Читать книгу Сценарий 19/91. Быль о том, как я потерял страну - Вадим Шильцын - Страница 10

Январь 1991 года оказался богат на внезапные радости, удивительные подвиги, неосознанные пророчества и творческие успехи. Начну с творческого успеха, когда сам министр культуры СССР Губенко – обратил высочайшее своё внимание на мой талант художника-оформителя.

Молодое поколение и не знает, поди, кто такой этот Губенко. Особо любопытные могут заглянуть в википедию, чтобы понять, какова была глыба, а я процитирую оттуда лишь самую мизерную часть: «…являлся членом КПСС с 1987 года, на XXVIII съезде КПСС в июле 1990 года был избран в президиум ЦК КПСС. С 21 ноября 1989 года по 28 августа 1991 года – министр культуры СССР…» – ну и всё, пожалуй. Этого хватит, чтобы стал ясен масштаб моей всемирной славы.

Всякой славе обязательно предшествует творческий подвиг. Пока творческого подвига не случилось, нечего о славе и помышлять, хотя, в момент совершения подвига – никто о славе не думает, а думает лишь про то, как бы поскорей завязать с этим подвигом, будь он неладен.

Морозы стояли истошные, а я числился художником парка культуры и отдыха имени Ленинского Комсомола, который располагался посреди района Люблино. Там, в здании дирекции, пользовался я комнатой художника в качестве жилья. Удобно. Проснулся – и уже на работе.

И вот, сидим мы вечером с Игорем Ерышкановым, пьём чай, а в комнату входит директор театра Балаган – Виктор Григорович – и говорит: «Спасите-помогите, срочно выручайте! Дело крайней важности. В шесть утра вагоны повезут на Манежную площадь, а краска на них облупилась. Надо все облупы закрасить, и колёса надо покрасить, и всю ржавчину, которую увидите – тоже замаскировать. Центр Москвы, всё-таки, а на вагонах ржавчина!» – примерно такое вот он говорит, и обещает выдать нам за труды аж по десятке.

«Ого! – подумали мы с Игорем вслух – Целых десять рублей за какие-то мгновения покрасочных работ. Вот же радость какая!» Краски у меня было много. Недаром я числился художником. Взял ведро белой масляной, две кисти, и пошли мы с Игорем закрашивать ржавчину на вагонах.

Что за вагоны такие? Вагоны самые обыкновенные, строительные, типа бытовок на колёсах. С одной стороны стены модернизированы так, чтобы откинуть их наподобие навесов, а внутри – аттракционы. В каждом вагоне по два аттракциона с призами. Суть аттракционов – разводилово. В одном надо закидывать мячики в сеточки, как в маленьком баскетболе, в другом – сбивать шариками мишени, а в двух остальных надо закатывать шарики в лузы. Большие призы, естественно, никто не выигрывал по причине невозможности, но человеческая тяга к шальной удаче обеспечивала аттракционам необычайную самоокупаемость.

Красота вагонов состояла в оформлении. Их жестяные стенки украшали изображения скоморохов на фоне ромбиков. Вполне себе ярмарочные скоморохи, и фон весёленький, но со временем краска местами облупилась, а жесть покрылась ржавчиной. Образовались бурые пятна, и портили они всю праздничность. Конечно, нельзя такой обшарпанный вид выкатывать на люди, да ещё и на Манежку. Манежная площадь тогда была не такой загромождённой, как теперь, а совершенно лысой, без всякой там архитектуры.

Стоя на морозе и глядя в свете одинокого уличного фонаря на порченное непогодой великолепие, Игорь спросил: «И как это реставрировать?» «А мы не будем реставрировать – утешил я товарища – мы нарисуем облака. Могут же быть облака. Почему на фоне скоморохов и ромбиков не могут быть облака? Вот и у нас будут облака. Белые облака. Празднично, просто и по-новогоднему. Да! Облака!»

Стали мы украшать изъяны облаками. Как подсказывал мой художественный опыт, облака внизу имеют плоские днища, а сверху – чёткие окружности. Я до сих пор так думаю, хотя мог бы как-то переосмыслить и опыт и вкус. Довольно быстро изобразили мы шесть, или даже семь одинаковых, снежно-белых и чётких очертаниями тучек. Если бы рисовали быстрей и не так скрупулёзно, могли бы и не закоченеть, но быстрей не вышло. Мы же не халтурщики какие-то! Старались.

