Читать книгу Конец – мое начало - Тициано Терцани - Страница 9

Фолько: Сегодня ночью взялся перелистывать «Шкуру леопарда»56. Я никогда не читал ее. Начал читать и уже не смог отложить в сторону. Потом я услышал крик петуха и подумал: «Поспать, все-таки, немного надо». Ты ведь был совсем молодым, когда отправился во Вьетнам? Тебе было столько, сколько мне сейчас, но писал ты уже тогда очень хорошо. Очень интересная книга.

Тициано: Для твоего поколения, для тех, кого не было на свете и кто даже не знает, о чем идет речь, это все равно, что читать о Первой мировой войне.

Фолько: Меня интересует не столько сама война, сколько то, как и чему ты учился у жизни. Кем ты был тогда? Что ты видел во время своих путешествий? Как тебя изменило все это, чтобы ты стал тем, что есть сейчас? Журналистика позволила тебе наблюдать, а иногда и быть участником великих событий последних пятидесяти лет. И как детектив, который по маленьким следам приходит к истинному вдохновителю загадочного и все еще происходящего преступления, так и ты, видя несправедливость вокруг тебя, переосмысливаешь свои воззрения на политику, причины войн, прогресс и в конце концов начинаешь размышлять о самой природе человека. Именно это кажется мне интересным: по-моему, это и есть путешествие жизни.

Тициано: Ну, это ведь моя старая теория: если ты разберешься в жизни муравьев, то поймешь и мироустройство в целом. Если человек посвящает себя чему-то со страстью, любовью, просиживает многие и многие часы за предметом своего интереса, то результатом этого становится понимание им всего мироустройства. Как сказал Уильям Блейк57: «В одном мгновенье видеть вечность, Огромный мир – в зерне песка»58. Это так. Вьетнам, Индокитай и, в целом, Азия стали моими университетами.

Для моего поколения Вьетнам стал испытанием на нравственность. Я ведь вырос, читая великих предыдущей эпохи, и, конечно, у меня были свои герои. Эдгар Сноу в Китае, Хемингуэй и Джордж Оруэлл на гражданской войне в Испании – вот они, примеры для подражания! Я читал их и думал про себя: «Божья матерь! Я ведь тоже могу стать таким!» Поэтому я и отправился во Вьетнам, когда представилась такая возможность. Вьетнам был моей Испанией, а война во Вьетнаме – моей войной.

Фолько: Тебе было тридцать три, когда ты отправился в Азию.

Тициано: Да. И не имея возможности отправиться в Китай – пути туда просто не существовало, Китай был закрыт, – я решил обосноваться вместе с вами в Сингапуре. Оттуда я мог ездить во Вьетнам, Индокитай, чтобы писать о войне.

Никогда не забуду первую ночь в Сингапуре. Это было просто сказочно! Я остановился у старого арабского рынка, в одном пансионе, полном подозрительными персонажами. Ооо! Я просто упивался этими ощущениями. Я чувствовал себя героем совсем другой истории. За десять дней я нашел один их самых красивых домов острова, побитую машину, пианино для мамы и офис.

Фолько: Всего за десять дней?

Тициано: Да. Последняя фаза войны началась сразу после того, как мама вместе с вами прибыла в Сингапур. Это было весной 1972 года. Как только мы обосновались в нашем новом доме, во Вьетнаме началось наступление, и я отправился туда.

Так началась моя карьера, а также самый интересный и будоражащий (на тот момент) отрезок моего жизненного путешествия. Я окунулся с головой во вьетнамские события. Они укрепляли мое убеждение в том, что справедливость существует и что общество можно изменить.

Фолько: За этим опытом ты и отправился туда?

Тициано: Прежде всего, я отправился туда, чтобы увидеть войну. Я ведь никогда не видал войны. Одну войну, Вторую мировую, я, конечно, застал. Но я был ребенком, и это было, скорее, игрой. Мы бегали в поля за домами – это там, где сейчас находится Виа ди Соффиано, – и считали, сколько американских бомб упало на Порта аль Прато59, железнодорожный узел всей центральной части Италии, всего в двух-трех километрах от нас. То есть настоящей войной это не было. Были и расстрелы, но я их не видел. А вот в Камбодже мне однажды пришлось стать свидетелем того, как правительственные войска расправились с заключенным.

