Читать книгу Педагогические метаморфозы. Книга первая - Василий Варга - Страница 6

Постороннему человеку можно было пройти к директору через секретарскую. Обязанность секретаря состояла в том, чтобы спросить посетителя, предварительно поздоровавшись, по какому вопросу посетитель я вился, пройти и доложить директору, кто и зачем просится на прием. И если дрректор свободен и дал согласие на прием, вернуться в секретарскую, чтоб сообщить посетителю, что он может пройти. Я надеялся, что меня встретят так же.

Но секретарь Наумочкина сидела на коленях молодого человека, сосала его губы, а он норовил добраться до запретного места под восторг Татьяны. Оба среагировали на мой вход довольно враждебно.

– Приема нет, он уже закончился, какого черта вы вваливаетесь в такое время? Закройте дверь с обратной стороны.

Я набрался наглости и не отворачивая глаза, подошел почти вплотную, словно Таня моя подруга или жена, а я ревнующий Отелло. Красная как помидор, Таня вскочила, ее глаза были полны ненависти и презрения к вошедшему, тут же спросила:

– Кто вы и что вам здесь надо? Постучал бы по крайней мере, а то лезет тут…

– Милочка, лезут тараканы, а люди просто заходят. У тебя что, даже среднего нет, а секретарь директора. Я сосед, ты что – не помнишь меня? я у вас был с месяц тому.

– Мало ли, кто у нас бывает. Что вы хотите? И…и нельзя так врываться. Конец рабочего дня давно закончился, вон пройдитесь по кабинетам, все гуляют и даже ученики, кто постарше. И я имею право… поиграться с молодым человеком.

– Ничего не поделаешь, извини, я по делу. Директор у себя? – спросил я уже миролюбиво. – А ты… впрочем учебное заведение не место для сексуальных игр. Пригласи своего кавалера к себе на квартиру и там наслаждайся им. Ты слышала, что я сказал?

– Молчи, сука, а то, как задвину, – пригрозил ее кавалер.

Я спокойно подошел к телефонному аппарату, поднял трубку и невзначай, как бы у самого себя спросил:

– Вызов милиции по 02?

– Не надо милицию вызывать, что вы! я просто пошутил. Я сейчас уйду, если уж так вам этого хочется.

– Вы наверно новый директор? Нам все обещают нового директора прислать, потому что наш с расстройства все водочку потягивает, – тут же сменила пластинку Таня, стоя перед зеркалом и поправляя растрепанные волосы на голове.

– Он у себя?

– Не знаю. Пройдите, пожалуйста.

Я вошел без стука. Маленький кабинет с одним окном, наполненный дымом и винными парами, хоть топор вешай, имел жалкий вид производил удручающее впечатление. Пришлось тут же дважды чихнуть от резкого дурного запаха.

За покарябанным столиком на стуле с металлическими ножками, сидел директор, уронив голову на крышку стола, и вздрагивал от рыданий. Над ним стоял старший мастер Сизов Иван Алексеевич.

– Ну, что ты плачешь, ты мужик или баба? – спрашивал он Наумочкина, своего директора.

– Да ты понимаешь – нравится она мне и все тут! Я ничего не хочу знать. Ты у меня старший мастер или кто? Неужели ты не можешь свою подчиненную заставить, чтоб она мне уступила? Что тут такого, с нее не убудет. Ну, трахну я ее один раз, и, может, потом отстану. Давай, действуй, ну, же! Иначе дружба – врозь. А такого друга как я, тебе не найти во всю свою оставшуюся пьяную жись.

Иван Алексеевич медлил с ответом. Видать слишком сложную задачу ставил перед ним директор. Если бы речь шла об улучшении производственного обучения воспитанников, он бы тут же ответил: надо больше читать Ленина, в его великих творениях все сказано. Но речь шла о том, что молодая замужняя женщина должна уступить пьянице директору без каких—либо вопросов только по той причине, что он этого хочет.

– Ты же за ней по этажам в трусах бегаешь, не помогает? Ну и девка! и где они берутся такие, неуступчивые. Но повлиять я на нее никак не могу, извини уж. К тому же она уже ушла. Все ушли; после двух часов дня, все уходят, это мы с тобой сидим как проклятые до трех часов дня, а потом расходимся по группировкам и глушим водочку до десяти вечера. А потом… у нее муж, которого она любит. Сама мне говорила об этом, – приводил убедительные аргументы старший мастер.

