Читать книгу Педагогические метаморфозы. Книга первая - Василий Варга - Страница 5

В субботу, 14 декабря 1972 года я в последний раз читал лекции по эстетическому воспитанию в ПТУ—54. Никто из моих слушателей и не догадывался, что их преподаватель, которого просто боготворили, проводит у них занятия в последний раз. Двухчасовая лекция была посвящена поведению девушки в обществе молодого человека, о дружбе, любви, девичьей гордости, влюбленности. Они записывали вопросы на бумажки и не указывая свои фамилии, передавали преподавателю. Я отвечал на их вопросы прямо, но весьма корректно, так чтоб никому не приходилось краснеть.

После третий пары, то есть после шестого часа, я спустился в столовую, скверно пообедал, поскольку повара все время готовили для воспитанников похлебку на костном бульоне, варганили несъедобные котлеты с перловой кашей, а директор училища Зоя Строганова закрывала на это глаза. Несколько позже я узнал, как делаются эти шахеры-махеры и мои воспитанники и сотрудники никогда подобной пищей не баловались.

На улице я осмотрел свое детище, новое кирпичное здание, которое было выстроено, благодаря моему старанию под общежитие. Пришлось потратить немало дней, ублажая двух милых дам из Главного архитектурного управления Москвы, чтоб получить разрешение на строительство здания именно на этом месте. Им пришлось отрезать кусочек территории, принадлежащей заводу метало—хозяйственных изделий, где директором был некий Сазонов, человек, который ни с кем не считался. Я пытался попасть к нему на прием не так давно, но он меня не принял: для него какой—то заместитель ПТУ ничего не значил.

Когда уже начало возводиться здание общежития, он позвонил мне и покрыл матом, как это принято в России, когда какой-нибудь верзила отчитывает провинившегося мальчишку.

– Так тебе и надо, грубиян, – произнес я, направляясь к Чонгарскому бульвару, а там в глубинке, подальше от проезжей части, здание школьного типа в пять этажей, где мне предстояло 20 лет трудиться, как пчелке в переменную погоду, когда мед забирать трудно и в улье нельзя отсиживаться.

С каким—то нелегким чувством я покидал старое место работы. Что—то тяжелое было на душе, – я уже знал, что новое место работы – это болото, а вот удастся ли мне его высушить, сильно сомневался. Я словно чувствовал, что спустя несколько лет, здание ПТУ—54 продадут и там будет ютиться совершенно другая организация. Это здание продала Кезина, бывший министр народного образования Москвы, работавшая до этого секретарем одного из московских райкомов партии. Куда ушли миллионы, вырученные за здание училища вместе с новеньким зданием общежития, знает только она да ее всевышний, что поселился в Мавзолее на вечные времена.

Я хотел вернуться обратно, и сказать Зое Алексеевне, своему директору: принимайте обратно в свой коллектив, но уже было поздно и повинуясь этому чувству, ноги несли меня в другой, неизвестный мне коллектив мимо моей воли.

Была вторая половина дня.

Перебежав Чонгарский бульвар, я очутился у раскрытых настежь ворот. За воротами, на небольшом пятачке, засыпанным и утоптанным снегом, клумба, оголенная местами и забросана пакетами, корками хлеба и палками с красными флагами на конце.

Поднявшись по нечищеным, скользким ступенькам, я с трудом открыл входную дверь с оторванной ручкой, державшийся на одной петле.

На проходной первого этажа не было дежурных, ни взрослых вахтеров, ни дежурных мастеров, ни учащихся. Тут же в углу, на первом этаже, два алкаша справляли малую нужду в углу прямо на пол. Один из них приспустил штаны, стал приседать на корточки, дабы облегчиться.

– Что вы здесь делаете? – вскипел я.

– Не серчай, дружок. Вишь тюрем понастроили, а о нужниках позабыли, – добродушно ответил забулдыга, вдруг подтягивая штаны.

– Так, на первом этаже должен быть туалет, – произнес я в ответ миролюбиво.

– Есть, да заколочен. Дилехтору не поставили бутылку, а он приказал заколотить дверь, – признался второй алкаш, который никуда не спешил.

