Читать книгу Краткий миг - Варвара Рысъ - Страница 4

В этот самый момент появился Богдан со служителем. Служитель понадобился, чтобы перенести его чемодан в другой номер: господа постояльцы тут не перемещают свой багаж самостоятельно. Служитель поставил маленький полосатый чемодан Богдана на элегантную тележку и покатил её по коридору. Богдан снова обнял её за плечи и, принуждённо засмеявшись, проговорил:

– На рецепции, вероятно, приняли меня за умелого ловеласа: едва приехал – и уже подцепил даму.

– Притом явно не профессионалку: профессионалок такого преклонного возраста не бывает, – отозвалась Прасковья.

– Я думаю, своих профессионалок они знают. А тебя наверняка уже зафиксировали. Федеральный министр ночует в гостиничном номере с заезжим австралийцем. Такое не каждый день случается.

– Почему австралийцем? – удивилась Прасковья.

– Паспорт у меня австралийский. Country-side Commonwealth[1], как дразнился мой давний одноклассник. В этой гостинице я австралиец. Говорю с ними исключительно по-английски: это дисциплинирует персонал. – В его интонации прозвучало что-то неожиданно колониальное.

В новом номере стояла громадная кровать king-size. Прасковье стало страшно. Он тоже смотрел на это нагло раскинувшееся посреди комнаты ложе с опаской.

Она подошла к Богдану вплотную и обняла за шею, потёрлась щекой о щёку.

– Чёртушка…

Ей было непонятно, что дальше.

Наконец взяла себя в руки: она сама хотела провести с ним ночь – значит, надо провести. Вот кровать, вот ночь. Ты этого хотела? Не этого? Думать надо было раньше.

– Кто первый идёт в ванную? – спросила бодро, каким-то пионервожатским тоном.

– Давай я, – ответил он бесцветно.

Она тем временем сняла жакет, уличные сапожки, надела гостиничные тапочки, сразу потеряв сантиметра четыре роста. Посмотрела на телефоне своё расписание на завтра. Конференция с китайцами «Уроки площади Тяньаньмэнь и Новой площади». Именно там, на Новой площади в тот жутко-памятный день собралась густая угрожающая толпа, а потом нежданно-негаданно организованно разошлась восвояси.

Совершенно выветрилась из сознания эта конференция, а ведь она – один из главных спикеров, пардон, докладчиков. Сейчас слово «спикер» отменили: если есть соответствующее русское слово запрещено использовать иностранное; по крайней мере, в СМИ и в официальном обиходе. Так вот она – один из важнейших докладчиков – как автор книжки про те события, ну и, вообще, как заметная фигура. Ладно, конференция в час, утром успеет подготовиться. Говорят, Луначарский умел выступать на любую тему, в том числе такую, о которой узнал в машине по дороге в то место, где был назначен его доклад. И всегда выступал блестяще, и имел бурный успех. Прасковья – человек не блестящий: ей надо готовиться, хотя бы немного. Единственное её сходство с Луначарским и одновременно отличие от современных политиков и начальников в том, что она никогда не пользуется текстами, написанными референтами. «Если мне есть, что сказать – говорю, нет – молчу. А шпаргалками я не пользовалась даже в школе». Эта мысль, высказанная в давнем интервью, помнится, вызвала раздражение многих её коллег.

Из ванной вышел Богдан в гостиничном махровом халате.

– Завтра будет российско-китайская конференция про уроки Тяньаньмэнь и Новой площади – представляешь? – обратилась она к нему, словно это имело какое-то значение.

– Угу, – отозвался он равнодушно. – Они меня даже, представь себе, пригласили как австралийского специалиста по речевому воздействию, и я зарегистрировался. Там есть секция уж не помню, чего, каких-то там слоганов и кричалок что ли… Но вряд ли поеду.

– Почему? – удивилась она.

– А зачем? – поморщился он. – Не могу же я им рассказать, как было на самом деле, а переливать из пустого в порожнее… Эти так называемые историки… – он махнул рукой. – Давай лучше спать.

– Хорошо, Чёртушка, я мигом, – отозвалась она и скрылась в ванной.

Там она долго полоскалась под душем, тщательно намазывала тело гостиничным приятным лосьоном. Выстирала свои трусы и колготки: замены с собой не было. Повесила на сушилку для полотенец. Что-то всё это живо напоминало. И не что-то, а их первую брачную ночь. Тогда она тоже боялась и тянула время. И было это двадцать три года назад. Вероятно, люди обречены ходить по кругу по собственным следам. Какой-то писатель, Хемингуэй, кажется, говорил что-то вроде того: сколько бы у тебя ни было женщин – это всё одна и та же женщина, только имена у неё разные. Вот буквально вчера её домработница жаловалась: в третий раз замужем и всё – пьяницы. Разные мужики, а на самом деле – всё один и тот же. А у неё, Прасковьи, и того лучше: с одним и тем же одно и то же.