– Муж объелся груш. Догони ее, верни ее! – уже кричал директор и стучал кулаком по столу. – Ну не могу я без нее и все тут. Она же просто мастер, а ты старший мастер! Что мне с собой делать, скажи? Я же твой дилехтор или х. собачий? Не могу без ее и все тут! Не могу—уe—e—e! несчастный я человек, вот, кто я такой. Едва увижу ее, весь дрожу, аки осиновый лист. – Тут он в очередной раз поднял голову и увидел меня. – А, сосед пожаловал, какого черта? ну садись, давай, выпей с нами. Ваня налей ему стакан. Только ты скажи, зачем пришел, какого х… тебе надо? У мене сегодня не приемный день.

– Я не употребляю, – сказал я, присаживаясь на покарябанную скамейку, покрытую дерматином на трех ножках.

– Тогда иди в п… Что тебе надо? Тебя прислали, или ты сам пришел? Говори, падло!

– Прислали. Только ты не кричи, возьми себя в руки, ты же директор, – сказал я, глядя на него с укором. – Бывший, правда…

– Да, вашу мать, дилехтор, такого дилехтора во всей Москве не сыщешь. Только эти суки не ценят, ни в Главке, ни в райкоме. Ваня, давай, наливай, – лепетал он, массируя правый глаз кулаком возможно для того, чтоб выдавить слезу.

– Так наливать уже нечего, – разочарованно сказал старший мастер.

– Разыщи мастера Алексеева и прикажи ему принести две бутылки. Сейчас его очередь.

– Не пойду.

– Как?

– А так.

– Ты что, с кем ты разговариваш? ты понимаешь, с кем ты разговариваш? Сизов! Чужой человек свидетель того, что ты не выполняешь приказание своего дилехтора. Уволю! К черту!

Сизов кисло улыбнулся, посмотрел на меня, как на врага народа и сказал:

– Давай, не будем выяснять отношения при посторонних, пусть человек объяснит, что ему надо, и мы его отпустим, а затем уж решим, что делать дальше.

– Я пришел принимать училище, – сказал я, – давайте будем заниматься делом.

– Что—о—о! Ты сказал: примать? да ты рехнулся, браток. Повтори еще раз, может, я ослышался.

– Я пришел принимать у тебя училище. С этого дня я здесь директор.

– Что—о? Училишше? не дам! Не отдам! Только через мой труп.

Старший мастер посмотрел на меня внимательно и обратился к своему, теперь уже бывшему директору.

– Ты веди себя достойно. Мне кажется, этот человек не шутит.

– Да? неужели? я чичас позвоню Дубровину в Главк, – втянул голову в плечи Наумочкин. – Алло! Это звонит Наумочкин. Какой еще Безумочкин? Наумочкин, товарищ Дубровин. Мне сдавать дела? Да? Отчего так? А райком? впрочем, х…с вами. Я много раз уже подавал заявление, да меня все уговаривали остаться. Тот же Дубровин меня уговаривал остаться и неоднократно, али забыл. Так сдавать, али не сдавать? Могли бы повременить немного… до конца этого учебного года, ну прошу…, бутылку ставлю. У меня чичас дела в семье усложнились, а если я останусь без работы, жена тут же выгонит из дому. Никак невозможно? указание, говоришь? ну и катитесь все колбасой со всеми вашими указаниями, чтоб вы все подохли со своими указаниями.

Он еще долго ворчал, хотя на том конце провода повесили трубку: это было слышно по гудкам. Потом Наумочкин уронил трубку на стол, обхватил голову руками и снова зарыдал.

– Не ценят, подлюки! сколько сил, сколько энергии отдал я этому училищу, чтоб оно провалилось в тартарары. Ночи не спал, думал, как улучшить учебно—воспитательный процесс. А бывало—ча, драка в обчаге – кому звонят? дилехтору, конечно; кому же еще? Не раз бывало в трусах, не успев надеть штаны, на собственной машине к ним в общагу мчался. А кто у меня учился? шпана одна, те, кто на двойки тянул в школе. Воришки, пьяницы, наркоманы, круглые сироты, брошенные родителями – вот контингент нашего ПТУ, которому я отдал полжизни. Ну, да х. с вами, вы еще пожалеете, что такого дилехтора проморгали. Так что ж, сосед, давай, с чего начнем?

– С печати. Отдай печать и ключи от кабинета. А потом можешь уходить. Заместитель здесь?