Фолько: А как для тебя началась эта война? Что случилось первым?

Тициано: Это было ужасно, просто ужасно. Я был настоящим желторотиком… В тот день, когда я прибыл в Сайгон, началось наступление. Все происходило совсем недалеко от того места, где был я сам, на 13-й улице. Все отправились туда. Позавтракали в гостинице «Континенталь», а после завтрака поехали на войну, на такси. Я сидел за столом с одним молодым английским журналистом и спросил его: «Возьмем такси вместе?» Он сказал: «Давай». И мы отправились в район Чон Тан. Как только мы вышли из такси, начался обстрел. Я услышал, как пролетела первая пуля – вжжииик! – может, всего в пяти сантиметрах от моего уха. Я был в шоке! В шоке! Первым моим инстинктивным желанием было, чтобы скорей прилетели американцы на своих В-5260 и перебили всех тех, кто стрелял в меня, всех до одного! В тот момент они были для меня «нашими». А те, что стреляли в меня из-за пальм, – а я бросился с головой в канаву, чтобы спастись, – в одно мгновение стали моими «врагами». Но были ли они моими врагами? Совсем нет! Кем же были те, что стреляли в меня? Моим желанием было понять войну, увидеть ее, чтобы потом описать. Но я сразу понял, что если буду действовать таким легкомысленным образом, то уж точно никогда ничего не пойму.

И перетрухнул же я в этот первый день, святая Божья матерь! Я все время повторяю: мужество – это преодоление страха. Я никогда не ходил на передовую с легким сердцем. Мне всегда приходилось по-настоящему преодолевать себя. Я умирал от страха, но приободрял себя: тебе нужно пойти и увидеть. Были даже дни, когда перед поездкой на фронт меня преследовало наваждение: образ пробирающегося по рисовому полю солдата, в ружье которого была пуля, предназначенная мне. Кошмар о пуле, предназначенной тебе, – странно, правда?

Фолько: Хорошо, что никакой такой пули не было. До этого все знания о жизни ты получал из книг, там же ты впервые увидел жестокость и смерть своими глазами.

Тициано: Да. Иногда мы считали мертвых, которые лежали вдоль дороги. При этом я чувствовал какую-то отчужденность. Единственные вьетконговцы, которых я видел, были мертвецы, лежащие навалом в канавах – вспухшие, зловонные.

Фолько: А какие выводы ты делал, видя все это?

Тициано: Благодаря всему тому, что формировало мою личность, – я уже говорил – я был готов выступать против несправедливости. Там несправедливость была настолько очевидна! Она была перед глазами, явная и вопиющая! Ты видел прекрасные вьетнамские просторы, зеленые рисовые поля, крестьян в черном с их плетеными шляпами, деревянные хижины, крытые соломой, на утоптанной земле. И в этот простой и дивный мир приходила война, танки. Меня потрясло абсолютное несоответствие войны и местного уклада, а также то, что война навязывала современность этому обществу, которое жило по старинке, очень просто. Все эти танки, бомбы, оружие никак не вписывались в местный ландшафт. Им там было не место!

Фолько: И ты писал об этом?

Тициано: Естественно, что на протяжении всей войны я писал с огромной симпатией по отношению к вьетконговцам. Имея сердце в груди, невозможно было испытывать симпатию к американцам. Какого черта они там делали?! Как можно было вести войну против этих бедолаг, у которых едва был прикрыт лоскутами зад, в соломенных шляпах и с маленькими ружьишками, из которых они стреляли по американским адским машинам смерти? Их врагов оставалось только ненавидеть, Фолько. Если ты хоть раз видел ковровую бомбардировку В-52 вблизи – как это несколько раз случилось со мной, – когда под огнем оказывались крестьяне и деревни или солдаты в траншеях, вырытых вручную и прикрытых кокосовыми ветками, ты не мог быть на стороне тех, кто на высоте тысячи метров нажимал на кнопку и сбрасывал бомбы или – еще хуже – напалм. Эти бомбардировки В-52 были очень страшными, просто ужасными. Какое разрушение!

