Читать книгу Исчезнут, как птицы - Виктор Николаевич Никитин - Страница 11

Но вот что было с Гостевым, когда он отправился за хлебом.

Так сразу он его не купил. Пришлось ему походить. Магазин, который он обычно посещал, встретил его пустыми полками. Тоже как обычно. Хлеба ещё не завозили, ждали к вечеру. Знакомая была история. Особенно в праздничный день. Мать называла этот магазин «уродским». Отец же, когда его очень уж донимали семейными продовольственными проблемами (словно они его не касались) выражался весьма расплывчато (конечно же щёлкая резинкой): «Когда же вы наедитесь!» А бабушка молчала, она была терпелива, её жизнь приучила.

Пришлось Гостеву не только походить, но и поездить. Следующий магазин был через три автобусные остановки. Район у них был такой «удачный». Тоже «уродский», по словам матери.

Пяти– и девятиэтажные дома. Песок, островки асфальта. На улице грязно, пыльно. В любое время года морщишься, перебегая проезжую часть, прикрываешь лицо рукой, говоришь «фу!» – ситуация, которой более всего соответствуют многочисленные глаголы русского языка, начинающиеся с «не»; быстро повторяя их про себя, высказываешь своё отношение к городу и слышишь в ответ отношение города к себе.

Шумно; автомобильные выхлопы, суета. Смотришь уже не под ноги и не в лица встречных, смотришь вообще куда-то, так что если остановиться неожиданно и спросить себя: где только что проходил, что сейчас видел? – не ответишь. Не шёл ты, не видел… Так, несло куда-то…

В городе было сложное движение. На дорогах царили разброд и неумолчный гул, а ещё дух соперничества и взаимных упрёков, –бесконечный клубок проблем, затягивающийся в крепкий, нервный узел на перекрёстках, один из которых предстал перед Гостевым, смиренно остановившимся у светофора в ожидании, когда же ему удастся перебраться на ту сторону… Горел красный свет. Там, на той стороне, была автобусная остановка. Вроде бы недалеко, совсем рядом, но через многое надо было пройти, на многое решиться жаждущему оказаться там.

Вспыхнул зелёный. Гостев ногу не успел согнуть в колене, а слева уже двинулись другие машины, застоявшееся моторизованное стадо тронулось с места и заполонило всю дорогу неуступчивым потоком. Ни единой щёлочки. «Бе-е-е!» – прокричало стадо какому-то смельчаку, собравшемуся втиснуться в этот неразъёмный путь. «Ме-е-е!» – отогнали его на тротуар. Гостев стоял, ожидая просвета.

Светофор дразнил и водителей и пешеходов. Снова зажёгся красный. Гостев, разумеется, остался стоять. Только смельчак, пускай таким безоглядным образом, на авось да небось, шаляй-валяй, была не была, где наша ни пропадала, да вплавь по порожистой реке, камнем вниз с крыши, без парашюта и вёсел, руля и ветрил, ласт и маски, но всё же ринулся к тому берегу, и был остановлен топтавшимися за спиной Гостева, пережидающими голосами: «Бе-е-е!..»

А дорога снова оккупирована скоростью. Скорость – превыше всего! Быстрое мелькание асфальта. Он скатывается лентой под колёса, он разбегается в стороны. Все – в сторону! Прочь с дороги! Колесо изобрело человека! Он стоит на тротуаре. Он боится ревущего движения.

Теперь зелёный свет и слова зелёные, серьёзные: правила, обязанности, возможности, соблюдать… Снова никто не успел. Гостев стоял на месте. Смельчак тоже. Противоположного берега совсем не стало видно. Да куда там!.. Вот в грузовике за рулём, не ошибёшься, – вечный Витюшка в кабине подпрыгивающего ЗиЛа, его стальные зубы блеснули в напряжённом оскале. Все шофёры – Витюшки! Попробуй высунься перед таким! Едут, едут, гонят куда-то… Заляпанные, мутные фары – пустые глазницы безумного слепого, словно по наитию спешащего куда-то рефрижератора. Трубный глас, резкий, визгливый сигнал, глупое, гундосящее «би-би». Уже за сто метров до него призрак решившегося было перейти дорогу прохожего задавлен. Но все стоят на месте, никто не кидается под колёса. Все же в здравом уме, здесь нет призраков. И Гостев стоит, он вышел из того возраста, когда перебегают дорогу перед близко идущим транспортом.

