Читать книгу Сценарий 19/91. Быль о том, как я потерял страну - Вадим Шильцын - Страница 11

Чего ради носимся мы по земле и производим всевозможные действия? Неужто, ради одних только гонораров? Без гонораров, конечно, скучновато, но всё-таки, большинство человеческих поступков совершается ради радости. Я к этому выводу пришёл на основании долгих наблюдений. Всякий раз, получив гонорар, ощущал я некоторый аналог сытости. Буквально на физическом уровне – такое чувство, как будто чего-то съел. Как-то спокойно делается внутри, толсто и неповоротливо. Совсем другое дело, когда радость. Её и фиксировать не приходит в голову, и даже не случается отдавать себе отчёта в том, что вот она, радость наступила.

Серый рассвет выплюнул на заснеженную площадь первых людей, и люди эти оказались не кем-нибудь, а артистами театра Балаган. Шли они открывать вагоны, чтобы потом, в течение дня, стоять там, на аттракционах и облапошивать праздничную публику. Появление первых людей вызвало во мне тихую радость, близкую к ощущению родства. По морозному утру приближались через пустую площадь милые сердцу, задорные и скептичные тётки да дядьки – Оленька Заринова с сестрой Наташей, Лёша Решетников и Лёша Кузьминкин, которого все звали – Кузьмич. И Серёга Сёмин, которого все звали Семён, тоже двигался от метро в группе добродушных вагонных шулеров. Был там и Витя Гавриков, царство ему небесное.

Семён с Кузьмичом дружили со школы, были они с одного района и даже из одного класса с нашим директором, Виктором Григоровичем. Такой тогда был костяк «Балагана». Однажды мне подумалось – взять бы, да и назвать улицу в честь их обоих, то есть, в честь Семёна и Кузьмича. Два персонажа срослись бы окончательно в одно. Тогда я сочинил песню, которая ни одного из них не касалась в частности, но вместе с тем была, как бы, от обоих неотделима. Благодаря такому подходу – мне удалось увековечить сразу всё, причём сделать это легко и не навязчиво. Даже странно – почему слова той песни не подхватили краснознамённые ансамбли песни и пляски? Почему роты всяких караулов – не стали под неё маршировать? Почему, в конце концов, наша эстрада не взяла этот текст на вооружение?

Вот ты идёшь по улице Семёна Кузьмича.

Из окон люди падают, отчаянно крича.

Твоя походка лёгкая и камень возбудит.

Ты женщина жестокая, велик твой аппетит!

А за тобой по улице Семёна Кузьмича

бежит толпа влюблённая, чего-то бормоча.

Все смотрят только на тебя и все тебя хотят,

и платят все по три рубля за твой случайный взгляд.

Все женщины на головы надели бигуди,

и ходят только голые, мужьям кричат: «Гляди!»

Мужья не отзываются на громкий этот крик,

и каждый день стреляется из-за тебя мужик.

Я тёмный, знать я не могу – кем был Семён Кузьмич,

но третьи сутки берегу я для тебя кирпич.

Вот завтра с крыши запулю те в бошку кирпичом,

чтоб ты узнала: как шутить с Семёном Кузьмичом.

Семён, Кузьмич, и все остальные подошли ко мне как раз в тот момент, когда я завершал картину маслом, поглядели на тучки, поржали. Кузьмич сочувственно спросил: «Замёрз, поди?» – и вполне органично предложил хлебнуть коньячку. Кто ж на моём месте откажется? Конечно, я хлебнул, после чего так же естественно помог банде открыть вагоны.

Открывать их было непросто. Часть стены полагалось задрать вверх и закрепить, чтобы она исполняла роль навеса. Изнутри вагона извлекались деревянные настилы и лестницы, чтобы публика поднималась на удобную для обмишуливания высоту и оказывалась на уровне прилавков. Это всё надо установить, да закрепить, проявляя сноровку и удаль молодецкую. Девки наводили порядок внутри вагонов, расставляли по полочкам призы, которых никогда никому не выиграть, и другие призы, которые копеечные, которых не жалко.

Накатить коньячку предложили мне и в другой раз, и в третий, после чего радость моя развернулась вовсю, и предложил я нарисовать на внутренней, не оформленной ромбиками стене – Деда Мороза. «Конечно рисуй – согласился Кузьмич – если больше делать нехрен»

Мороз у меня получился страшный! Нос красный, борода и глаза – синие. Других-то красок не было в палитре. Кафтан, тоже красный, к низу уходил в небытиё, от чего Дед немного смахивал на джина, вылетающего из пара, или ещё каким-то образом лишённого ног.

Невозможно было снова не выпить, и тогда я предложил нарисовать Снегурочку. Меня пытались остановить, но как остановишь творца, когда он уже малюет рот? Снегурочка получалась ещё страшней и кровожадней, чем Дед. Огромные губищи заняли пол лица, а вторая половина состояла из синих ресниц. Треугольный кокошник тяжко синел над седыми косами, а ниже бюста, тоже гипертрофированного, мне рисовать стало скучно.

«Давай уже, вали отсюда!» – сказал Кузьмич озабоченно, и я с чувством перевыполненного долга поехал на базу, то есть, в дирекцию парка. Были же времена, когда по московскому метро свободно перемещались пьяные художники, а добрым милиционерам не было до них никакого дела. Разве сравнятся с теми, прежними милиционерами нынешние полицаи? Да и где вы теперь найдёте ту свободу, и даже волю, которая была до победы прогрессивных сил демократического добра?