных, самых щедрых, интеллектуальных и сильных качеств американского общества. И эти качества перекликались с моим анархическим видением мира.

Прекрасно помню, как я с замиранием сердца читал таких журналистов, как Джэймс Рестон и Уолтер Липпманн. Они бесстрашно критиковали власть или «засилье власти», как тогда говорилось. Это было близко мне. Я ощущал, что в этом мире было место и для меня, и увидел в нем свою миссию.

Поэтому в один прекрасный день я отправился в редакцию New York Times. Представился студентом Колумбийского университета, еще что-то там рассказал и попросился неделю провести в издании. Это была замечательная неделя: мне посчастливилось поработать везде – от отдела репортажей до иностранной редакции. Нужно признаться, что писать – вещь для меня непростая, можно даже сказать, сложная (и так было, кстати, всю жизнь). Так вот, в редакции меня ждало замечательное открытие. Как-то я обратил внимание на одну дверь. Она была всегда закрыта после обеда. Я спросил: «Да кто же там все время сидит?» Мне ответили: «А, да это же Джэймс Рестон!» Джэймс Рестон просиживал за закрытой дверью по четыре, пять, шесть часов, чтобы написать свои 120 строк. Черт! Когда ты читал его, то текст представлялся таким простым, ясным, невымученным. Но если даже этот профи проводил пять и даже шесть часов за своим кусочком текста – это очень утешало.

В это же самое время, читая классиков журналистики, я стал страстным почитателем одной личности, сыгравшей в моей жизни важную роль, ставшей для меня идеалом. Это был Эдгар Сноу42. Я прочитал всего Сноу. И не только «Красную звезду над Китаем». Тот, кто мечтает стать журналистом, как я тогда, был бы счастлив написать хоть двадцать строчек, равноценных строкам «Красной звезды», за всю свою жизнь – такая это была книга. До того, как отправиться в Китай, я прочел всю его корреспонденцию. Он был неординарной личностью, человеком сострадающим, четко осознающим свою миссию: объяснить Америке далекий и непонятный для нее мир. Только подумай, в 1940-х годах он пытался объяснить Америке Азию, пытался объяснить Мао.

К великому сожалению, американцы никогда не стремились понять Мао. Если бы они пытались, то и история всего мира была бы наверняка совсем другой, как и история Китая. Вместо этого они уцепились за Чан Кайши43, лидера националистов. У него был козырь, которого были лишены коммунисты: красавица-жена из высшего общества, которая прекрасно говорила по-английски, – американцы были просто очарованы ей. Именно поэтому симпатии американцев обратились к Чан Кайши и настроили их еще больше против коммунистов.

Эдгар Сноу был для меня примером для подражания. Я стремился заниматься такой журналистикой, как он: не играть по правилам власти, действовать за пределами стандартных схем, искать истину (которой, как я понял повзрослев, вероятно, не существует, но которая тогда была для меня так важна) – все ради служения обществу. Позже я начал писать для Spiegel, который в Германии читало шесть миллионов человек. Так вот, написать статью, которая могла бы сместить фокус общественного мнения, казалось для меня великой миссией.