И потом, вьетнамцы были на своей земле. Застарелая проблема, которая все время выходит наружу, вот теперь и в Ираке. Вьетнамцы были у себя дома, а эти прибывали за десятки тысяч километров туда, где им нечего было делать. Не зная об этой стране ровным счетом ничего – ни истории, ни культуры – они прибывали туда «сражаться с коммунизмом». Коммунизм был их врагом! Поскольку с Китаем тягаться было непросто – там-то народу был почти миллиард – они попытались сразиться с ним в Корее, но и там ничего хорошего не вышло. Тогда они решили нанести грандиозный удар по коммунизму во Вьетнаме. И этот «грандиозный» удар обернулся для них чудовищнейшим унижением, от которого они и по сей день не отмылись.

Фолько: Да, возможно, это самое грязное событие в их истории.

Тициано: Они потерпели полное, абсолютнейшее поражение, несмотря на свои полмиллиона солдат. Проиграли потому, что этого не допустил вьетнамский народ. И даже их союзники, марионеточное южновьетнамское правительство, не помогли им. Были, конечно, единицы, которые рисковали своей жизнью за американцев ради своих интересов. Но само население – стоило только выехать из Сайгона, столицы, чтобы понять это, – не могло быть на стороне американцев с их танками и самолетами. Вьетконговцы, худющие, с талиями как у балерин, ели не больше пригоршни риса в день и шли на добровольную смерть от В-52. Что может быть удивительного в том, что народ был с ними? Это ведь очевидно.

Давай сделаем перерыв, съедим по банану?

Я протягиваю ему корзинку с фруктами.

Но, несмотря ни на что, у войны было и свое очарование. Представь себе этих американских солдат из Айовы или еще откуда, которые оказывались в этом удивительном новом мире. Этот мир изобиловал легкими девушками, которых можно было «снять» на неделю после боевых походов. Любопытство, извращение и восторг! Многие влюблялись и даже женились на этих девушках и увозили их с собой в Америку.

В Сайгоне с его французскими бутиками и шикарными ресторанами шел пир во время чумы. Святая Божья матерь! Вечером все шли ужинать в рестораны, обнесенные решетками, чтобы туда не проникли удальцы с ручными гранатами. Фолько, это были пиры богов! Несравненные по вкусу креветки, лангусты в ананасе. Было все: рыба, пиво, женщины – эти элегантнейшие девушки в аозай61 – и военные, все из себя, на джипах, с вооруженным конвоем.

Фолько: Да, в Ираке сейчас не так романтично.

Тициано: Это точно. Ничего подобного там нет. И никаких отношений с местным населением тоже нет, местные своих противников просто ненавидят. Во Вьетнаме иностранцы не были в диковинку. Французские колонизаторы, японцы… через что – или лучше сказать кого – вьетнамцы только не проходили.

Для меня это был любопытнейший опыт наблюдения за людьми. Я-то был как раз наблюдателем, а не участником: я все время возвращался домой, к тому столбу, к которому был привязан. Но, между тем, я много видел и узнавал. Я знал все бордели Сайгона. Рядом с аэропортом был бордель под названием Le Chien Qui Baise, «Трахающаяся собака»: все матрасы в нем были водяными. Там царил нескончаемый бардак, потому что пьяные американцы, которые набрасывались на вьетнамок, иногда по каким-то причинам выходили из себя, начинали стрелять по матрасам, и вся вода из них выливалась. На следующий день дырку заклеивали резиновой заплаткой. И пиво, пиво, пиво, пиво рекой. У американцев были огромные резервы Budweiser‘а, которые они таскали с собой повсюду. А еще в таких местах время от времени рвались ручные гранаты.

Фолько: Даже в Сайгоне рвались гранаты?