– Вы что – здесь работаете?

– Тебе какое дело? Грамотей объявился, видали таких.

– Прошу вас покинуть здание, – потребовал я.

– Подумаш…

– Хотите, чтоб я вызвал милицию?

– О, нет! Мы чичас, – сказал второй алкаш. – Ты Андрюха потерпи с этим. Зайдем за угол, я тебя прикрою, и ты сделаешь свое дело.

В углу валялось несколько бутылок из—под вина и водки. Я не стал их подбирать. То, что входная дверь распахнута, заходи, кому не лень, меня озадачило, если не сказать повергло в ужас.

«Наверх, – решил я. – Должно быть ученики распивают. Скажу: инспектор из главка, а то и поколотить могут, час неровен. Тут можно ожидать всего, что угодно».

Разнообразный гул доносился с верхних этажей, но этот гул был явно не учебный, он придал мне больше энтузиазма.

Не помню, как оказался на пятом этаже, не чувствуя сердцебиения и буквально влетел в распахнутую настежь дверь кабинета черчения, где трое мужчин распивали вторую или третью бутылку, закусывая сухим черствым хлебом.

– А вы кто будете и что здесь делаете? – задал я необходимый, но наивный вопрос.

– Мы учащиеся вечернего ПТУ – 139. Директор у нас Краснов, бывший работник Главка, выдающийся человек, с головой только у него не все хорошо. Иногда делает нам замечание, а потом тут же извиняется и повторяет одну и ту же фразу: виноват, товарищи коцомольцы. Мы его волокем в угол и даем чего—нибудь понюхать, тады он приходит в себя и становится, как огурчик. Вот и сейчас он у нас должен проводить урок назначение унитазов, а его все нет. Что нам делать? Причащаемся.

– Так здесь два ПТУ в одном помещении? – удивился я.

– Может и так, мы не знаем. Хочешь – присоединяйся, – предложил мне мастер—сантехник. – Ядреная, нос прошибает сразу, лучшего лекарства просто не существует от начморка, а чичас такое время: выдь на улицу, вдохни сырой воздух – сразу начморк. Декабрь ить. Только вот закуси нет, сходи, купи ливерной колбаски, она дешевая, выложишь рупь, и всем четверым закуси хватит. Да, и батон хлеба не забудь. Без хлеба, сам знаешь, закуска ни к черту.

Они смотрели на меня добрыми, немного пьяными глазами и даже протягивали руку для знакомства.

– Я уже подзаправился и довольно основательно. На сегодня хватит, – сказал я многозначительно улыбаясь. – Но… хотел бы вам напомнить, что это учебное заведение, а не пивная. Должно быть, вы не туда попали. Или я не туда попал? Пустые бутылки из—под пива, вина и водки вы оставили? кто за вас убирать—то будет?

Я уже повернулся, чтоб выйти, но один остановил меня. Лицо стало злым, глаза хмурыми, недобрыми.

– Врешь ты, братец, врешь и ничего за это не берешь, ну да ладно. Как хочешь. Это «старка», не водка, а старка – сплошная прелесть. Что касаемо нашего дилехтора, то он из Главка, канцелярская крыса, тебе не чета, между прочем. Он нам басни не поет и потому мы его терпим. А ты… ежели будешь много выступать и по рылу схватишь, – сказал незнакомый мне рабочий.

– А я добавлю, – произнес второй, сдвинув брови, – катись—ка ты колбасой отселева, хорек. Ешшо нам указывать будет. Сами с усами. Где хотим, там и распиваем.

Мне ничего не оставалось делать, как кисло улыбнуться и покинуть тройку любителей старки. Я зашел в кабинет металловедения. Там тоже распивали бутылку, но уже молодые ребята. Они вдобавок еще и курили. Один из них сидел на груде металлолома, и нещадно дымил, дым валил из его рта, как из трубы.

– А вы кто будете?! – спросил я с не меньшим интересом.

– Мы ученики вечерней школы. Партия выбросила лозунг: всем среднее образование, вот нас и мучают, но мы все равно не учим уроки, пусть учителя за нас сдают экзамены, они за это деньги получают. Петька, наливай! Нам, знаешь, до лампочки это образование.

