Читать книгу Молитва на ржаном поле - Валентин Логунов - Страница 17

Когда вспоминаю отца и мать, стыжусь самого себя. А стыжусь потому, что не испытывал к ним особой привязанности. Я не помню, сидел ли когда-нибудь у отца на коленях, гладила ли по голове мать, рассказывали ли сказки. Не помню ни одного содержательного, да и просто наставительного разговора. Можно, конечно, свалить на время; ведь со дня смерти отца прошло 55 лет. И мамы давно не стало. Но, кажется мне, ласка, привязанность никогда и никем не забываются.

Но, с другой стороны, когда им было ласкать и умиляться нами? С весны по глубокую осень работа в поле, во время войны отец месяцами пропадал на торфяных разработках. Зимой – свободного времени было побольше, но тоже и в колхозе, и по дому работы хватало. А самое главное, голод мучил. Какие нежности, когда животы прилипали к спине?! Однако есть, на мой взгляд, и еще одно объяснение: они вели со своими детьми равно так же, как вели с ними их родители: любили, жалели, тревожились, но не вслух, а про себя.

Летом 1955 года отца направили в Читу, в онкологический диспансер. Через несколько дней мать завела разговор:

– Валь, Димка (сосед наш, шофер), в Читу на машине завтра едет, может, и ты с ним? Отца проведаешь, гостинчик отвезешь. Да спроси, как он, когда домой-то отпустят. – На глазах ее выступили слезы.

Рано утром Дима посигналил, и мы отправились в путь. До Читы триста километров с гаком, дорога грунтовая вначале по степи, заселенной в основном бурятами и отарами овец, а ближе к Чите мы вторглись в хвойные и березовые леса хребта Черского. Мы остановились на перекус, выбрав место у ручья. Я не мог оторвать взгляд от сосен, могучих, золотистых на солнечном свету. Воздух тяжел, казалось, его было больше, чем следовало бы. Пахло смолой. Камень, на который присел, оказался настолько горячим, что пришлось устроиться рядом на многовековой хвойной подстилке. А вода в ручье холодная – зубы ломит.

Я плохо помню встречу с отцом. Одет он был в белые больничные рубаху и штаны, ступни и руки высохшие, желтоватые, под подбородком опухоль еще больше разрослась. Сказал, что скоро отпустят домой. И добавил равнодушно: помирать. Я пробыл у него меньше получаса. И медицинская сестра торопила, и Дима просил не задерживаться: ночью, мол, ехать тяжело и опасно. И вот ведь и годков-то было немало, а все же не хватило их для того, чтобы ясно представить себе состояние отца и думу его о близкой кончине. И вид, и страдания его воспринимались как нечто такое, что тебе мешало жить нормальной здоровой жизнью, и так, как будто бы он был виновен в неудобстве твоем. Конечно, этот эгоизм не исходил от жестокосердия, скорее всего, то была защитная реакция молодого организма, еще не готового к душевным потрясениям. Так я думаю теперь… А тогда, покинув палату и глубоко вздохнув раскаленного – но не больничного! – июльского воздуха, направился к обусловленному месту, где стояла машина Димы. В кабине Димы не оказалось, я поглядел по сторонам и увидел его около лотка. Он стоял в очереди и отчаянно махал мне руками:

– Становись, дают только по два рожка в руки. Я предупредил, что нас двое.

– А что это?

– Что, не ел никогда?

– Нет. А что это? – переспросил.

– Ну, узнаешь, что.

Так я впервые попробовал мороженое.

Мы уселись в кабину и полуторка с цистерной, проехав сотню-другую метров по асфальту, выкатила на песчаную, размытую местами летними ливневыми дождями, дорогу. Колеса вращались по ней с натугой. Дима поинтересовался:

– Повидался с отцом? Как он?

– Говорит, что скоро отпустят домой.

– Ну, и слава богу.

Я не сказал ему, для чего отпустят.

Покинули мы город, несмотря на все старания Димы уехать пораньше, часов в девять вечера. Оказалось, Диме не удалось получить груз днем. На каком-то складе мы долго стояли в ожидании человека, который распоряжался этим грузом, потом он придирчиво и недоверчиво изучал документы, затем с ним о чем-то шептался Дима. Но, наконец, выехали с территории склада. Дима покрутил головой: