Читать книгу Педагогические метаморфозы. Книга первая - Василий Варга - Страница 8

На следующий день, в семь часов утра, когда московские улицы еще освещались электрическими фонарями, я уже был в училище. Хотелось увидеть, как, когда училище просыпается. Когда приходят ученики на завтрак, ждут ли их преподаватели в своих кабинетах, копошатся ли они в конспектах, наглядных пособиях, готовясь к первому уроку, который начинается в девять утра, как в любом учебном заведении огромной страны. Станции метро «Каховская» еще не было, приходилось пользоваться наземным транспортом. Едва выскочив из автобуса, я в первую очередь глянул на здание училища и пришел в замешательство: ни одно окно на этажах не светилось, входная дверь вот—вот сорваться с петель, но полотно поскрипывает на ветру, кажется, никто ее не закрывал на ночь.

Мертвая тишина производила жуткое впечатление, будто все вымерло после землетрясения. Я кашлянул, и эхо ко мне вернулось с верхних этажей.

Любое учебное заведение – это кипящий котел, гул стоит даже тогда, когда идут уроки: в фойе этажей бродят дежурные, опоздавшие, удаленные с уроков, педагоги, родители учеников. А тут – мертвая тишина. Ах, да еще два часа до начала первого урока, вспомнил я и ринулся в ученическую столовую; повара уже крутили и тут же жарили котлеты. Оживал маленький базар, заключенный в четырех стенах. И к восьми утра явился дежурный. Он прошел на кухню, не надевая белого халата, передал заявку на четыреста двадцать человек на завтрак, обед и ужин.

– Неужели все четыреста двадцать придут на завтрак? – спросил я, глянув на заявку.

– А какая разница? Мы подаем заявки, согласно списочному составу. А сколько явится на занятие это не так уж и важно, – безразлично, но со знанием дела произнес дежурный, тут же повернулся и ушел, извлекая дешевую сигарету дымок из кармана потертых, никогда не видевших утюга брюк.

– Подождите, куда вы? Я вас не отпускал, я все—таки ваш директор. Не занимайтесь очковтирательством. Это же вытаскивать государственные денежки из казны, и выкидывать в мусорное ведро. Вы не задумывались над этим, товарищ дежурный? И… белый халат, где он? Вон сопля на подбородке застыла. Вы когда брились в последний раз?

– А зачем, мне и так хорошо, – лениво сказал дежурный.

Я вспылил и громко произнес:

– Вон отсюда! Ну—ка быстро! Кому сказано? Я вас снимаю с дежурства, – произнес я в сердцах. Мастер удивился, но тут же взял себя в руки и произнес многозначащую фразу:

– Извините, пожалуйста, виноват, малость. Я могу, я того, сбегаю за бритвой, недалеко живу ведь, рукой подать. И знайте: я послушный, сделаю, как вы скажете.

– Идите, наденьте белый халат и продолжайте дежурство, – произнес я уже более миролюбиво, дабы не пришлось исполнять обязанности дежурного по столовой самому.

– А как быть с заявкой?

– Разберемся.

– У нас так принято. Зато все семьдесят человек педагогов кормятся бесплатно, чем плохо, а, товарищ директор? – спросил дежурный с сияющими глазами. – К тому же они по две порции уплетают.

– Ну что ж! посмотрим. Но…, ведь заявку, насколько я знаю, подают накануне, то есть ваша заявка должна была быть подана вчера. И согласована с моим заместителем. Как же так?

– Заявка – это пустая бумажка, для отчета. Повара уже знают, на какое количество учащихся надо готовить. А если кто не явится на завтрак это его дело. Лишь бы цифры сходились.

Можно было поспорить с дежурным мастером, но не в мастере дело.

Укоренившиеся традиции, позволявшие мастеру доказывать новому директору, что он олух царя небесного и ничего не понимает в отчетности по питанию учащихся, требовали более радикальных мер. А точнее, сложившиеся традиции очковтирательства, необходимо было ломать сверху.

Вскоре в столовую с черного хода вошла женщина с двумя пустыми сумками и направилась полуподвальное помещение кухни. Она не просто вошла, она прокралась… головой вперед и только потом туловище ушло за головой и сиганула, как кошка, в подвал, прижав хвост. Я заподозрил недоброе. Это кладовая кухни, где огромные холодильники, в которых хранятся продукты – мясо, колбаса, масло, куда доступ имеют только повара и работники ресторана Азов, которые подвозят продукты. То, что дама воспользовалась черным ходом, настораживало, а видел ее кто—нибудь или нет, никого, кроме ее самой не интересовало. Там ее нагрузили маслом, мясом, крупами и апельсинами.

С двумя увесистыми сумками, прогибаясь под тяжестью, поднялась по ступенькам и побрела к выходу. Я успел выскочить во двор, стал у черного входа и преградил ей путь.

– Женщинам не полагается носить такие тяжести, – сказал я участливо.

– Милок, подсоби, а? В жисть не забуду. А буш хорошо себя вести, приглашу на саслык. Переборщили малость повара—добрые люди, нагрузили по полной программе. А я больше двадцати килограмм… мне запрещено носить такие тяжести. Я же говорила: не нагружайте так, я могу ишшо раз вернуться. Правда, я им еще пятерку подбросила. И бутылочку горячительного. Возьми одну сумку, пожалей даму, а?

– Я помогу вам, только назовите свою фамилию и… откройте, пожалуйста, сумки. Я должен удостовериться, что вы выносите продукты, а не гранаты. Кстати, эти продукты принадлежат ученикам, а вы их обворовываете. Я возьму одну сумку и прямиком в милицию. Там есть такой отдел – ОХСС. Кто вы?

– Я? А ваше, какое дело? Впрочем, я жена Сальникова, а Сальников – фигура в училище. У его афторитет выше, чем у дилехтора. Вы что новенький? Тогда берегитесь. Аль, может, я того, уйду? Мой Ваня сегодня главный дежурный по столовой. Вам, что, жалко? Возьмите себе, если хотите килограмм масла, у мене тут три килограмма, а то и четыре. А хотите – поделимся.

– Я работник ОБХСС, – представился я.

– Ой, Боже мой! да я так… я одалживала продухты поварам, а потом они мне решили возвернуть. Я…, того, могу отнести обратно, только не составляйте протокол. БУССС, это же ужас какой, а! Звиняй, милок. Я вон тутечки обе сумки положу и не притронусь к им больше. Пусть все пропадает, все что я одалживала. Мой сын свидетель. Мы с им оба тащили из магазина за свои кровные, клянусь честью.

– Ну, с честью у вас нелады, так что не употребляйте это слово.

Она что—то еще говорила скороговоркой, путано, но живо, в наступательной манере, будучи уверена в своей правоте.

– Ладно, обойдемся без протокола на этот раз; вернитесь, и все оставьте на кухне. Скажите: Александр Павлович приказал.

– Ну, хорошо, будет сделано. Только, кто такой Александр Павлович, иншпектор, что ли? Если иншпектор, то спардоньте; я так случайно забрела и попросила, у больницу надо, дочка лежит с воспалением легких. Она у меня одна—единственная и любимая к тому же. Так вы иншпектор, али может просто по соседству, али новый мастер? Но вы же не БуХСС, правда? Это страшные люди, посадют, как пить дать.

– Приблизительно, – улыбнулся я.

Супруга дежурного по столовой вошла в здание через тот же черный ход и вскоре вернулась с пустыми сумками, оглядываясь и вздыхая.

– Больше сюда не ходите с сумками, а то…, я могу сдать вас в милицию, а вашего мужа уволю по статье.

– Не делайте этого, товарищ дилехтор, умоляю вас. Не знала, что встречу… новенького, а какой симпатичный и глаза не красные, не балуетесь сорокаградусной, значит, как ваш предшественник. Сколько поллитровок я ему принесла, знали бы вы. Давайте так: я обещаю, что никогда сюда не приду, а вы не уволите моего мужа Сальникова. Сегодня придется в магазин за продухтами в очереди стоять, да денежки выкладывать. И все по вашей милости. Нельзя быть таким жадным. Ваш предшественник Безумочкин, или Наумочин сам брал и другим давал. Он масло обменивал на водку, я сама ему приносила.

– А я не пью.

– Почему? Это же полезно. Что это за мужчина, который не пьет и женщин не любит?

– У меня язва желудка, – сказал я. – Потому не пью и женщинами не балуюсь: не поднимается у меня.

– Рази что… уж звиняйте. Не по пути, значит.

Я вернулся в фойе на первом этаже, посматривая на часы, и удивился, почему никого нет. Ни души. Ни одного ученика, ни одного мастера, ни одного преподавателя. Может, всеобщий протест, забастовка против моего назначения? Никто не приступит к занятиям, пока я добровольно не сложу свои полномочия. Ну и Бог с вами, живите, как хотите. Я уже собрался сматывать удочки, как ко мне подошла повар и стала спрашивать, что мне к завтраку, вино или водку? Какую из холодных закусок я предпочитаю. Я заморгал глазами, отрицательно покрутил головой, но все же спросил:

– А почему никого нет? вы не знаете? Уже скоро восемь. В это время должен начинаться завтрак. Это в расписании заложено.

– Так ведь рано еще. Завтрак в одиннадцать утра. К одиннадцати и начнут собираться ученики и сотрудники потихоньку, а в двенадцать завтрак окончится, – сказала женщина— повариха, удивляясь, что я не знаю таких пустяков. – Новенький, сразу видно. Эх, а симпатичный, не то, что этот Безумочкин. Я думаю, мы поладим. Может, вам шампанское к завтраку?

– Мне ничего не надо, спасибо. Я завтракал дома. А пить я вообще не пью. У меня болит желудок, и любой напиток даже самый безобидный может приковать меня к больничной койке, – покривил я душой.

– Что—то не видно по вас. Румяный такой, гладенький и глаза… буравчики. От них мороз по коже. Но вы разве не мужчина? Что это за мужчина, который совсем не пьет и дам не целует?

– Я не могу: у меня туберкулез, – соврал я во второй раз.

– Ох, и жук же вы. Ну, я пошла. Аней меня звать. Анна Ивановна. Приходите на завтрак, надо же снять пробу.

– Пусть снимет дежурный.

– О, этот дежурный съедает целых десять котлет, – сказала повар Анна Ивановна.

– Но ведь вы его супруге еще и сумки нагружаете. Этого нельзя делать.

– Это не я, а заведующая Екатерина Сидоровна приказывает, с ней побеседуйте.

– Сегодня же состоится такая беседа, – сказал я.

Я подошел к расписанию, вывешенному на первом этаже, и еще раз убедился, что первый урок начинается ровно в девять утра. Кто же мог разрешить ученикам приходить к одиннадцати? Записывают ли преподаватели эти два часа в журнал для оплаты, которые они и во сне не проводят?

Мои сомнения, не перепутал ли я чего, окончательно развеялись, когда появился мой заместитель по учебно—воспитательной работе Рыгалов. Ровно в десять утра он, тяжело пыхтя, вошел на первый этаж с огромным портфелем в руках и расстегнутой ширинкой на засаленных брюках. Портфель, продырявленный во многих местах, дополнял неприглядную картину таких же дырявых, засаленных брюк, подпоясанных не то ремнем, не то веревкой. Рыгалов был несколько непропорционально сложен, и винить его в этом грешно, но выглядел он все—таки, как бомж. Этому способствовал его неряшливый вид. Он не брился, не умывался и не чистил зубы. Это можно было определить, стоя рядом.

Как и военрук Блинков, Рыгалов в прошлом военный, видимо курил только махорку, потому что и сейчас она у него сыпалась из бокового кармана, донельзя потертого, грязного и мятого пиджака.

– Здравия желаю, товарищ дилехтор! – произнес он едва слышно, выпрямляя короткое туловище и пытаясь держать высоко голову.

– Вы что – с дачи приехали, канаву там рыли и не успели переодеться? Почему не являетесь на работу вовремя? – сказал я, морщась от его внешнего вида. – Застегните ширинку на брюках, черт возьми. У нас все же учебное заведение, а не бордель, как мне кажется.

– Никак не озможно, молния испортилась. Я прикрою ее п'орфелем.

Сейчас же возвращайтесь домой, и приведите себя в божеский вид. Вы же мой зам, а не дежурный в конторе гробокопателей. И почему никого нет? Урок начинается в девять ноль—ноль, а сейчас стрелки показывают десять.

– А, знацца, так: завтрак в одиннадцать. Вот к одиннадцати все и придут. Что тут такого? Пусть люди отсыпаются и ученики тоже. Вы думаете, они не устают? Еще как устают. Вспомните свою молодость: только голову к подушке, и уже сразу сны. Знацца, и у наших воспитанников то же самое. Это я – замполит не высыпаюсь. Мне с собакой по утрам гулять надо. Она утром, когда я еще вижу фронтовые сны, там Гитлер прячется в окопах, а с гранатой, забыл, с автоматом вваливаюсь и кричу: руки вверх, каналья, и в это самое время собака уже лижет мне колено. Приходится выводить ее на свежий воздух. И, кроме того, я обо всех думаю, переживаю. Молодежь, она влюбчива: мальчишки стараются девушек обрюхатить, а девушки потомычки к родителям возвращаются, в подоле приносят. Мы страдаем, а осударство выигрывает. Солдаты растут, мировую революсию зачищают. Так—то. Вы новенький, сразу видно, но ничего, привыкните. Любая новая метла по—новому метет, пока не поизносится малость.