Тициано: Да. Даже в ресторанах, бывало, слышишь: буммм! В основном, это были вьетконговцы, но иногда и опиумные банды, которые контролировали бордели и сводили, таким образом, счеты друг с другом. То, что мы сейчас называем «терроризмом», не существовало тогда как понятие.

Фолько: А какое оружие было у вьетконговцев?

Тициано: АК-47. На юге не было танков. Танки прибывали в Хошимин из Ханоя после многих недель переправы через джунгли под постоянной бомбардировкой с воздуха. Оружие, снабжение, пушки, боеприпасы – все это вьетнамцы переносили на собственном горбу.

Фолько: Серьезно они были настроены, вьетнамцы.

Тициано: Еще бы! Это ведь была их война за независимость. С самого начала своей истории вьетнамцы только и делали, что боролись против любой попытки захвата своего полуострова чужаками. На вьетнамцев очень повлиял Китай, они и говорят-то на китайском диалекте, только пишут латиницей на европейский маневр – все из-за одного французского миссионера, который реформировал письменность. Но во вьетнамских храмах все надписи сделаны иероглифами – способом написания мудрецов и очень образованных людей. Тем не менее, все вьетнамские легенды рассказывают о героях, которые сражались против Китайской империи, а памятники посвящены тем, кто погиб в сражении с китайцами. Прекрасные истории, например, об одном великом вьетнамском адмирале, который остановил китайский флот, приказав вбить в дно моря тысячи заостренных кольев. Колья были скрыты под водой, и китайцы их не видели. Когда они приближались к берегу, корабли нарывались на колья. Так нападение было остановлено. Вьетнамцы – это находчивый, своеобразный народ с очень сильным чувством своей самобытности. Так ведь всегда бывает: если стремишься выделиться, то всеми способами подчеркиваешь свои отличительные свойства.

В конце девятнадцатого века во Вьетнам за ресурсами прибывают представители проклятого Запада, колониалисты-французы. И в тот же самый день, когда французы высаживаются в порту Ханоя, вьетнамцы открывают стрельбу. Можно сказать, что с тех пор до 1975 года эта стрельба уже не заканчивалась. Они все время продолжали стрелять.

В 1954 году лицемеры и манипуляторы американцы бросают французов в Индокитае на произвол судьбы, поджидая, пока те не потерпят унизительное поражение при Дьенбьенфу62. После этого они сами вместо французов становятся «белыми захватчиками», но на свой манер. Они не вводят войска, нет, но становятся неоколониалистами – поддерживают прозападный режим Юга и сеют капитализм и потребительство. Женевские соглашения 1954 года разделили страну на две части и решили исход выборов, на которых бы, несомненно, выиграл Хо Ши Мин63, коммунистический правитель Северного Вьетнама. Американцы же, поддерживая Юг и его режим, помешали естественному ходу истории и победе Севера.

Важно понимать, что коммунизм, а также марксизм-ленинизм во Вьетнаме еще больше, чем в Китае, был идеологическим оружием, используемым националистами для борьбы за независимость. Хо Ши Мин, будучи в Париже, понимает, что марксизм-ленинизм Советского Союза в лучшие его годы (сразу после революции, когда еще были живы идеалы) – это то, что нужно, чтобы дать ту дисциплину, твердость духа и идеологическую структуру, которые были так необходимы его стране и его националистическому движению, и становится коммунистом. Поэтому называть вьетнамцев коммунистами – ошибка. Они всегда были, прежде всего, националистами. Это исторический факт, который многие из моих коллег не уяснили. Они видели эту войну как борьбу коммунистов и их противников. Но это достаточно упрощенное видение. На самом деле, эта война была последней величайшей битвой за независимость вьетнамского народа.

И эта независимость была обретена в 1975 году со взятием Сайгона. Исполняется мечта Хо Ши Мина о воссоединении Вьетнама и его независимости. Происходит самое важное событие в истории страны. Конечно, после этого последовали обычные для таких событий трагедии: преследование марионеточного правительства, коллаборационистов. Все это было. Но если взглянуть на историю Вьетнама со стороны, непредвзято, то можно понять, что эта война была последней войной за независимость, а с поражением американцев вьетнамцы снова обрели свою свободу.