Опять красный свет. Или бык. Или ещё что-то, теперь уже не разобрать, и только герой может на него пойти, а всем остальным СТОЯТЬ НА МЕСТЕ!!! Дышать не глубоко, носом, чуть задерживая дыхание, не пропуская в себя уличный чад, дым, пыль, газы, запахи, придерживая в себе маленького, низкорослого конька раздражения, чтобы не дать ему вырваться на волю. Вот-вот он начнёт бить копытами, хрипеть и грызть удила. Ну-ну, спокойнее! Скоро пойдём, скоро все пойдут.

Дали зелёный, как дают воду, когда её долго не было, и тогда на лицах радость, просветление, но уже и забота, быстро-быстро заполняются все оказавшиеся под рукой ёмкости, – вдруг снова отключат? Как дают свет, и тогда щёлкают всеми выключателями по квартире, чтобы… чтобы набрать света побольше, отложить энергию? Про запас, что ли? – подумал Гостев, даже не делая робкой попытки ступить на дорогу; смельчак и кто-то ещё сунулись было, да обожглись, – снова слева пошло движение, зачёркивая веру в зелёный свет, в серьёзные слова, права, преимущества. ..

Те, кто выруливал слева, кто судорожно сжимал руль, словно забыли, что они тоже бывают пешеходами, да и зачем им помнить об этом презренном племени? Они околёсились. Они на колёсах и, стало быть, на коне, не на том низкорослом, что злобно фыркает внутри иного неудачника, завидуя прогрессу движения, а на воплощении всего лучшего, что присуще пониманию быстроты, удобства и выгоды.

Вдыхая настырную гарь, особую бензиновую ауру, Гостев превращался в соляной столп. За то время, что он здесь стоит, можно было многое сделать или что-то одно, масштабное, решить теорему или открыть новый закон мироздания, заняться цветовым спектром, разложить его, выделить красный и зелёный цвета, жёлтый не нужен, измерить длину волны, чтобы выяснить наконец, что такое порядок и как он соблюдается, сочинить проник-новенное стихотворение или написать гимн одинокого пешехода, хотя нет, сзади собиралась толпа, за его спиной выстраивалась вавилонская башня, в ней бормотали, возмущались, братались, поминали всуе Бога: «да когда же… да что же это такое… совсем не пройтить…» – но он не оглядывался, упёршись взглядом в поток движения, он успевал читать надписи на дверцах, бортах и стёклах машин, автобусов, трамваев, троллейбусов: техпомощь, экспресс-лаборатория, ADIDAS, GRAND РRIХ, АUТО ТOURISТ, не уверен – не обгоняй, I LIKЕ SРЕЕD, горгаз, фрукты, продукты, молоко, скорая помощь, автосервис, покупайте билеты «Спортлото», госстрах, книги, хлеб, шипы, мясо, неприличные слова, написанные пальцем, наш город – город-труженик, город молодёжи, город рабочих, город студентов, город учёных, город высокой культуры, город помидоров, в конце концов, всё лучшее детям, я взял себе такую моду – всегда ходить по переходу, из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд, переходите улицу в строго отведённом для этого месте, тёти и дяди, обходите автобус только сзади, – до тех пор, пока его не затошнило. Всё же он оглянулся и увидел рядом с собой согнувшуюся старушку в резиновых ботах, опиравшуюся на палку. Очень жалко она выглядела. Он почему-то подумал: зачем превращать жизнь в нравственное понятие, если биология на склоне лет из человека делает то, что выглядит отнюдь не нравственно? Где нравственность в трудности существования, передвижения, в ожидании? И ещё немного ему постоять, чтобы додуматься и спросить: где она в смерти? Что толку требовать её от того, что находится в подчинении у случая, когда сочетание причин может опрокинуть любое следование принципам?

