Читать книгу Молитва на ржаном поле - Валентин Логунов - Страница 5

Деда по отцу звали Иваном, жену его (мою бабушку) Катериной. Судя по тому, что их старшая дочь родилась в 1903 году, дед и бабка родились между 1878- и 1884-м годами. Я предпочел бы, чтобы дед Иван родился в 1878 году, потому что в таком случае наша прямая линия имела бы чуть ли не мистическую особенность: мужики вплоть до моего внука рождались с интервалом в 30 лет. Дед Иван – 1878 год, отец Андрей Иванович – 1908 год, я – 1938 год, мой сын Виктор – 1968 год, мой внук Ваня – 1998 год.

О деде кое-что знаю по рассказам матери. Вот что она рассказывала. Дед Иван был невысокого роста, коренником, плотным. Когда я была девчонкой, вспоминала мать, еще сохранилась потеха – кулачные бои между двумя краями села. Сходились на льду большого пруда ребята и молодые женатые мужики. Бои проходили по неписанным правилам: лежачего не бить, подножку не подставлять, ниже пояса не бить. И вот бьются две рати, а Иван посматривает, ждет, чья возьмет. Если его край брал верх, не вмешивался. Ну, а если наоборот, то снимал полушубок, надевал кожаные рукавицы, похлопывал ими, словно кому-то аплодировал. И стоило ему проделать эту процедуру, как противная сторона улепётывала с поля боя.

Что случилось с дедом? Почему никогда о нем не говорили при нас, детях? Подозреваю, он сложил головушку или в Гражданскую войну, или во время крестьянского восстания на Тамбовщине. Если в Гражданскую воевал на стороне белых, то вспоминать об этом родственникам было опасно. Впрочем, как и о восстании тамбовских крестьян, которое подавлено красным маршалом, в том числе, и с применением газов. Об этом вспоминать было опасно: все на Тамбовщине знали, как люто их ненавидит Иосиф Сталин за «антоновщину».

Когда мать рассказывала о деде, мне он представлялся круглолицым, с мягкой густой бородкой, румяным. И еще – откуда берется? – светлым, добродушным. Я прямо видел, как сбрасывает он с плеч белый овчинный полушубок, похлопывает белыми рукавицами, как посмеиваются глаза, когда молодые мужики с другого края опасливо наблюдают за его действиями. И так хотелось посидеть на его коленях, поиграть с его рукавицами, повозиться пальчиками в седеющей бородке.

Другого деда – по матери – Федора застал живым и во здравии. Жил он с бабкой Фёклой на другом конце деревни, поэтому я редко бывал у них. К тому же с ними жила семья сына Ивана, брата моей матери, и если они и занимались внуками, то им и без меня было кем заняться. Оба они теперь мне представляются как две тщедушные ветелочки, которым что-то помешало расти и полнеть. Бабушка, чуть сгорбленная с крючковатыми пальцами и рогачом в руках (почему с рогачом? может, пышкой угостила?). Дед под стать ей, с длиннющими пальцами, и такой же худющий. Борода реденькая, неухоженная.

Два воспоминания о деде Федоре… Первое: умирает Наталья, жена Ивана (дядька в то время был на фронте). Почему-то и я в этот час оказался у них. Два сынка Натальи и я на печке, и прямо под нами лежанка, на которой отходит их мать. Смерть не бывает красивой, но мне и сегодня как в тумане видится лицо прекрасной женщины. Туго обтянутый белой кожей лоб, пряди каштановых волос надо лбом, полуоткрытые вздрагивающие губы (видно, что-то хотела сказать), и глаза, Господи, глаза, в которых так много было мольбы, жалости и тоски. Она неотрывно смотрела на сыновей, и, может быть, продлевал Господь ей жизнь, чтобы она на них насмотрелась. Но все всегда заканчивается. Наталья закрыла глаза и с тем же скорбным лицом ушла. И вот в этот самый момент я взглянул на деда Федора и бабушку. И хорошо запомнил их. Дед стоял перед невесткой сгорбившись, из глаз его лились две струи. Он шмыгал носом и постанывал. Бабушка, напротив, держалась молодцом и вроде бы вовсе не страдала. Мне теперь кажется, что я потому и запомнил этот миг, что и в детском сердце мог возникнуть вопрос: а почему дед плачет, а бабушка нет?