– А почему вы, разговаривая, глядите в пол?

– Знацца, уважение к руководству выказываю. Это еще с армии. Там разговаривать с командиром можно, только опустив глаза.

– В разговоре опускает глаза тот, кто виноват. Шаронов пришел?

– Кажись, пришел. Я пойду, позову его.

– Хорошо.

Вскоре подошел мой первый зам Шаронов. Держался он несколько неуверенно на собственных ногах, словно переболел тифом, щурил красные глаза и периодически икал. От него несло винным перегаром, обожженными внутренностями, которые дурно влияли на его красноватое лицо, покрытое пятнами. Я делал усилие, чтоб не рассмеяться, но вдруг меня охватила жалость к нему, как к ребенку, который потерял родную мать.

– Уходите домой. От вас несет, как от перченого козла. В таком виде больше на работе не появляйтесь, я не хочу вас видеть, – произнес я, приходя в ярость. – Здесь все же учебное заведение, а не пивная. Какой пример вы показываете сотрудникам, своим подчиненным, да и подросткам тоже? Уходите сейчас же, сию минуту! Ну, кому сказано?

– Я не хотел бы так сразу вступать в конфликт, но должен пердупредить: за мной партийное бюро училища, а это сила, понимаете? И к тому же я хочу с вами работать, учиться у вас, не гоните меня, – сказал Шаронов с некоторой гордостью, как бы подчеркивая свою лояльность, за которую я непременно должен быть благодарен.

– Я вас не гоню, я хочу, чтоб от вас не несло спиртным, мы же работаем с подростками, неужели это непонятно? И давайте, поговорим в другой раз на трезвую голову. Договорились?

– Подростки сами хороши, пьют похлещи, чем мы, взрослые.

– Они с вас берут пример, подражают так сказать. Неужели вы этого не понимаете? Уходите, отоспитесь, придете в себя и возвращайтесь. Это так, на первый случай. Если увижу вас в таком пикантном виде еще раз, будете искать работу в другом месте.

– Где в другом, что в другом? Ну, хорошо. Пойду отсыпаться.

– В пивной можно устроиться, в самый раз, Саша.

Слово Саша ему понравилось, он повеселел, одарил меня добродушным взглядом и моргнул, дескать, могли бы и вместе попробовать кровь разогнать.

Наконец стрелки часов начали показывать 10 часов 50 минут утра. Появились первые ученики, выспавшиеся, радостные, в рваных кофтах, потертых брюках, стянутых веревкой вместо ремня и стоптанных кирзовых сапогах неоднородного цвета. Они ворвались в столовую с гиком—криком, заняли столы и начали вытаскивать посеревшие алюминиевые ложки с загнутыми хвостами, в виде крючка, при помощи которого эти ложки можно было зацепить за голенище.

В отличие от своих воспитанников, мастера, преподаватели, лаборантки, воспитатели общежития и руководители всевозможных кружков, хотя, как выяснилось потом, ни один кружок в училище не работал, а только числился, а его руководители получали зарплату, —рассаживались за отдельный стол, не снимая верхней одежды.

Наставники молодежи, эти чахлые «светила» педагогической науки, молча заняли сдвоенные столы, извлекли ложки с вилками из внутренних карманов пиджаков и стали расставлять напротив тарелки с кашей и котлетой. Все вроде укладывалось в норму. Но когда я увидел, как Нот Васильевич пьет чай из большой тарелки, обжигая губы об ободок, и робко посматривает в мою сторону, я проскочил мимо учительского стола и направился к тем столам, где сидели ребята. Они хотели выказать уважение новому директору, делали движения, чтобы встать, но я, подняв руку ладонью вниз, они правильно поняли мой жест, и оставались на месте.

Ребята оккупировали два сдвоенных стола и к моему приближению проглотили по котлетке довольно скромного размера. Их было не более двадцати человек.

– Здравствуйте, ребята! Приятного вам аппетита! Ну, как, хватает, или слабовато? – стал я спрашивать притихших мальчишек, то опускавших, то поднимавших на меня глаза.

– Слабовато. Что это по одной котлетке пополам с хлебом? Только по кишкам размазать, – бойко ответил один мальчишка довольно крепкого телосложения. – Хотя бы по две – можно бы терпеть.

– Хорошо, – сказал я, – подойди к раздаче, попроси добавки.

– Мне никто ничего не даст.

– Скажи: Александр Павлович велел.

Мальчик вернулся с полной миской каши и тремя котлетами сверху. Глаза у него светились как фонари от радости. Но тут поднялся лес рук: все просили добавки.