Очень согбенная старушка. Очень случайные мысли. Не стихотворение, не закон. А вдруг он ошибается? Берёшь, например, энциклопедию, раскрываешь на слове «нравственность» и читаешь: смотри «мораль».

Она напомнила ему бабушку. Кажется, только вчера он заметил ей, сидя на кухне: «Это что, хлеб уже юзом пошёл?» – «Каким юзом?» – удивилась она. – «Да посмотри, весь в плесени!» – «Ну а больше нет никакого, – развела она руками. – Соскобли ножом». – «Ха-ха, соскобли… – засмеялся он. – А потом на погост понесут».

Придётся идти. Несмотря ни на что. Но тут невероятное везение: снова дали зелёный, а слева вдруг замешкались, что-то не сработало у гения скорости и комфорта, засто-порилось движение, и сразу же образовавшаяся очередь загудела на разные лады: «бе-е… ме-е…» – и все стоящие у светофора, прохода ожидающие, ещё не веря в удачу, подхватили эти голоса, затолкались и уже сдвинулись с тротуара на проезжую часть, туда, где несмотря на солнечное марево, всегда вода, жижа, незамерзающий пролив, невысыхающее море; пошло наконец другое движение, крёстный ход, стенания и причитания, переход через Сиваш, бегство в Египет, а значит, по лужам всегдашним, по воде яко по суху, быстро вскидывая ноги и с трудом переваливаясь; потянулись обозы, детские коляски, заплакали дети, запричитали матери, замычали коровы, закричали верблюды, – а как же без верблюдов, если жарко, как в Африке? – все кинулись через дорогу на ту сторону.

Гостева вынесло прямо к автобусной остановке. Тут он отряхнулся и перевёл дух; ненадолго, потому что и так людно было на остановке, но подходили ещё новые люди и становились очень плотно. Они нервничали, когда мимо проезжали пустые автобусы. «Катаются, – заметил вслух один представительный мужчина и пояснил: – У них же бригадный подряд. Вот они друг за дружкой и ездят. Бригадир – на обед, значит, и остальные за ним». – «Какой там обед? – вздохнула женщина с тремя сумками. – Праздник сегодня». Наконец один автобус остановился и распахнул двери. Уже когда он подъезжал, сигналя нетерпеливой толпе, рвущейся ему наперерез, можно было предвидеть, что будет дальше. А дальше было то, что на языке тревоги и озабоченности называется штурмом. Первой в салон ворвалась женщина средних лет; плюхнувшись на сиденье, она закричала замешкавшейся подруге: «Быстрей, а то все места займут!» У Гостева забилось сердце, он подался вперёд, как завороженный, словно навык его подтолкнул, закреплённый памятью, не его, правда, памятью, а там, в дверях, застряли, сплелись чьи-то руки, столкнулись сумки, ноги. И он понял, чья это память, – бабушкина, её беспокойные отметки. Долгожданная, после двухсуточного ожидания, подача локомотива на перрон. Давка обезумевшей толпы. Паровозный гудок. Мешочники на крышах вагонов и разбитая крынка молока на рельсах. Вот и теперь ровесница его бабушки побелевшими от напряжения руками вонзилась в поручень, стараясь не пропустить более ловкую и молодую соперницу. Она всё продолжала ехать в эвакуацию. А Гостев, подталкиваемый в спину, думал, что в конечном счёте все эти испытываемые неурядицы не более чем гримасы марионеток, сидящих внутри человека и слепо бунтующих против истинного в нём, – дёргая его за нитки, будучи сами в подвешенном и взвинченном состоянии, они же воображают себя хозяевами. Выказать досаду, нагрубить – значит, признать за ними силу. И он молчал, когда ему заехали локтем в живот, больно наступили на ногу. Подталкиваемый в дверь крепкой стеной, на которую не дай Бог оглянуться и увидеть то, что на ней написано, он уговаривал себя воспарить над обыденностью и мелочной суетой. Это ему удалось, когда он приткнулся к компостеру, хотя на него по-прежнему давили. Он уже не дышал; а на него дышали, ощупывали его, как свою сумку, залезали в него, как в свой карман. И он думал – что ему ещё оставалось? – о том, что страдая, расходуешь себя на вымысел. Расход – это и есть жизнь. Вот же они, её объятия, которые стараешься терпеливо переносить, потому что, когда в одном пассажире из ста локтями расталкивается агрессивная отзывчивость, поневоле затронутыми становятся все. Да сколько раз наблюдал Гостев, как маленький скандальчик развивался в тяжёлую и опасную эпидемию, для погашения очага которой требовалось вмешательство водителя и он даже останавливал автобус.

