Читать книгу Краткий миг - Варвара Рысъ - Страница 11

Тогда что? Тогда надо просто взять и оставить всех этих знакомых незнакомцев и уйти к Богдану. Просто прийти и начать жить. А потом развестись с Гасаном, на любых условиях, зарегистрироваться с Чёртушкой – и плевать на всех. Так что же она виляет? Чего она, в сущности, боится?

Она призналась себе: боится за свою карьеру. После того, как власть взяли военные, на самом высоком уровне поставлена задача бороться за укрепление семьи. Инициатором была не она, но пропагандистское оснащение – это было дело её ведомства. Мало того, именно она в первом лице много говорила и писала о том, что человек с сомнительной личной жизнью – политически неблагонадёжен, ему нельзя доверить значительный пост в государстве, что верность и чистоплотность – понятие единое и распространяется равным образом на служебную и личную жизнь. Собственно, так оно и есть.

По нынешним временам странно подумать, что четверть века назад (всего четверть века!) среди высших лиц государства были трижды разведённые, с детьми от разных браков, с «официальными» любовницами, которых назначали на важные должности. И всё это варево самодовольно бурлило и пенилось, и играло всеми цветами и красками, и считалось в порядке вещей: а как по-другому-то? Таков мир, такова человеческая натура – это было необсуждаемое представление. Более того, сервильные социологи, психологи и всякие там антропологи от имени науки утверждали, что всё именно так и должно быть, и современный человек не может и не должен всю жизнь жить с одной женой или с одним мужем, а надо менять их несколько раз в зависимости от потребностей каждого жизненного этапа. Даже термин придумали: «последовательная моногамия».

И вдруг всё волшебно переменилось. Началось после провала революции, а продолжилось и набрало обороты при новом царствовании, как всё чаще говорят меж собой высшие функционеры, пардон, руководители. Говорят, вроде иронически, точно апробируя новый-старый термин, а заодно и реальность, которая этим термином обозначается. Говорят, точно проверяют ногой возле берега, крепок ли лёд, можно ли на него ступить.

Президента теперь называют Государем. Была идея даже провести референдум по этому поводу, но потом решили не проводить, а переименовать в рамках общей борьбы за очищение русского языка от необоснованных заимствований. Очень просто и логично: первое лицо государства – государь. На царство его ещё не короновали, но это дело времени – таково неколебимое мнение Прасковьи. Впрочем, мнение чисто личное. Про такую перспективу говорить особо не принято, чтоб не дразнить гусей. Время придёт – и станет Россия монархией и империей. Это её естественный образ. Недаром, русский человек взыскует царя – грозного, справедливого и могучего. И ищет его в любом верховном правителе. Отца ищет. Любой русский человек в душе монархист. На поверхности либерал-западник, а поскребёшь – монархист. Именно поэтому непреклонные критики режима, которых множество было на журфаке в её студенческие годы, приписывали тогдашнему Президенту какую-то просто нечеловеческую силу и универсальные, сверхъестественные, почти божественные возможности: он может всё, что хочет – то и делает; он инфернальный чёрный властелин, воплощающий всё зло мира. Культ личности наизнанку. Это ли не глубинный монархизм?

А покуда новый Государь, Алексей Николаевич Ростов, посаженный военными, повёл борьбу за очищение нравов. Нравы, считает он, во многих случаях важнее законов.

Екатерина II в знаменитом Наказе будущим законодателям учила не пытаться исправлять законами те пороки, что коренятся в нравах. Нынешний Государь не раз и не два приводил эту мысль государыни-матушки. Мысль-то, на самом деле, не Екатерины, а Монтескье, но ссылаться на Екатерину – патриотичнее. Сам Государь – образцовый семьянин, жена учительница, бывшая его одноклассница, их дочь учительница, завуч по начальным классам, сын – военный, служит в том самом Забайкальском военном округе, над которым иронизировала в незапамятные времена Прасковьина однокурсница Рина.

Известно: всякая организация по стилю похожа на своё первое лицо. Организация Россия как-то естественно и ненатужно начала приобретать эстетику столетней давности – рубежа 40-х и 50-х годов ХХ века: скромно-солидную и серьёзно-трудолюбивую.

Кто бы мог поверить, положим, в давнем, 2020-м году, что так будет? Что уже в 30-х годах чиновники станут отдавать свои особняки под дома престарелых и дома детского творчества. За ними потянулись и бизнесмены. В начале века это было невозможно вообразить, потом трудно себе представить, а ближе к нашим дням стало казаться: а как по-другому-то бывает? Впрочем, Гасан, посмеиваясь, говорил, что здоровенные усадьбы с бассейнами, конюшнями и гаражами размером с автобазы при нынешнем налоге на недвижимость ни продать, ни содержать – невозможно. Да и не нужна современному человеку вся эта феодальная роскошь. Морока от неё одна. Поэтому освободиться от неё – уже некоторое благо. Как разгрузить склад неликвида. А тут ещё и пиар-акция: я отдаю свою недвижимость тем, кто в ней больше нуждается. Мы все одна семья. Россия.

У Прасковьи никакой роскошной недвижимости сроду не бывало. Она вообще никогда не понимала роскоши. Не имела к ней вкуса. Когда вышла за Богдана, ощутила себя невероятной богачкой: могла покупать в «Библио-глобусе» любые книжки, какие только нравились. Вот это была её роскошь. На большее никогда не замахивалась: как-то в голову не приходило.