Второе воспоминание о деде Федоре. Думаю, лет девять мне было. Дед тогда караулил колхозный сад, а мы, ребятня, несмотря на то что и в своих дворах были яблоньки, подворовывали яблоки из колхозного сада. Не могу сейчас объяснить, почему. Может, колхозные слаще были, а, скорее всего, играли так. И набеги-то на сад устраивали по науке: перед садом крались по овражкам, в сад вползали по-пластунски, старались не шуметь. Не набегами брали, а скрытно.

Сад и пруд называли в селе барскими. Когда-то, до семнадцатого года, сад и пруд были частью барского имения и, скорее всего, процветающего. Мать рассказывала, что помнит барыню, дом ее, карету. На берегу чистого пруда стоял белый дом с колоннами, который в революцию сожгли крестьяне.

Но и без ее свидетельств заметно, что у барыни хватало средств, чтоб содержать имение в порядке и красоте. Сад и в те годы, когда мы подворовывали яблоки и вишню, был хорош. Сохранились тропинки, аллеи, солнечные полянки, яблони разных сортов и видов, ягодники, вишневая рощица. Сад вплотную прилегал к пруду, довольно широкому и глубокому, но теперь уже неухоженному. Веснами ветерок сносил яблоневый цвет в пруд, и по кромке берега, у плотины, образовывалась широкая бело-розовая полоса еще не потонувших лепестков.

Во время очередного нашествия на сад дед Федор выследил нас. Мы, взобравшись на яблони, складывали яблоки за пазуху, и не заметили, как он подкрался. Друг мой, Колька Зимарин, свалился с дерева чуть ли не в руки деда. Тот стегнул его пучком крапивы, но тут же отпустил. Зырился по яблоням, выискивал кого-то специально. Так и есть: меня. Я спрыгнул на другую сторону яблони и, виляя между деревьями, пустился наутек. «Варька, постой! Варька, постой!», – кричал дед. Сердито кричал. Он и до этого звал меня Варькой, полагая, наверное, что Валька имя для мужика уж больно звучит по-женски. И добавлял раскатистое «р». «Ну, стервец, приди только, я тебе уши-то надеру».

Кстати, забавная история вышла с моим именем. Отец через недельку-другую пошел в сельсовет за свидетельством о рождении. Конечно, накануне договорились с матерью, как меня назвать. Это свидетельство и по сей день у меня хранится. Вскоре пришел дядя Ваня поглядеть на новорожденного. Спросил, как назвали. Леонидом, ответила мать, и показала свидетельство. Дядька вчитался:

– Какой же Леонид, если написано Валентин?

– Леонид, – настаивала мать.

– Ну, погляди сама…

Мать к отцу: ты чего наделал-то? Отец повертел бумажку, пожал плечами:

– А я думал, это одно и то же.

Так что там, в небесной канцелярии, видно, тоже вышла путаница. Хорошо, если беды и невзгоды, по причине потери адресата, проходят мимо, а если счастье и награды?

Дольше всех на свете задержалась бабушка Катя, жена таинственного деда Ивана. Я ее немножко помню до того, как она уехала с дочерью Варварой и сыном Алексеем в Забайкалье по вызову старшего сына – Егора, а после того, как и мы с отцом и матерью перебрались туда же, я навещал бабушку довольно часто. Бабушка была маленькой, худенькой, к тому же и хроменькой от рождения, но вот чудеса какие вытворяет природа: народили они с Иваном шестерых детей – трех мужиков и трех девок. И все один другого краше. Дед Иван, наверное, и клюнул-то на маленькую и хроменькую Катю, что лицом была пригожа. И еще, теперь я думаю, была нежна, спокойна. Какой-то тишью от нее всегда веяло.

Начали они рожать в 1903-м, а закончили в 1917-м. Первой была Мария, за ней Егор, Андрей, Настя, Варя, Алексей. И все, за исключением моего отца, прожили, в общем-то, не короткую жизнь. Не знаю, может быть, и еще кого-то рожали, но, скорее всего, нет.

