Читать книгу Молитва на ржаном поле - Валентин Логунов - Страница 14

Кто-то придумал построить первый квартал поселка Шерловая Гора в виде серпа и молота. «Серп» – десятка полтора двухэтажных деревянных домов, расположенных по дуге, а три изображали рукоять серпа. На роль молота претендовал тот самый «голубятник», из которого я выслеживал девочку Милю. Но вскоре поселок стал застраиваться споро и капитально. Сначала выстроили большой квартал кирпичных двухэтажных восьмиквартирных домов с центральным отоплением и водоснабжением, а вскоре принялись и за пятиэтажные, в которых пустили и горячее водоснабжение. В те годы ни один горняцкий поселок Забайкалья не развивался такими темпами, как Шерловая Гора. Даже знаменитый Балей, где добывали золото. Наверное, очень большая нужда была в олове. Правда, молва связывала бурное развитие Шерловой и со знакомством и даже дружбой директора оловокомбината Шестакова с министром цветной металлургии СССР. Говорили, что они вместе учились в институте, жили в одной комнате общежития. Так или не так, а на развитие комбината и поселка были отпущены огромные средства. Помимо тепловой электростанции и жилых благоустроенных домов была построена мощная обогатительная фабрика, где олово извлекали по передовой тогда технологии.

Сомнения в полезности траты больших финансовых средств и прочих ресурсов появились сразу же после смерти Шестакова. И тут я не удержусь от рассказа о трагической судьбе главного геолога комбината Петра Терентьевича Белова. Приехал он сюда одним из первых, чуть ли не в начале 30-х годов двадцатого столетия, кажется, из Ленинграда и прямо со студенческой скамьи. Приехал с молодой и миловидной женой, актрисой, которую, говорили, увел то ли у полковника, то ли у какого-то иного начальника. Я познакомился с ним в году 62-м (после армии меня избрали секретарем комитета комсомола комбината, поэтому и «по должности» я контактировал с начальством и специалистами). Уже тогда шушукались о некоем сговоре Шестакова с главным геологом Беловым, который якобы сознательно завысил содержание металла в разведанной им сопке «Большая». Это очень серьезное обвинение. Дело в том, что защищенные в особом ведомстве, не относящемся, кстати, к заинтересованному министерству геологии, запасы месторождения как раз и определяли, стоит ли вкладывать средства в разработку месторождения. А одним из главных критерием являлся процент содержания металла в руде. Ну, все тут понятно: одно дело, когда из тонны перемолотой в муку руды получишь килограмм металла, а другое – сто граммов. Так вот Белов, якобы, завысил – и очень завысил – процент содержания, в результате чего и обсчитанные запасы месторождения оказались дутыми.

Практическое освоение, действительно, показало, что руда с утвержденным содержанием металла попадалась лишь в отдельных местах месторождения, в среднем же процент с каждым месяцем и годом снижался. А стало быть, «горел» план, специалисты и рабочие не получали премий. Недовольство в обкоме партии, министерстве… А кто крайний? Конечно, главный геолог. Петр Терентьевич, отдавший разведке месторождения около тридцати лет, то есть, фактически всю жизнь, терзался отчаянно. Многие из коллег отвернулись от него, другие старались не встречаться в коридоре. Он оказался в такой изоляции, так переживал, что начал делиться со мной – пацаном – своими переживаниями. «Я настаивал, – рассказывал он мне, – убеждал, что геологическое поле неоднородное, что бурить надо чаще. Где там! «Стране олово нужно сегодня!» В общем, получилось так, что с богатым содержанием оказались лишь отдельные лакуны месторождения, а в среднем содержание упало сначала вдвое, а затем и втрое. Катастрофа! И это при новейшей обогатительной фабрике, кварталах благоустроенных домов! Вскоре Петр Терентьевич скончался: не от болезней и возраста, а от горя и мук. Комбинат же скончался в гайдаровские времена. Мельницы, электромоторы, оборудование разрезали на куски и вывезли в Китай. Поселок начал хиреть на глазах – людям нечем стало заниматься.