Став министром, она продолжала жить там, где жила – в старинном доме в Китай-городе. Только полицейский пост поставили возле дома. Кстати, теперь полицейских всё чаще называют «городовыми» – в стиле царской России. «Нет, ничего ни предвидеть, ни предсказать нельзя, – нередко думала Прасковья, оглядываясь на свою жизнь. – Вернее, в какой-то мере можно, но только на этапах равнинного течения истории. А когда оно обрывается, когда поток начинает завихряться и пениться – тут уж точно нельзя. И когда начнётся этот обрыв, когда кляча-история пустится вприпрыжку – этого нам тоже знать не дано. И самое поразительное то, что это непредвиденное, необыкновенное очень скоро становится самым что ни наесть обычным, и начинает казаться, что так всегда и было, и ничего особенного в этой дивной нови нет».

А потом, когда их старинный дом сделали музеем Москвы XVII века, она переехала в квартиру Гасана, которую тот приобрёл ещё до женитьбы, а потом много лет сдавал, почти не получая дохода: весь его съедал налог. Квартира просторная, 250 метров, с террасой, откуда открывается вид на Центр Москвы. В тёплое время там иногда пили чай. Или домашнее вино, привезённое Гасаном из родной деревни. Так и жили, платя огромный налог на недвижимость. Прасковья даже не получала налоговую льготу, которая полагалась бы ей, будь квартира её. В теперешней жизни налогообложение сосредоточилось на недвижимости, что вообще-то верно: недвижимость – это то, что труднее всего спрятать. Прасковья иногда порывалась продать эту квартиру и взять что-то поменьше, но Гасан стоял неколебимо.

А вот когда их квартиру в Китай-городе забрали под музей, Гасан посоветовал отказаться от компенсации, которая полагалась ей и ему, как и всем владельцам квартир, в том историческом дом. Так и сделали – отказались. «Что ты спрятал – то пропало, что ты отдал – то твоё», как говорят грузинские братья, – любил цитировать Гасан из «Витязя в тигровой шкуре». При этой цитате он всегда лукаво подмигивал, точно знал какой-то секрет. «Есть время хапать – и время делиться», – часто повторял Гасан: он хорошо чувствовал гул времени, оттого, наверное, был у всякого времени в фаворе. Компенсация, от которой отказались Прасковья и Гасан, пошла на обустройство музея.

В квартире Богдана сидела администрация музея и так называемый методический отдел; где была детская – расположились реставраторы во главе с ярко-рыжей толстухой – иконописицей и реставраторшей. Лицом толстуха была миловидна, а фигурой странна: сверху размера примерно сорок шестого, а внизу, наверное, пятьдесят шестого. Ходить любила в народной одежде и в XVII веке, без сомнения, считалась бы писаной красавицей. Впрочем, и в двадцать первом Гасан поглядывал на реставраторшу с одобрением.

Прасковья ходом вещей оказалась чем-то вроде дамы-патронессы этого культ-просвет-учреждения.

Со страхом шла она в дом своей молодости и минувшего счастья. Казалось: будет ужасно, невыносимо. Оказалось – наоборот. Разорённая квартира Богдана поставила последнюю точку на прошедшей жизни. Дом стал музеем, а прошедшая жизнь – музейным экспонатом. И стало легче. Та жизнь окончательно умерла, перестала существовать.

С тех пор она дважды была в том доме: на открытии музея и на конференции «Бунташный век». Тема актуальная: нынешний век тоже бунташный. И война, вспыхивающая то там, то тут очень похожа на Тридцатилетнюю. А всё никак не заканчивающиеся вспышки мятежей – на Смуту. Слава Богу, что она вроде закончилась, но кто знает, что там тлеет под землёй скрытно от глаза.

Конференция была длинная и основательная, два полных рабочих дня. Учёные подсчитывали убытки от бунтов и восстаний, и каждый докладчик, словно мусульманин свою обязательную формулу «Во имя Аллаха, милостивого, милосердного», повторял цитату из «Капитанской дочки»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный».

Один молодой, патриотически заточенный учёный с помощью математических методов даже подсчитал, на сколько лет отстала Россия в своём развитии вследствие того или иного бунта. Прасковья слушала и думала насмешливо: а ведь деды и прадеды нынешних обличителей бунтов и революций прославляли всех без изъятья бунтовщиков, заговорщиков, повстанцев, с тем же рвением, с которым нынешние обществоведы хором клянут всех, кто расшатывает государство и покушается на власть. А ведь как старались деды и прадеды! И Спартак, и Стенька Разин, и патентованные террористы-народовольцы – все, все до единого, кто был против царя и любых властителей – все оптом зачислялись в народные герои. А убийство царя Александра II террористами так прямо официально называлось – «казнь царя народовольцами» – она сама видела в школьном учебнике истории. И не двадцатых годов, а начала семидесятых прошлого века.

Докладчик бубнил свои изыскания, уснащая их математическими формулами, производящими особое впечатление на гуманитариев из провинциальных вузов. «Впрочем, все гуманитарии имеют слабость к математическим формулам и графикам, не надо обижать провинциальных препов», – одёрнула себя Прасковья. По её расчёту докладчик должен был уж давно кончить, а он всё бубнил и бубнил, хотя ведущий ему уже не раз показывал на часы. «Какой феерический дурак», – думала Прасковья.