От высокого художества пришлось перейти к низкому малярству. «Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля!» – говорил Пушкинский Сальери. Мы с Игорем никакую Мадонну не пачкали, но всё равно ощутили низость упомянутого ремесла. Колёса вагончиков, хоть и были большими, стояли на самой земле и даже в снегу. Здоровенные такие железные ржавые колёса на цельнорезиновых шинах. Снег мы отгребли, но там ещё и лёд намёрз на железо. Мерзость одна, к тому же, не все колёса видать. Фонарь освещал вагончики половинчато, лишь с одной стороны, а другие стороны скрывал полумрак. С одной стороны мы ещё могли видеть плоды результатов, а с другой стороны пришлось красить на ощупь. Ну и что? Бетховен же сочинял музыку вглухую, а почему не покрасить колёса вслепую? Гений может всё! Красили прямо по льду.

Краска, в конце концов, кончилась, и мы вернулись в здание дирекции – греться и получать гонорары. В шесть утра приехали грузовики, подцепили вагончики и увезли на Манежную площадь. Всё было хорошо до полудня, а в полдень в моём художественном жилище вновь появился Витя Григорович. Рожа красная от мороза и переживаний. Сел он огорчённо, вздохнул беспросветно и сказал укоризненно: «Ну, ты меня и подставил!»

Моё недоумение сделалось безмерным. Что значит – подставил? Работа выполнена на высшем художественном уровне! Может быть, лёд откололся с колёс, пока вагоны ехали? Не должен такой пустяк привести к чему-то серьёзному. Краска масляная, крепкая. Она схватилась на двадцатиградусном морозе прям в цемент! На месяц, или даже два, пока не случится какая-нибудь оттепель, всё должно быть крепко и надёжно. Скорей сами колёса отвалятся, чем облупится эта краска.

И вот тогда узнал я от директора театра Балаган причину его печалей. Оказывается, в десять часов утра проезжал через Манежную площадь сам министр культуры Губенко. Ехал он в картеже, на чёрных «Волгах» и даже, наверное, «Чайках», смотрел в окошко – как идут праздничные улучшения. А может, и не смотрел даже, а просто так, мимо проезжал. Но тут он велел остановить картеж, вышел из автомобиля, приблизился к вагонам, и стал изучать творения моей кисти, то есть, белые тучки на весёлых ромбиках. Изучив их, министр культуры громко спросил: «Это что за хуйня?»

Настоящее искусство всегда понятно народным массам, но вовек недоступно представителям администрации, даже если перед тем, как стать администрацией, те представители были из той же самой массы. В результате этой природной несправедливости я получил приказ Григоровича – исправить досадное недоразумение и сделать так, чтобы образ тучек на вагонах прочитывался министром культуры.

На следующее утро, в шесть часов утра, я выехал на место преступления, то есть, на Манежную площадь. В полиэтиленовом мешке со мной были две кисточки и две баночки – с красной и синей краской. Предстояло завершить светлый образ небесных облаков, сделать его понятным не только простому народу, а и великим управителям нашей могучей страны. Художник должен быть понятен как народу, так и власти. Иначе нет перспектив.

Значительно позже осознал я ошибочность своих тогдашних представлений, взращённых в невыносимо тоталитарных условиях. Когда идол коммунизма был свергнут уже, то на примере скульптора с итальянской фамилией Церителли, народу популярно было продемонстрировано, что хрен бы с ним, с народом. Чем безобразней идолища, тем понятней и милей они для власти, а всякие рассуждения про народ – пережиток коммунизма. Но тогда я этого не знал, поскольку труды Церителли показывать народу ещё не решались, а обслуживал он исключительно властные структуры, украшая своими монстрами их коммунистический быт. Таким образом, до победы демократии про Церителли никто в народе не слыхал, а про меня – слыхал. Ну, естественно! Я же и есть этот самый народ, а потому и слыхал про самого себя.

Раннее утро на Манежной. Опять двадцать градусов мороза. Из всего народа на площади – я один, но и этого не мало, если народ вооружён идеей творческого подвига. Тонкой кистью придал я каждой тучке чёткий синий контур. Отступив подальше, оценил картину. Ясность абсолютная! Но и до того, как я обвёл тучки синим контуром, была эта ясность, однако не до всех доходила. Вдруг, министр культуры снова не догонит? О нём же забота!

Я вернулся к полотну и внутри каждого облака написал красной краской: «Тучка!» – именно так, с восклицательным знаком. Думалось мне, что восклицательный знак остановит высоких персон от употребления ненормативной лексики в отношении произведений искусства.

Конфликт эстетических взглядов на этом должен был исчерпаться, и он исчерпался. Не потому, что министр культуры вернулся на Манежку, оценил мои исправительные работы и сказал: «Эх, Вадим Геннадьевич, прости меня за прямоту суждений. Не прочитал я заложенного в твоём полотне высокого художественного образа. Теперь – другое дело!» – вовсе нет. Попросту сама собой закончилась вчерашняя слава, истощилось внимание высоких персон, иссякло оно как весенний ручей, растворилось как утренний туман, рассосалось как прыщ. Можно было не рисовать ни контуров, ни надписей, ибо вся суета человеческая – тщетна.