Но вот одна маленькая девочка, совсем рядом с Гостевым, болтая ножками на коленях у мамы, беззаботно пропела: «Мы едем, едем, едем в далёкие края, хорошие соседи, весёлые друзья!» – и он ей не поверил. Не мог он этого ни спеть, ни подумать.

Жарко было, душно. В приоткрытое окно влетал не свежий воздух, а пыль вперемешку с уличным шумом и выхлопами всё тех же автобусов, другого транспорта. Гонки. Ралли.

Девочка, мотая косичками, снова завелась: «Мы едем, едем, едем…» «Куда? Куда мы едем?» – подумал Гостев. Он отметил что-то болезненное в её лице. Да мы все тут больные, решил он, у меня вон целый континент болен.

Пустыня. Африка. Он облизал сухие губы. Очень хотелось пить. Солнце стояло высоко. Раскалённый песок обжигал пятки. Обувь он потерял. Какая досада… Язык – шершавая подошва. Солнце стекает тонкой струйкой по ложбинке позвоночника… Он шёл первым вдоль гребня песчаного холма. За ним кто-то ещё тащился. Он не оглядывался. Тесно в груди, тесно в голове. Он чего-то ждёт. Он куда-то идёт. Далеко в стороне едва различимой точкой пронеслась машина. Наверное, из Парижа. Наверное, в Дакар. Мир понятий, мир функций, производных от понятий, мир людей, производных от приданных им функций. Стоп. Остановка. Совсем недолго. Снова в путь. Движение приносит результат. Видение на горизонте: пальмы, глинобитные стены, приятный ветерок от небольшого озера. Вода. Наконец он добрался до оазиса. Он попросил напиться. Его попросили закомпостировать абонемент. Он вздрогнул и очнулся. Важная операция. Напоминание о нелегальности положения и необходимости быть настороже. Ведь только определённое количество чётко пробитых на клочке бумаги дырочек твердо заверяло возможных контролёров, что пассажир оплатил проезд именно в этом авто-бусе, а не сделал этого вчера, год назад в другом автобусе, или не нашёл его на остановке.

Гостев знавал в детстве одного парня, который специально собирал закомпостированные абонементы со всех имеющихся на маршрутах троллейбусов (их в городе было меньше, нежели автобусов). Тогда, зная номер троллейбуса и то, какой абонемент ему соответствует, он мог больше не платить, если, конечно, не поставят компостеры с новым узором дырочек. Скажем, сев в троллейбус с бортовым номером 187, он, порывшись в своём каталоге (поговаривали, что у него такой имелся), вытаскивал соответствующий данному номеру, вечный, никогда не стареющий закомпостированный абонемент и ехал очень даже спокойно, не волнуясь и не оглядываясь по сторонам в поисках вершителей скорого суда.

Сам Гостев проезда так и не оплатил.