Фолько: В конце концов им это удалось!

Тициано: Да как могло быть иначе, когда американцы считали дни до возвращения домой: fifty-three days and a wake up? Вьетнамцы были у себя дома, а американцы не могли дождаться, когда смогут отправиться к себе домой – как могло быть по-другому? В один прекрасный момент умнейший и хитрейший аферист Киссинджер понял это. В 1973 году он предложил американскому президенту: «Объявим, что победили, и будем выводить войска!» Так они и сделали. 73-й год: прекращение огня, Парижское соглашение64 – и все! Американцы покидают Сайгон, война «вьетнамизируется», а Юг остается в руках Южного Вьетнама.

Фолько: Получается, что Южный Вьетнам два года сам воевал против коммунистов?

Тициано: Да, но с помощью американцев, которые бомбардировали с высоты. В этом умнее их не найти: бросать бомбы, убивать с высоты трех километров.

Киссинджер побывал в Сайгоне, где американцы установили марионеточный режим Тхьеу65, которому было разрешено все: пытать, убивать и делать все, что заблагорассудится под девизом борьбы с коммунистами. А американцы снабжали его оружием и деньгами. Единственное отличие было в том, что пушечным мясом служили уже не американские пехотинцы, а южновьетнамские солдаты.

А потом, в 1975 году, когда игра подошла к концу, ловкач Тхьеу отправился в Центральный банк Сайгона, дал приказ вывозить все золото, погрузил его на самолет и только его и видели. Всю свою последующую жизнь он преспокойно прожил в Лондоне, и никто его не трогал. Оставил страну в абсолютном хаосе и – привет!

Фолько: Он еще и вывез казну страны? Удивительно, как таким типам удается выйти сухими из воды.

Тициано: Мерзостный персонаж, этот Тхьеу. А теперь свой номер с Тхьеу американцы пробуют повторить в Ираке. Попомни мои слова: американцы попытаются установить военную диктатуру в Ираке, поручат людям Саддама пытки и прочее, а сами останутся чистенькими, а если и вмешаются на военном уровне, то только тогда, когда это станет необходимо.

Из леса доносится пение кукушки.

Фолько: А какими были вьетконговцы, коммунисты-партизаны? Ты с ними встречался?

Тициано: Да. Мы узнали, что во время прекращения боевых действий в 73-м вьетконговцы приблизились к Сайгону и заняли большую площадь дельты Меконга. Однажды вечером мы вместе с фотографом Аббасом и Жан-Клодом Помонти, журналистом Le Monde, который прекрасно говорил по-вьетнамски, отправились в этот регион. Приехали туда, остановились посреди поляны на наших джипах – один с французским, другой с итальянским флагом – и стали ждать, пока вьетконговцы не найдут нас. Искать их самим было бесполезно. Это было настоящее приключение. В какой-то момент к нам подошел один старик, и Жан-Клод сказал ему по-вьетнамски: «Мы журналисты и хотим встретиться с вьетконговцами». А тот ему по-английски: «Me no vc66»!

Фолько: Но это был вьетконговец?

Тициано: Естественно. Это было первое, что они говорили: «Я ничего о них не знаю. Я не вьетконговец. Что вам от меня нужно?» Но в конце концов он дал нам точные указания по маршруту: через километр автомагистрали, которая шла на юг, нам надо было съехать на немощеную дорогу, проехать еще три километра, поставить машину где-нибудь в тени. После этого нам надо было идти вдоль маленькой плотины. При этом надо было быть очень осторожными, чтобы нас не обнаружили, не схватили и не обстреляли правительственные войска и не начали бомбить патрули с высоты.

Так мы все и сделали. Палило солнце. В какой-то момент из пальмовой гущи появилась девочка лет десяти. Она велела нам следовать за ней вдоль плотин через рисовые поля, и мы поняли, что договоренность сработала. Она привела нас в деревню, где нас ждала теплая встреча: международная пресса и так далее и тому подобное.

Фолько: Вьетконговцы были рады встрече с международной прессой?