Наконец она вышла, в таком же гостиничном халате. Сбросила халат и нырнула к нему под одеяло. Он тотчас выключил свет.

Она прижалась к нему, обняла за шею, ощутила его тело. Сильно похудел, но всё тот же, родной. И шёрстка на груди и на плечах та же.

– Чёртушка, милый, как я любила лежать на твоей грудке, на самой шёрстке! Помнишь? – Она положила голову на его грудь.

– Всё помню, девочка моя любимая. – Он нежно гладил её по волосам, по спине.

– Как чудесно спать на твоей груди. – Она целовала его шёрстку.

– Да уж, – она почувствовала, что он улыбается. – В этом есть нечто байроническое.

– В каком смысле – байроническое? – не поняла она.

– Ну, помнишь, в “Fare thee well”[2] – его жена тоже любила спать у него на груди. Дай вспомнить… что-то

– Потрясающе! Неужели ты всё это помнишь?

– А как же! Я же зять двух поколений учительниц литературы. И даже чуть-чуть муж министра пропаганды. Так что noblesse oblige[4], – он вроде шутил, но как-то невесело. – К тому же для меня Байрон – это то, что для тебя «шалун уж отморозил пальчик». Моя мама любила Байрона. Кстати, в «Евгении Онегине» есть что-то из “Fare thee well”, я обратил внимание, когда готовился сдавать на российский аттестат экстерном. Думаю, когда Маша будет проходить со своими учениками Пушкина и Лермонтова, они будут обсуждать и Байрона тоже. – Богдан говорил много и неважное, явно чтоб скрыть смущение.

– Ты сильно похудел, Чёртушка. Что с тобой? – Она тихонько целовала его ключицы, шею, щёки.

– Не знаю, моя девочка. Устал немножко. Если буду тебе нужен, я постараюсь… постараюсь привести себя в форму. Мне надо подкачаться, я понимаю. А ты – всё такая же, даже лучше. Ты стала красивее, Парасенька. Стильнее. Значительнее. Твой муж, без сомнения, тобой гордится.

– Ты ревнуешь? – невесть зачем проговорила она. «Господи, зачем я это сказала?». Она сразу почувствовала, как он напрягся.

– Нет-нет, это не ревность, как бывало когда-то в молодости, – чуть отодвинулся он. – Теперь иное. Похоже на тяжесть какую-то. – Он перестал гладить её волосы. – Ну и стыд, конечно, – проговорил он куда-то вбок. – Я гражданин Австралии, мы с тобой на наёмной кровати, на постоялом дворе, ты уже соврала что-то мужу, если встретимся завтра на людях – ты меня не узнаешь. Скажи мне кто-нибудь в молодости, что к своим почти пятидесяти я буду вот это вот – мне кажется, я бы застрелился. Превентивно. Однако живу.

– Не нужно, родной мой. Пожалуйста, – она поцеловала его в памятно шершавую щёку. – Мне так хорошо с тобой, мой любимый. Давай отдохнём вместе. Это такое счастье. А на всё остальное давай смотреть с юмором.

– Ты исключительно мудра, моё солнышко, – усмехнулся он, – юмор – это как раз то, что нам требуется. Любовник собственной жены – это прелестная водевильная роль, в высшей степени юмористическая. Особую пикантность ей придаёт то, что любовник – платонический.

Она поняла: упоминание о юморе оскорбило его – ему показалось, что для Прасковьи происходящее неважно и несущественно, что-то вроде шутки.

– Чёртушка мой любимый, – ей было ужасно жалко этого навечно родного ей человека. – Она тихо-тихо и нежно-нежно ласкала его измученное тело, пытаясь хоть чуть успокоить униженную душу. – Люблю тебя, всегда любила, всегда буду любить. Мы всё решим, всё устроим. Мы встретились – ведь это чудо. И всегда будем вместе, вместе, как теперь. Давай отдохнём…

Они обнялись, как когда-то обнимались, и ненадолго заснули. Проснулась она, ощутив судороги его тела. «Господи, что с ним?».

– Чёртушка, любимый мой, успокойся.

– Прости меня, Парасенька, что тебя потревожил. Спи, моя девочка.

Но они не заснули. Они нежно и совершенно бесполо ласкали и целовали друг друга. «Наверное, мы вконец состарились и нам ничего больше и не надо», – думала Прасковья. В сущности, с нею и с ним произошло одно и то же. В обоих выключился секс. Исчерпался. Да, у неё есть муж, но никакой потребности в сексе нет. Похоже, и у мужа тоже нет. Так, для порядка, это изредка происходит, не принося радости. В последнее время всё реже и реже.

Разница между двумя её мужчинами в том, что к Чёртушке ей хотелось прижиматься, бесконечно гладить и ласкать его, а Гасан был не то, что противен, но совершенно безразличен. Попросту говоря, Богдана она любила, а Гасана – нет, никогда. И изменить это невозможно. Это либо есть, либо нет.