Читать книгу Номады Великой Степи - Василий Васильевич Горобейко - Страница 8

Начнем, пожалуй, с того, что результаты исследований ископаемых останков убедительно доказывают: люди, обладавшие необходимыми анатомическими органами, позволяющими разговаривать и использовать язык, появились, по крайней мере, 250 тысяч лет назад, а возможно и гораздо раньше. Изучение ископаемых черепов людей того времени выявляет наличие мозговой асимметрии, так же как и у современных людей у наших далеких предков левое полушарие, отвечающее за речевую функцию, было больше правого, а гортань уже была расположена достаточно низко, позволяя издавать звуки современной речи. Эволюция этих органов – прямое свидетельство развития речи у людей палеолита. Более того, тот факт, что эти морфологические изменения были закреплены в геноме, говорит нам, что те, кто лучше умел говорить, имели определенное эволюционное преимущество перед теми, кто говорил хуже. Причем эволюция речевого аппарата, по сути, была завершена к тому времени. А значит уже первые кроманьонцы имели достаточно развитую речь, обеспечивающую адекватную коммуникацию и в полной мере отвечающую запросам социальной среды того времени. Тем более не были «угукающими дикарями» интересующие нас племена мезолитических «коневодов». А вот на каком языке они говорили – вопрос дискуссионный. Кто-то считает что на праиндоевропейском (Гимбутас М. Б., Абаев В. И.), кто-то думает что на пратюркском (Сулейменов О. О.), есть и более экзотические версии (Чудинов В. А.). Давайте попробуем разобраться.

Исходя из того, что все человечество, все разнообразие вида Homo sapiens sapiens имеет единое происхождение, а также учитывая совершенно развитый речевой аппарат у самых древних представителей вида, лингвисты делают вывод, что все языки произошли от общего предка – Прамирового языка. Этот язык не обязательно является первым языком вообще, он лишь является предком всех нынешних языков. В прошлом бок обок с ним могли существовать другие языки, которые затем вымерли: например неандертальцы и денисовцы, которые разошлись с предками современного человека раньше, чем сформировался полноценный речевой аппарат, могли говорить на каких-то своих языках, возможно совершенно иначе устроенных. Из этого следует важный вывод, что все известные, как живые, так и мертвые языки являются результатом развития и дивергенции общей языковой основы. А раз так, то есть возможность классифицировать все языки, объединив их в группы, родственные по происхождению. В упрощенной форме это может быть представлено в виде филогенетического Древа (рис. 25). В упрощенной, потому что языки «умеют» не только делиться на более мелкие ветви, но и срастаться, например, путем креолизации, да и взаимопроникновение языков при долговременных близких контактах их носителей – то же вполне обычное явление.

Если рассмотреть этот тезис с противоположного конца, то мы получим, что когда-то предки современных славян (как пример) говорили на едином праславянском языке. До этого их общие предки с немцами, иранцами и индусами говорили на древнем наречии, близком к санскриту. А еще раньше существовал единый язык общий не только для индоевропейской, но и для уральской, и для алтайской семей языков. Этот древний язык, давший начало большинству современных диалектов Европы, Северной и Центральной Азии, лингвисты назвали «ностратическим» (от латинского nostrātis – «нашего круга»). Логическую цепочку можно продолжить и дальше вглубь веков к «борейскому языку», на котором по мнению выдающегося российского лингвиста Сергея Анатольевича Старостина, говорили общие предки американских индейцев и большинства евразийских народов. И так вплоть до Прамирового языка первых кроманьонцев.

Само по себе существование какого-то праязыка, ставшего основой для всего существующего лингвистического разнообразия, мало кем оспаривается. Основные возражения появляются когда речь заходит о построении лингвистических классификаций, основанных на степени родства языков, а так же при определении времени разделения родственных языков.