– Здесь.

– Вызови его.

Вскоре явился перепуганный Шаронов и стал по стойке смирно.

– У вас сейф есть?

– Так точно, есть.

– Закройте гербовую печать в сейф, и ни на какие бумаги не ставьте без моей подписи, иначе будете нести материальную и даже уголовную ответственность, – сказал я заму, теперь уже своему заму.

– Так точно, слушаюсь. Ни на какие бумажки гербовую печать не ставить, даже если приставят нож к горлу.

Наумочкин с Сизовым вышли из кабинета, а следом за ними и я. Я попытался, было закрыть дверь, но это оказалось невозможным: дверное полотно висело только на одной верхней петле и потому едва держалось, скользя передним углом по полу.

Я спустился на второй этаж и направился в кабинет спец. технологии сантехников. За дверью царил гул, хаос, раздавались песни и пьяные рыдания. «Может, лучше не надо, поколотят еще, – подумалось мне, – а была, ни была!»

Я открыл дверь. В просторном кабинете, заваленном отопительными батареями, сидело много народу. Заведующий кабинетом Подгородский то рыдал, обливаясь пьяными слезами, то хохотал неизвестно от какой радости.

– Бра—атцы! дорогие мои! собутыльники мои и товарищи в радости и в горе! Думал ли я, что так быстро пролетит время, и я стану дедушкой? – Он вытер глаза грязным рукавом, чем разжалобил своих собутыльников, потом стал рвать волосы на голове. – Что в жизни, окромя бутылки я видел? а ничего. Одни упреки слышал, одни слезы лил. На хронте был, каптенармусом числился и тамычки одни слезы, да кровь братьев своих разглядывал, да раны перевязывал, потому как врачей не хватало на хронте, а када товарищи умирали, на груди ихней рыдал, аки простая баба. От беспомощности рыдал. И вот теперича я с вами, мои дорогие собутыльники, товарищи мои верные. У жись не забуду вашего доброго отношения ко мне, вашего уважения к тому, что я стал дедушкой, потому как никада не думал дождаться такой благодати. Спасибох, что уважили, братцы, однокашники мои незаменимые. На именины пришли. Дочка моя карапуза родила, да не знаеть от кого. И я ето не знаю, да и знать не хочу, потому как осударство наше, ей пособие будеть выделять. Она же мать – одиночка.

– Одноночка, – поправил кто—то.

– Хотя бы и так, оно дело молодое, я тоже без отца рос. Моим отцом был Сталин, царствие ему небесное. И вот вырос, не хуже вас, у кого отцы были, и свое детство в ласке отцовской провели. Только на судьбу я косо гляжу. Изломала она жизнью мою никудышную. Уж дедом стал, а жизни—то и не видел. Ничего хорошего в ней не было, ничего—о—о—о.

– Здравствуйте! – сказал я, как можно громче и как можно равнодушнее. Меня не трогали пьяные слезы, я не верил в эти слезы, хотя, как я понял гораздо позже, часто люди прибегают к испытанному способу: усилить свое горе слезами и заглушить водкой. Это верный способ, но только в начале. А потом, слезы все равно пробиваются, они становятся пьяными, и, однако же, льются: никуда их не денешь. – Простите, скажите, это кабинет учебного заведения, или забегаловка? Я никак не пойму.

– Да ты кто такой? – обиделся Подгородский. – Если наш – присоединяйся, коли чужой – вываливай отселева! Скатертью дорожка, как говорится.

– Тише ты, – полушепотом сказал ему Портных, – это же наш новый дилехтор. Информация получена совсем недавно, она по всем этажам прошла.

– Да? Ну, тогда милости просим, как говорится. Звиняйте, конечно. Тут такая радость – дедушкой стал, а мне еще и пятидесяти нет. Дочка подсупонила, чесалось дюже у нее там, про между ног, гы—гы—гы!

– Ничаво, ничаво, привыкайте, товарищ дилехтор. Куда деваться—то? В каждом доме свои традиции. Лучше не лезть в чужой монастырь со своим уставом.

– Теперь это уже и мой монастырь и с сегодняшнего дня я – хозяин этого монастыря, так что придется нам с вами поменяться ролями.

– Что это он так учено говорит, а, ребята? – протирая глаза, спросил Подгородский.

Домой я возвращался поздно, шел пешком, хотя идти далеко, в Чертаново. Это была суббота, 14 декабря 1972 года.