Три учебных заведения в одном ПТУ! Разве тут может быть порядок, подумал я и холодный пот пробежал вдоль спины. Зря Клавдия Петровна думает, что я могу что—то тут исправить, навести элементарный порядок. В том, что это бордель, а не учебное заведение, виноват не только директор Наумочкин или Безумочкин, как его называют промеж себя сотрудники, но и московские власти, райком партии Главк в первую очередь. Если в один горшок бросить мясо, груду масла и бухнуть туда еще банку варенья, то получится все что угодно, только не блюдо для подачи на стол.

Во многих открытых кабинетах горел свет, освещая груды металлолома, в качестве наглядных пособий, разбитые стулья и порезанные ученические столы. На четвертом этаже в углу под разбитым светильником, парочка мусолила друг друга, а, заметив меня, девушка накрыла голову шарфом и от безумной любви к своему бойфренду, впилась ему в губы с еще большей яростью.

В одном из кабинетов, на четвертом этаже, за обшарпанной дверью, запертой на ключ, что—то происходило, что—то громыхало, раздавались истерические голоса и дикие вопли. То ли свадьба, то ли драка, то ли выяснение отношений. Но я прошел мимо, обошел другие открытые классы и, к моему неописуемому удивлению, в них ничего не было, кроме ободранных, исписанных, изрезанных ножом столов и стульев, чаще с поломанными ножками. Только в одном из кабинетов красовалась такая же, как и на пятом этаже, груда металлолома в качестве наглядного пособия.

А вот кабинет гражданской обороны, тоже закрытый изнутри, гудел как пчелиный улей. За дверью звенела нецензурная брань, скрип ученических парт, пение сквозь плач, переходивший в рыдание. Я немного задержался, чтоб набраться воздуха и храбрости, и довольно громко постучал кулаком в запертую дверь.

– Ты без штанов? – послышался незнакомый голос через дверь. – Если без штанов, откроем, если нет, катись к е… матери. Или, на худой конец, бутылку неси, у нас бормотуха кончается. Слышь, дилехтор фигов?

– Откройте, пожалуйста, – потребовал я.

– А, х. с ним, пусть вваливается: штаны ему спустим, фаллос отрежем и съедим за месть колбаски, а то закуси не хватает, – громко произнес военрук Блинков под всеобщий лошадиный хохот.

Замок щелкнул, преподаватель выдавил дверь плечом в колидор, зашатался и грохнулся на пол. Должно быть свежий воздух отнял у него последние силы, и он предпочел расположиться на полу. На это никто не обратил внимания, но тут подошел к раскрытой двери другой человек, он более уверенно держался на ногах.

– Те чо надо, хорек? – спросил он. – Я – преподаватель ГО (гражданская оборона) Нот Васильевич Портных, слыхал про такого? Так вот знай: Нот Васильевич – в окопах в тридцатиградусный мороз цепенел, Родину и тебя, хорька, защищал. Нот Васильевич – это человек – во! Я воевал, награды имею, а ты кто такой, зачем пришел? Сми—ирно!!! Кру—гом, шагом арш!

– Я пришел проведать…, – сказал я, моргая глазами и не делая поворота на сто восемьдесят.

– Да на х. ты нам нужен! Ты кто такой есть? Бутылку принес? Иди за бутылкой. Пусть будет это твоей визитной карточкой, тогда разговоры разговаривать будем.

– Я ваш новый директор, – выпалил я вдруг, совершенно не подумав.

– Дилехтор?! Ты – есть сам дилехтор? Не могет такого быть! Да ты что говоришь, милок? Рехнулся ты, должно быть. Не могет этого быть! Эй ты, Блин, вояка паршивый, ты слышишь, какую ахинею несет этот жлоб? Да ты знаешь, иди ты к е… матери. Мы тебя не знаем, и знать не хочем. Блин, давай подымайся, а то этот жлоб хочет осударственный переворот совершить.