Главная проблема построения иерархической классификации учитывающей реальную степень родства отдельных языков и их групп (семей) в том, что они развивались отнюдь не изолированно друг от друга. Любой известный язык содержит большое количество внешних заимствований, как современных, так и довольно старых, полученных как от ближайших соседей, так порой и от весьма отдаленных этносов. Отличить эти заимствования от действительно родственных слов крайне сложно, а порой и вообще не возможно, ибо у каждого слова своя судьба. А если учесть, что и сами языки не только расходятся при разделении ранее единого этноса, но еще и активно смешиваются между собой в результате креолизации, пейджинизации или формирования контактных языков, то становиться понятным насколько сложен процесс установления родственных лингвистических связей и насколько этот процесс противоречив. Причем чем выше ранг языковой семьи в лингвистической классификации, тем больше споров о ее происхождении и входящих в ее состав языках. Так, например, ряд лингвистов, таких как Кортланд, Горнунг, Уленбек, Трубецкой считали, что праиндоевропейский язык – это результат смешения северокавказского и урало-алтайского языков.

Еще больше спорных моментов связано с глоттохронологией. Этот метод сравнительно-исторического языкознания для предположительного определения времени разделения родственных языков имеет массу как сторонников так и противников. В его основе лежит гипотеза М. Сводеша, что скорость изменения базового словаря языка остается примерно одинаковой. В рамках этой гипотезы время расхождения языков определяется путем подсчёта количества заменённых слов «ядерной лексики» в каждом языке. При соотнесении этого метода с данными археологии, датированными по радиоуглероду и группам крови, было установлена 87% точность для индоевропейских языков. Также установлено, что методика Сводеша неплохо работает для китайского, хамито-семитских и америндских языков. В остальных случаях, например, при исследовании сино-кавказской, уральской или алтайской языковых семей, метод Сводеша показывает недостоверные результаты. Попытка скорректировать формулу американского лингвиста была сделана выдающимся русским ученым Сергеем Анатольевичем Старостиным. Введенные им «индивидуальные коэффициенты стабильности», усовершенствовали метод расчета времени расхождения языков, и позволили применять его более широко. Однако и сегодня хватает оппонентов этой гипотезы, считающих, что расчет не возможен, ибо «каждое слово имеет свою собственную историю».

Но оставим в стороне агностиков, на них все равно не угодишь. Тем более что нас интересует не какая-то конкретная дата, а достаточно обширный временной отрезок: IX – VI тысячелетие до нашей эры (мезолит). Уж с такой-то точностью методы глоттохронологии дают практически стопроцентный результат. Так вот, согласно расчетам Старостина на этот период приходится распад единого ностратического языка на «индоевропейские, уральские, алтайские, дравидийские, картвельские, эскалеутские языки» [Старостин С. А., Милитарев А. Ю.].

Другими словами мезолитические охотники за тарпанами, взявшиеся за их приручение говорили на одном из ранних диалектов ностратического языка, который скорей всего и выделился в самостоятельный диалект благодаря их специализации. На это же указывает наличие единого ностратического корня «moru» в значении лошадь, сохранившееся в протоалтайском и с небольшими изменениями вошедшего в протодравидский (muri) и протоиндоевропейский (mark) языки. Постепенно, по мере смены климата и ландшафтных зон, зона степей и лесостепей росла, ареал тарпана расширялся и вслед за ними расходились по степи племена, связавшие свою судьбу с данным животным. Позже предки дравидов ушли на юг за Тянь-Шань и Гиндукуш, утратив связь с лошадьми (есть сведения, что они пытались одомашнить зебру). А предки носителей индоевропейской и алтайской языковых семей еще долго продолжали существовать бок обок, да, по сути дела, и сейчас продолжают сосуществовать в частично перекрывающихся ареалах. Только протоиндоевропейцы, возможно под влиянием сино-кавказских и хурито-семитских народов, а возможно просто в силу особенностей климата, постепенно все больше и больше оседали на земле. Занялись выращиванием пшеницы, ячменя, ржи и гороха; рыбной ловлей и охотой; а лошадь стала лишь одним из домашних животных наряду со свиньей, овцой, козой и гусем. Тогда как предки алтайской языковой семьи (точнее носители пратюркского языка, так как остальные, судя по всему, его производные), оказавшиеся в более суровых климатических условиях и кроме того не ощущавшие такого мощного иноязычного культурного воздействия со стороны, остались верны своему животному-симбионту. Хотя и они позаимствовали для разведения крупный и мелкий рогатый скот, верблюдов и северных оленей, да и охотой и рыбалкой не брезговали.