Особым авторитетом пользовался в семье Егор. В Гражданскую он успел повоевать на стороне красных, вернулся в село в буденовке, какое-то время был то ли председателем, то ли секретарем сельсовета. А дальше опять темнота, как и с дедом Иваном. Может быть, тучи над ним стали сгущаться, а может, жизнь в селе не показалась, но в 1937 году он с женой Евдокией, дочерью и сыном по вербовке рванул в Забайкалье, на оловянный рудник с названием, которое могли придумать только геологи – Шерловая Гора. Когда обжился малость, перетянул матушку, сестру Варю и младшего брата Алексея. Через год – сестру Настю. Затем, в 1952 году, нас. В селе осталась из нашей родни по деду Ивану и бабушке Кате только Мария.

Между тем, покидать колхоз в те времена не разрешалось; ведь сельские жители не имели паспортов. А без паспорта – никуда, разве только в тюрягу. Однако новые предприятия, рудники и шахты нуждались в рабочей силе, а взять ее, как и в петровские времена, можно было только из деревни. В тридцатые годы, годы индустриализации, власть и придумала такую штуку, как вербовка. Из Сибири, Забайкалья, Дальнего Востока приезжали «купцы-вербовщики», шарили, в основном, по перенаселенному Черноземью. Руководители предприятий использовали и такой метод, как рекомендации своих рабочих. С нами так и получилось: дядя Егор (видно, был на хорошем счету) рекомендовал, предприятие отправило по нашему жительству запрос, в паспортном столе на основании запроса выдали паспорта, мы получили подъемные и – прощай, Владимировка.

О дяде Егоре и его семействе есть что рассказать. Сначала о жене его Евдокии, Дусе. Нашел он ее в другой деревне, говорили, в Сабурове. Будто бы славилось Сабурово красивыми девками, а получили они красоту …по наследству. Будто бы еще в пушкинские времена владелец богатого поместья (Сабуров?) был большой либерал и бабник. Не случалось такого дня, чтобы кто-нибудь не гостил у щедрого хозяина. Барин завел крестьянский театр, после спектаклей молодые гости парились в баньке с актрисами – деревенскими девушками. Ну, и голубая кровь разбавляла крестьянскую; А потомство господ и крестьянок барин не упускал из виду, В школе учил, в горничные брал. Вот так и получилась сабуровская порода – красивые девки. Красивые, да распутные. Так считала округа. Я позднее попытался отыскать в архивах подтверждение всему этому, да мало чего нашел. Может, очередная легенда. Но откуда-то она взялась у нас.

Тетю Дусю вся родня, а особенно женщины, считали вздорной, слабой на то самое место. Она и впрямь могла запросто подпить, бродить по поселку бесцельно, ввязываться в разговоры со встречными-поперечными. Но чего-чего, а женской красоты у нее не отобрать было и в 45–50 лет. Егор иной раз и руку на нее поднимал, а чаще сам делил с ней бутылку, «Ворона» вместе пели:

Я как-то был у них дома, дядя Егор крепко подпил. Тетя Дуся тоже не отстала. Спели они «Ворона», у дяди слезы на глазах:

– Томуська не моя. Ты, курва, с Шляниным ее нажила.

– Егорушка, чаво ты гутаришь-то… Постеснялся бы детей.

Дядя обвел нас ястребиным взглядом и вдруг ссутулился:

– Налей, – подвинул стакан Дусе. – И опять запел:

Тамара – Томуся – сидела в своей комнатке, слышала отца. Она уже была замужем, но с детьми подзадержались. Поманила меня к себе. Мне было шестнадцать, а ей лет двадцать пять. Она была и правда очень похожа на безногого Николая Шлянина – чернявая, цыганистая (Шлянина в деревне так и звали – цыган), а от матери взяла то, с чем дядя Егор не мог совладать: похоть. Да такую зовущую, от которой мужик дуреет.

– Чего тебе, Томуся?

Она прижалась грудью:

– Приходи как-нибудь, братишка, побалуемся. Хочешь побаловаться?

От нее шел жар, раскаленный, обжечься можно.

– Ну, придешь? – И, не ожидая ответа, подтолкнула меня к выходу.

Я тут же сбежал, и лишь на улице опомнился. А Томуся что ж… Наверное, проверяла свои чары. Когда у нее родилось пятеро детей, она вдруг …потерялась. Говорили, будто бы ни с того, ни с чего ушла от мужа, от детей, ходила по юртам бурятов, живущих в степи вместе со своими отарами. Правду ли, неправду говорили, но точно: сгинула. И могилы нет. Выходит, долго живет в бабах «сабуровская» кровь.