– Сейчас, посидите, ребята.

Я подошел к раздаче, вызвал поваров. Они нашли полкастрюли котлет и целый бочок каши.

– Вот вам добавка, только чур, не объедаться, а то заснете на уроках.

Кто—то хихикнул, подставляя миску и тут же, орудуя алюминиевой ложкой с загнутым хвостом. И каша и котлеты были уничтожены в мгновение ока и это естественно: разрыв между ужином и завтраком составлял более двенадцати часов.

Ребята, благодарили, казалось от души, но тут же, какое—то время ответили черной неблагодарностью. После завтрака, который окончился в половине двенадцатого дня, все разбежались, кто, куда. Напротив учебного корпуса стояла пивная палатка. Мои ученики образовав очередь, обсуждали нового директора и пришли к выводу, что он парень ничего, но вероятно хороший тюха, которого они уже объегорили.

– Посмотрим, что будет завтра, – сказал заводила Кораблев.

Но в это самое время я уже подкрался с фотоаппаратом и успел дважды щелкнуть. Они тут же разбежались как на пожаре, и я их в этот день больше не видел.

Некоторых от переедания стало клонить ко сну, и они уехали в общежитие досыпать. До обеда. А в обед снова появились в столовой.

После завтрака я зашел к заведующей столовой посмотреть, сколько же ребят сегодня завтракало. Катерина Сидоровна нехотя отдала мне талоны – заявки, которые сдавал ей каждый мастер. Я тут же подсчитал, и вышло, что завтракали четыреста двадцать учеников.

– Не много ли, Екатерина Сидоровна? Ведь в зале было всего двадцать, а может и меньше.

Катерина Сидоровна, лет под сорок, амбициозная, вспыльчивая, незамужняя, растила одного ребенка, вспыхнула, готова послать меня подальше, но воздержалась. Все же новый человек – загадка, не знаешь, что он может выкинуть и к тому же, это явно не Наумочкин. И на завтрак не пришел, и от скана отказался. Тут нужны другие подходы, решила она и попыталась выжать из себя улыбку.

– А взрослых вы не считали? Их было шестьдесят восемь человек. Каждый съел по три—четыре котлеты. Умножьте и получится… кроме того, многие мастера тащат сумками отсюда. Давайте и вас поставим на довольствие. Отныне вам в магазин или на рынок ходить не придется. Я вас всем обеспечу.

– За счет учеников? А это не застревает в горле?

– Ну, как хотите. Мясо у меня первого сорта.

– Что—то не похоже.

– А вы пробовали?

– Я только нюхал.

– Ну, я имела в виду сотрудников. Для них мясо – первый сорт, а что касается учащихся, тут небольшая разница.

– Разницы не должно быть. И набивать сумки продуктами тоже нельзя.

– Какой вы…

– Катерина Сидоровна, мы еще вернемся к этому вопросу. Сейчас не время. Мне надо идти. Я вижу, тут не только вы рулите кухней, но и наши сотрудники. Я это поломаю, и будет лучше, вот увидите.

На следующий день я пришел еще раньше. В шесть утра я уже был на месте и сразу обратил внимание, что перед входом в столовую, а это был отдельный вход, стоит пикап. С какой стати так рано? Двое здоровых парней стали загружали его мясом, которое выносили из входа в столовую. Я подошел, спросил у одного: что это вы делаете?

– Производим обмен. У нас мясо третьего сорта, а тут мы его обмениваем на первый. Хошь килограмм пять возьми, не пожалеешь. Деньжата есть? Отдаем дешево.

– Подождите немного.

Я заскочил в столовую, затем спустился в подвал. Там были повара.

– Что вы делаете?

– Александр Павлович, мы производим обмен, а что, нельзя что ли? Эти оглоеды смолотят все, даже кости. А мы… у нас зарплата маленькая, да и мастерам что-то надо. Для вас мы найдем мясо первого сорта, не обидим, честное слово.

– Как вас зовут?

– Анна Ивановна.

– Анна Ивановна! да вас надо судить за это, вы знаете?

– Судить? О Боже! Тогда я увольняюсь. Сегодня же напишу заявление. Вот дожила-то, – заламывала руки Анна Ивановна.

– Идите, верните мясо, а эти кости отдайте им обратно, – потребовал я.

Анна Ивановна побежала по ступенькам наверх, однако вернулась ни с чем: пикап уже ушел.

Как прошли эти первые дни недели, я и сам не понял, но в субботу я решил посетить уроки преподавателей.