Согласно расчетам специалистов по глоттохронологии, вплоть до V – IV тысячелетия до нашей эры племена коневодов говорили на двух диалектах единого языка. И лишь в энеолите протоиндоевропейское языковое единство начало распадаться. Из него выделились хетто-лувийский и прототохарский языки. Одни ушли в Закавказье, другие осели на юго-востоке Алтайских гор. И в том и другом случае горы стали барьером на пути свободного информационного обмена, дав возможность отколовшимся племенам развивать язык в отрыве от основного лексического ядра. Отколовшиеся племена хоть и были выходцами с праиндоевропейской общности, но в момент ухода их язык, по сути, мало отличался от того же прототюркского диалекта ностратического языка. Поэтому не удивительно, что при общем флективном строе языка, что характерно для индоевропейских языков, некоторые диалекты хетто-лувийских языков (в лувийском и ликийском) сохранили элементы словообразования по агглютинативному типу [Баюн Л. С.], свойственному скорей тюркским языкам.

Единство пратюркского языка сохранялось значительно дольше, как минимум до начала I тысячелетия до нашей эры. Что же касается японского, корейского и тунгусо-манчжурских языков, объединяемым вместе с тюркскими в алтайскую семью языков, то они, видимо, явились результатом языковой ассимиляции европеоидными коневодами прототюрками палеоазиатских монголоидных племен, с присваивающим типом хозяйствования, ну и конечно же дальнейшего самостоятельного развития этих языков во взаимодействии с соответствующим иноязычным окружением. Что касается родственных им монгольских языков, то их распад на отдельные изголосы датируется примерно V веком нашей эры, и несет явные следы повторного «отюрчивания» тунгусо-маньчжурского населения.

Итак мы установили, что история Степи непосредственно связана с охотничьими племенами Волго-Уральского региона, которые еще в мезолите (IX – VI тысячелетие до нашей эры) занялись одомашниванием тарпана. Говорили ранние коневоды на ностратическом языке, а многие мужчины были носителями гаплогруппы R1a1, которую они по прямой мужской линии передали своим потомкам. Союз с тарпаном дал этим племенам определенные преимущества по выживанию в условиях остепненных ландшафтов и способствовал их широкому расселению по умеренному поясу Евразии. В ходе этого расселения потомки мезолитических охотников за тарпаном оказались в разных природно-климатических условиях и вступили во взаимодействие с различными иными племенами, так же пережившими постледниковый кризис. Были среди этих племен и те, кто также освоил производящие формы хозяйствования. Благодаря им хозяйство коневодов пополнилось новыми породами домашних животных и культурными сортами растений. Часть ностратических племен (прадравиды, хетто-лувийцы, тохары), видимо в поисках новых земель, откочевала за горные хребты и далее развивалась в отрыве от основного лексического ядра. Оставшиеся в степном поясе со временем дали начало двум семьям языков: индоевропейской и алтайской.

Остается добавить, что расселение коневодческих племен с Волго-Уральского региона не было однонаправленным – центробежным. За многотысячелетнюю историю Степи в ней неоднократно, причем в разное время и в разных местах возникали свои очаги расселения, и шло это расселение по своим векторам, как с востока на запад или с севера на юг, так и в прямо противоположных направлениях. Возникновение таких очагов расселения, как правило, связано либо с существенными климатическими изменениями, когда народы вынуждены искать новую, более пригодную для жизни территорию; либо с техническими, и в первую очередь военными инновациями, давшими их обладателям несомненное преимущество в конкурентной борьбе с соседями за ресурсы. Хотя история знает примеры, когда в основе миграционных процессов стояли и религиозные мотивы, и народы Степи здесь не исключение.