Принято почему-то считать, что большинство «зайцев» составляет молодёжь, но это ошибочное мнение. Среди них попадаются и люди в возрасте, по внешнему виду которых можно с уверенностью сказать, что это вполне добропорядочные граждане. Безбилетники рискуют не ради экономии. Одни считают, что просто не обязаны платить, – не за что; напротив, им бы должны были выплачивать компенсацию за езду в «таких» условиях. Другие просто стараются как можно меньше платить вообще за что-либо, кроме самой крайней необходимости. Гостев не платил по лени.

Он был опытным безбилетником и настолько поднаторел в искусстве бесплатного проезда, что его никак не отличить было от спокойных за свою совесть (которая, как известно, лучший контролёр) пассажиров. Весь его облик, когда к нему обратились бы с требованием предъявить билет, словно говорил: «За кого вы меня принимаете? Да я уже четырежды обилеченный!» Под его внешней невозмутимостью крылся трезвый расчёт. Ему не нужен был никакой каталог. На всякий случай у него всегда имелся при себе чистый абонементный талон. Он знал всех контролёров города в лицо. Ему были известны все остановки, где вероятность проверки билетов наиболее велика. Он изучил психологию водителей, иногда берущих на себя обязанности контролёра. Он никогда заранее не двигался на выход к задней двери, – очень наблюдательный водитель именно в эту минуту объявит: «Выход через переднюю дверь!» Что тогда делать? Остановиться на полпути и не выходить? Тогда к тебе подойдут… Билет уже не станешь компостировать, поздно, водитель наблюдает в зеркальце и улыбается: хоть и сосед ты, возможно, хороший и друг наверняка весёлый, а всё ж попался, гад! Такого случая у Гостева быть не могло. Каждодневная возможность встречи с опасностью приучила его, рассчитав время до сотых долей секунды, шагнуть к двери тогда, когда она откроется, и спокойно выйти. Или он сразу, как входил, останавливался у задней двери. Его так просто не проведёшь, он такие трюки здорово изучил!

«Мы едем, едем, едем…»

«Закомпостируйте, пожалуйста!» Гостев обернулся. Девушка. Очень симпатичная. Длинные светлые волосы. Её лицо обдувает лёгкий ветерок в открытое окно. Но просьба не к нему, а к его соседу, ставшему совсем недавно законным пассажиром. Улыбающийся, слегка вспотевший, потом задыхающийся, он долго возится с талоном, прежде чем устанавливает его в компостере, затем поднимает руку, чтобы размахнуться для удара и… билет улетает на улицу. Пауза. Ветерок – коварный насмешник. Или это сам билет испугался чудовищного удара, подумал Гостев, и вовремя ретировался. «Извините…» Уже слышится чьё-то короткое «ха-ха». «Я вам сейчас возьму…» – «Да не беспокойтесь…» – «Ну что вы, девушка, мне так неудобно!..» Пострадавший, весь красный и теперь основательно вспотевший, идёт к водителю. Виновен. На опустившегося бродягу, пьяницу так не глядят, как ему смотрят в спину. Словно он предатель какой или жену с малыми детьми бросил. Скверный случай. Не только для него. Для всех, кто рядом, кто назван был «хорошими соседями» и «весёлыми друзьями» .

Снова остановка. Кто-то вздыхает за спиной Гостева: «Как в Африке», и он отвлекается. Поворачивает голову в сторону выхода. Кто бы это мог сказать? Шедший за ним по пустыне… Он? Посмотреть бы на него. Нет ничего проще, пожалуйста, – как бы с самой земли, с четверенек, вскарабкивались в автобус, поддерживая и одновременно отталкивая друг друга, Витюшка и Ага, более мертвецкие, чем живые когда-то, так что все потеснились, освобождая им проход. Как две слепые, вынырнувшие из тумана собаки, с какого-то невероятного Крыма приехавшие, отдыха затяжного и беспробудного. «Идиоты!» – подумал Гостев, вглядываясь в их внезапно загорелые лица. Как они здесь оказались? А где Шестигранник?.. Ему сразу же захотелось выйти. «Только бы не встретиться с ними взглядом». Но он совершенно напрасно беспокоился. Они вроде бы были здесь, и в то же время их здесь не было… Ага пробрался к сиденью, на котором сидела девушка, и, настойчиво задыхаясь в заикастых подступах, проваливаясь голосом и снова взлетая, внезапно разговорился: «Что ж ты здесь с-с-сидишь-то … а?.. Тебя же до-ма м-м-м… ать ждёт!» Девушка смутилась и встала. Все опешили. А Гостев изумился его неожиданному красноречию, и ему стало стыдно, он отвернулся.