Блинков, не поднимаясь с пола открыл один глаз и произнес:

– Я видел этого хорька, он у нас уже был. Ты, Нотик, не впускай его в кабинет, хучь могет он действительно того…

– Не хочем знать…

– Не не «хочем», а не хотим, грамотей. У вас какое образование – начальное? – спросил я, и протиснулся в кабинет, осмелев от злости.

– Я не какой—нибудь там забулдыга, или темный человек, я – советский охвицер, ранение имею. Я воевал, Родину зачичал, понятно? Я никого не боюсь. Мне все по х…

– Нотик, дорогой! не кипятись. А может человек и вправду дилехтором к нам призначен, как ты ему завтра в глаза смотреть будешь, когда протрезвишься, а? Ну, ответь мне, Нотик, прелесть моя одноногая, – лепетал Блинков, преподаватель начальной военной подготовки (НВП), вставший наконец на обе ноги.

– Мне, как человеку военному, имеющему ранения, все прощается. И если этот тип действительно назначен нашим дилехтором, он простит меня, ибо ежели бы не я, вернее не такие, как я, он сейчас, не расхаживал бы по этажам этого прекрасного заведения, в котором преподавание ведется на уровне юниверситета, а пребывал бы в немецком рабстве. Ну, ладно, давайте заключим мировую. Ты, Блин! налей и ему. Да полную, и покрепче, чтоб он вылакал и еле на ногах стоял, тогда мы будем на равных, как наш Безумочкин. Кстати, где он, Безумочкин или Наумочкин. Тебя—то как зовут, хорек? на выпей сперва. Ты, конечно, звиняй нас, бывших охвицеров, мы люди прямые и щедрые, ты убедишься в этом, а пока помянем погибших.

– Я не употребляю, – сказал я. – И вам советую делать то же самое, особенно в учебном заведении. Это же не пивная, не так ли?

– Чего, чего? Видали таких! Да мы пили, пьем, и будем пить. Это единственная радость в нашей жизни, – сказал Нот Васильевич и прослезился. – Я вон ногу потерял на хронте, а что имею взамен? Вот что я имею, – выпалил он, скручивая комбинацию из трех пальцев. – Ордена, что мне эти ордена?! А пензия – крохи, зарплата за чижелый труд – нищенская. Мы победили немцев, но у них, побежденных, пензия в пять—шесть раз выше, чем у нас, победивших.

– Нотик, не откровенничай, а может этот жлоб – агент КГБ и завтра нас упекут, черти куда.

– Я уже ничего не боюсь. Упекут, и пусть. Там хоть кормят… бесплатно. А тут… деньги надо платить за баланду.

– Но выпить не дают, – добавил я.

– Гм, и, правда. А ты, парень, рассуждаешь трезво. Иди, посиди с нами. Наш дилехтор всегда с нами, правда, он пьет за наш счет, не стесняясь.

– Спасибо. Надо вам понять, что вы дурной пример показываете своим ученикам. Не следует думать не только о себе, но и о своих воспитанниках. Какой пример вы им подаете? Или они тоже, глядя на вас, попивают? Это ведь учебное заведение, а не пивная, – повторил я.

– А то – как же! Только они дураки. Напьются, потом устраивают драки и даже совершают преступления, попадают на скамью подсудимых, – признался наставник молодежи Нот Васильевич.

Он расхаживал по кабинету, как Сталин во время заседания Политбюро: руки за спину.

– Ну, хорошо, мне все ясно. Спасибо за прием. А где я могу увидеть вашего директора?

– Безумочкина?

– Наумочкина.

– Э, какая разница? Он у себя в кабинете на третьем этаже водочку потягивает, кайф ловит. Они большие друзья со старшим мастером Сизовым. Оба киряют. Мы подумали: это он, сняв штаны, в дверь стучится. Звиняй, браток. Он обычно пропьет все до копейки, затем к нам стучится и говорит: ребята, выручайте, я уж последние штаны пропил, сука буду. И что ты думаешь, приходится наполнять ему стакан. Ладно бы, если бы это происходило один раз в неделю, но он кожен вечер к нам стучится, быдло.

– До завтра, – сказал я.

– Лучше до следующего тысячелетия. Безумочкин нас устраивает, – кто—то из двоих бросил мне в спину.