Тициано: Еще бы! Они и победили, в том числе, благодаря международной прессе! Там мы провели четыре или пять дней. Это было чудесно! Мы побывали в самых потаенных ответвлениях Меконга, где на все лады распевают жители джунглей, растут мангровые деревья и плавают крокодилы. Мы путешествовали из одной деревеньки в другую на маленьких бесшумных пирогах, и все эти деревеньки были абсолютно преданы вьетконговцам: от мальчишек до молодых женщин с ружьями наперевес. У нашего провожатого был мешок с рисом, и он кормил нас, потому что мы были у них в гостях. Ели мы круглые галеты из рисовой массы, которые они сушили на солнце на белых кусках материи. Конечно, они были вкусные, но до лангустов в ананасе им было далеко. У нас родилась огромная симпатия к этим людям.

Так мы гостили у вьетконговцев: одну ночь ночевали в одной деревне, другую ночь – в другой. Конечно, что-то было постановочным, что-то настоящим. Однажды вечером мы участвовали в замечательной комедии посреди джунглей. Занавеси были кулисами. Одно действующее лицо, как водится, американский солдат, еще один персонаж – вьетнамка, которая схватила и задала этому американцу хорошую трепку. Спали мы под комариной сеткой, которую возили с собой. Какая там была тишина… и как прекрасны были эти ночи в дельте Меконга!

Через несколько дней нам сказали, что оставаться стало опасно: распространился слух о том, что мы вошли в их зону, наши автомобили обнаружили, и нам было лучше возвращаться. Обратно мы шли тем же путем. Вооруженные вьетконговцы, которые сопровождали нас, в какой-то момент сказали: «Дальше вам придется идти самим». Появилась та самая десятилетняя девочка, которая вывела нас по плотинам из джунглей. Машины стояли там, где мы их оставили, и мы вернулись в Сайгон. Мы стали первыми тремя журналистами, побывавшими у вьетконговцев.

Мы видели их своими глазами, мы говорили с ними, у нас были фотографии. Эти фотографии оказались очень важными для меня: в 1975 году, когда я вернулся в Сайгон, я опасался, что северные вьетнамцы могут меня убить, и поэтому спрятал одну из этих фотографий в трусы. В то же время, если бы меня с этой фотографией в трусах схватили южные вьетнамцами, солдаты Тхьеу, то тоже наверняка убили бы.

Кукушка продолжает куковать.

Это было замечательное событие: я снова побывал «у других». Кто были эти другие? Что они хотели? Как жили? Это путешествие было больше, чем приключение, потому что открывало окошко в другой, незнакомый нам, мир. Как я уже рассказывал, все вьетконговцы или красные кхмеры, которых мы видели до тех пор, были трупами, лежащими по обочинам дорог. Те, кого мы увидели в джунглях, были живы и полны сил: политический комиссар с прекрасным пистолетом, военный командующий, командующий противовоздушной бригады, глава театральной труппы, те, кто организовывал ночные переправы с огоньками… Это было хорошо функционирующее общество.

Самым драматичным было то, что мне уже тогда было очень сложно писать. Обсмеешься. Мы вернулись из этого путешествия, и через три часа Жан-Клод, весь чистенький, аккуратненький и выглаженный, стучит в мою дверь и спрашивает, иду ли я ужинать. А я еще и строчки не написал! Я не написал ни единой строчки и на следующий день, и еще через два дня. Три дня я провел в своей комнате за закрытой дверью в саронге67, впившись глазами во флаг, подаренный вьетконговцами, и все пытался начать статью.

Фолько: А тем временем Жан-Клод уже все написал?

Тициано: Он написал четыре статьи! За первые три часа он написал одну, вводную, а в последующие дни написал еще четыре или пять. Я был в отчаянии. У меня были потрясающие сенсационные материалы, подходил срок отправки в Spiegel, мне надо было наконец писать. Помню чувство стыда, с которым я начал писать свою статью: «Не по цвету флагов, не – по тому-то и тому-то, – а по счастливым лицам людей ты понимаешь, что пересек границу…»

Поистине, дерьмовое начало статьи!

Смеется.