Витюшка покачивался у дверей. Сейчас он был похож на только что проснувшегося верблюда, немного ошалевшего от жары и чуждой ему обстановки. Лицо глупо-удивленное, какое-то осевшее. Одинокий всадник. Худая, спотыкающаяся лошадь. «Передайте, пожалуйста, на…» – попытались было обратиться к нему, но вовремя отступились. «Куда там, – подумал Гостев, – он же ничего не соображает», – и подивился его взгляду, смурному, опустошённому, устремленному в безбрежную пустыню; да, перед ним расстилалась пустыня, отражение которой в его глазах было похоже на тихое, но очень веское сумасшествие, сопряжённое с тем зноем, что пылал внутри его организма и выступал через поры лица змеисто-багровыми переливами.

«Так это… нам выходить пора!» – оживился вдруг Ага.

«Ага», – кивнул Витюшка и тяжёлым, незрячим плечом потащил за собой растерявшегося Гостева.

Они оказались в дверях. Сверху, уверенно задирая ногу, шагнул Ага. Автобус остановился, и Гостев, чтобы не выпасть на улицу, обеими руками ухватился за… две бутылки, горлышки которых торчали из вместительных карманов его неизменной робы.

Он устоял, а Витюшка и Ага, так и не узнав его, и более того, не обратив на него никакого внимания, вошли в жаркую полосу дня и, потихоньку разламываясь на отдельные части, исчезли в облаке угара, которое опустилось им на головы.

«Меня же дома бабушка ждёт…» Гостев вздохнул. На тротуаре послышался дробный стук каблуков – бежала женщина с сумками в обеих руках. Раскрасневшееся лицо, подпрыгивающие на бегу формы – качка, болтанка – и улыбка, обнажившая два ряда чуть ли не впереди неё бегущих зубов. Бежит – и смеётся, что бежит. Не успеет, так улыбка и останется, как извинение перед прохожими за такой якобы немыслимый бег. Всё же успевает. Ставит сумки в проходе и, загнанно улыбаясь (она едет, какая удача!), копается в кошельке. Улыбка обращена к пассажирам, к ним, давно определившимся на своих местах, и выглядит оправ-данием, – вот, дескать, протряслась старая кошёлка. Что за новость, оправдание? За что? Да всё за тот же бег, за то, что спешила, бежала, как девочка, правда большая, летела как птица, правда подбитая, а значит, нарушила какое-то негласное правило. Женщинам неловко бежать, подумал Гостев. Поэтому, наверное, у них эта оправдательная улыбка – за то, что бег не соответствует их возрасту, в каком бы возрасте они ни были, их положению – в чём? в обществе? – какое бы они ни занимали, их какому-то установленному между собой статусу, тогда и несколько догнавших автобус женщин, дружно вздыхая, столь же дружно улыбаются, даже если они и не знают друг друга. Тут какая-то солидарность, верность тайной дамской присяге. Причём эти улыбки и смех у них всеобщи, они присущи и школьницам и пожилым женщинам. Загадка… Разве у мужчин можно заметить что-нибудь подобное? «Что же вы такое смешное видите? Чему смеётесь?» – хочет спросить Гостев у всех женщин, бегающих за автобусами, но они толкутся на выходе, лезут первыми ещё на ходу, в сутолоку спин словно зарывающихся в песок жуков, отчаянно шевелящих мохнатыми лапками, и вслед за ними, а также эвакуированными старушками, песенной девочкой и её мамой, он выходит у магазина.