Но я опять забежал далеко вперед. Наступило лето 1954 года, мне стукнуло 16 лет. Окончен восьмой класс, мы с Валерой Жариковым днями проводили время на чердаке стайки, оборудованном выкинутой из их квартиры мебелью. Взахлеб читал Маяковского; чуть ли не всю поэму «Облако в штанах» выучил наизусть. Как-то к вечеру проголодались. У Валеры не оказалось ключа от квартиры, и мы направились к однокласснице его старших брата и сестры, где они, выпускники, обмывали аттестат зрелости. Гулянку ребята устроили на квартире Аллы, дочери заместителя директора комбината. Подвыпившая братия встретила нас шумно, даже с восторгом. Восторгаться, конечно, было нечем и не кем, видно, в молодых головках, вдруг осознавших себя взрослыми людьми, изрядно загулял хмель. Они тут же посадили нас за стол, налили по полному стакану портвейна. Я никогда не брал в рот спиртное, но не признаваться же в этом. Глядя на Валеру, я, по его примеру, влил в себя весь стакан. И тут же захмелел. Начались танцы. Алла, крохотная девчушка, но уже с выраженными формами, смеясь, увлекла меня в танец. Я первый раз касался рукой спины девушки, иногда ее грудь задевала мою, и я вдруг с ужасом ощутил, что кое-что реагирует, и довольно активно. Танцуя, я старался увести девушку в уголок, откуда меня не могли бы видеть, сгибался в пояснице, чтобы ненароком не обнаружить свое состояние. В конце концов, мы оказались в сенях, за закрытой дверью. Дрожа, я решился обнять ее, она подалась ко мне, мы стали целоваться, и целовались порывисто, торопливо; боялись – вот откроется дверь, и все придется закончить. И в этот миг Алла схватила с топчана легкое одеяло и набросила его на нас. И нас не стало видно! Нас никто не увидит! И мы друг друга не видели. И не стало страха, стыда; мы стояли, плотно прижавшись друг к другу, и хотелось только одно: стоять вот так век, сто веков. Раздались шаги с улицы, Алла сбросила одеяло и, не глядя на меня, убежала в комнату, где продолжались танцы. Я подумал о том, что не смогу вернуться ко всем; мне казалось, что, когда мы с Аллой были в забытьи, нас могли обнаружить. Я уже направился к выходу, но тут вышел Валера:

– Ты куда пропал? Пойдем еще выпьем и – на чердак.

Валера на год моложе меня, но я был под его влиянием. Да и что тут говорить: основа у него была куда существеннее, чем у меня. Брат с сестрой в одной школе с ним, отец – шишка, с институтским образованием. В общем, элита. А я только год назад перестал говорить «чаво». Впрочем, он не кичился своим положением; мы стали настоящими друзьями, все свободное время проводили вместе, о многом сокровенном говорили. И курить начали вместе: Валера подворовывал папиросы «беломор-канал», которые курили отец и мать, лучший и дорогой по тем временам табак после «герцоговины». Запомнился даже анекдот по поводу этих папирос. Собрались директоры табачных фабрик на совещание, стали обмениваться опытом. Спрашивают у директора «беломора»: «Как тебе удается такие папиросы делать?» «Ну, как, – отвечает директор, – берем сено, мельчим его…» «Мы тоже так делаем», – прерывают коллеги. «Добавляем ароматизаторы», – продолжает «беломор». «Мы тоже…» «Затем крошим табак.» «А, так вы еще и табак добавляете!..»

За столом заметно поутихло: кто устроился в уголке, кто мыл посуду. Алла даже не взглянула на меня. Ребята еще петушились. Опять налили нам с Валерой по стакану портвейна.

Очнулся я в чьем-то дворе, и не на травке, а на навозной подстилке. Молодой мужчина молча показал мне пальцем направление: дескать, двигайся туда.

И долго-долго я вспоминал этот случай, терзался отчаянно. Поселок не большой, почти все знакомы друг с другом. Мне казалось, что о моем позоре расскажут родителям, в школе. Но – обошлось.