Читать книгу Сценарий 19/91. Быль о том, как я потерял страну - Вадим Шильцын - Страница 13

Никаких таких событий с деньгами я предвидеть не мог, когда рулил новогодней публикой на Манежной площади и думал при этом, будто покорил Москву. А то как же? Я выступаю весьма успешно. Григорович – хвалит, публика пляшет, и по всем приметам я – артист. Пусть не в театре и кино, как предполагалось когда-то, но всё равно, в Москве, в самом сердце нашей родины.

И хватит принижать успех. Почему не в театре? Театр Балаган под руководством Виктора Григоровича – был не менее известным в кругах московских администраторов, чем группа «Неужели», которая в те же времена так же промышляла площадными представлениями. Балаган успешно гастролировал по городам России, выступал в парках и на стадионах Москвы. Теперь вот новогоднее шоу на Манежной, в котором я вместе с другими артистами прыгаю то волком, то крысой, то ещё какой-то зверушкой. Ну, чем не успех? Успех кружит голову провинциалам, а я и есть тот самый провинциал. Сам же и насочинял про себя провинциальный гимн:

Мы поедем в Москву – этот день обязательно будет!

Мы поедем туда, где находится сердце страны,

где стоит мавзолей, и живут те достойные люди,

кои жить в этом городе в силу законов должны.

Мы пойдём в магазины и купим всё то, что нам надо.

Мы в театры пойдём и увидим там – что захотим.

По Арбату мы будем гулять и глазеть до упада,

и, конечно же, ВДНХ посетим! Посетим!

Нас оркестрами встретят вокзал и центральная площадь.

Там положено так поступать в светлый день торжества.

Мы, конечно, смутимся, ведь мы-то скромнее и проще,

но мы люди Страны, тебе верной, родная Москва!

Вообще-то я из Пензы, а потому слегка стопорился с ответом всякий раз, когда меня спрашивали – откуда я. С одной стороны, вроде бы, как, живу в Москве, и куда бы ни приехал, везде москвич, но сам-то про себя я знаю, что – пензяк. Двойственность такая длилась довольно долго, прям до конца двадцатого века.

Как и всякий провинциал, я считал важным делом – столицу покорить. Дело не клеилось, но я старался, подскакивал к снаряду с разных сторон. К примеру, однажды написал серию рассказов, как мне тогда казалось, весьма душевных, и понёс их в журнал «Юность». Толстая женщина-редактор приняла у меня девять страниц, распечатанных на машинке «Москва» и всё затихло. Но я настырным был, через две недели снова припёрся туда, в редакцию, на площадь Маяковского, нашёл ту толстую и спросил, дескать – чего?

Тётка сидела боком ко мне за своим рабочим столом, и судя по морде, переживала какую-то личную драму. Рукопись она нашла и брезгливо швырнула в мою сторону, сопроводив желчной отповедью: «Прочитала я это всё! Не знаю, зачем вы это всё принесли. У вас нет языка. Вы понимаете? У вас просто нет языка!» – и она ещё несколько раз повторила – «Нет языка!» – чем ввергла меня в обескураженное настроение.

В чём прокол? – думал я, шкандыбая от редакции до метро – Как нет языка? Что может означать сия фраза? Разве есть какой-то особый язык в той самой сказке про Федота-стрельца, которую катает Балаган, а все самодеятельные коллективы так и норовят поставить тут и там? С точки зрения языка – это сплошная частушка, растянутая на длину сюжета народной сказки «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Однако, «Юность» напечатала сказку Филатова, невзирая даже на то, что это пьеса, то есть, произведение, выпадающее из того формата, в котором журнал работал как до, так и после её публикации. Конечно, формат – одно, а язык – совсем другое.

От путаницы кислого с красным, от невозможности уловить точку опоры для дельных размышлений, от собственной тупости становилось ещё досаднее. Где грань промеж хорошим произведением и чушью? Почему я не вижу той фишки, которая известна той нервной толстухе?

И вот, теперь, когда успех очевиден, сами вопросы, мучительные в своей неразрешимости, оказались пустыми. Женщина-редактор врала, как врут все критики, и вообще, не заинтересованные в чём-либо люди. Не стоит их слушать. Фишка в актуальности запроса. Предугадать – когда, кому и чего приспичит – невозможно, но когда приспичит, человек неминуемо превращается из предмета непотребного и даже досадного, в другой предмет, из которого можно чего-то полезное выковырять. Тут и язык обнаруживается, и чувство юмора, и даже талантище вместе с остальными приблудами, коих, вроде бы, прежде не наблюдалось. В прекрасный этот миг человек может ощутить себя триумфатором. Он забывает о досадных досадах, о неразрешимых вопросах, сколь бы много ни вертелось их прежде. Хрен бы с журналом «Юность» и всеми прочими журналами, с брюзгливыми бабищами, которые строят из себя литературных знатоков, а ведь, сами-то, сами! Хо-хо! Двух слов не свяжут! И не то, чтобы со сцены не свяжут, вслух, а даже на бумагу навалят полупротокольных пустышек типа – «Так сказать, как говорится, короче говоря, хотелось бы спросить…» Единственное поле, доступное их таланту – редакционный стол, а единственное доступное им действие – скрючивание собственной рожи в кукиш. Не заладилось там, и ладно. Москва взята мной с другого, противоположного входа.

Триумфы проходят так же, как и досады. Эмоции не бывают долгими, но рассказ, набитый на машинке и заброшенный в коробку из-под ботинок, продолжает лежать в коробке целую вечность. Через 30 лет обнаружил я те 9 страниц машинописного текста, которые называются – «Два сюжета февральской оттепели». Вот и славно! Самое время – впендюрить их сюда.